Памяти Зигмунда фрейда

Когда нам стольких нужно хоронить,

когда скорбим публично, на виду,

когда эпохи целой пересуды

пытают хрупкость совести и мук,

о ком нам говорить? Ведь ежедневно

от нас уходят те, кто был к нам добр,

кто ведая, что труд их — капля в море,

надеялись жизнь улучшать по капле.

Таким был доктор. В восемьдесят лет

желал он знать о бытие, чье непокорство

угрозой с лестью звали к послушанью

так много юных вероятных перспектив.

В желании отказано, и он закрыл глаза

в последней, столь привычной всем нам сцене:

в кругу проблем, стоящих, как родня,

ревниво озадаченная смертью.

С ним остававшиеся до конца объекты

его исследований: фауна ночей

и тени, ждавшие черед войти

в светящийся чертог его вниманья,

разочарованы, рассеялись вокруг,

как только был оторван он от дела,

чтоб в Лондоне вернуться вновь на землю

евреем важным, умершим в изгнанье.

Была лишь ненависть довольна, расширяя

былую практику средь темной клиентуры,

что верит в исцеление убийством

и в пепел обращенными садами. Они всё живы,

но уже в том мире, который изменил

он, глядя в прошлое без ложных сожалений,

используя всего лишь память старца

и искренность наивного ребенка.

Умен он вовсе не был, убеждая

несчастное Сегодня наизусть

читать Вчера, как заданный стишок,

пока вдруг не запнется на строке,

где Прошлого таятся обвиненья,

и не узнает вдруг, кто вынес приговор,

как полноценна жизнь была и как глупа,

как умиротворенно безмятежна,

способная быть с Будущим на " ты"

без гардероба лишних оправданий

и без набора масок прямоты

или смущения от фамильярных жестов.

Не удивительно, что дряхлые культуры

тщеславия предвидели в ученье

о нестабильности и низверженье принцев,

и выгодных им комплексов расстройства.

И коль он прав, то почему не стали

все жить похоже? Почему, как прежде,

монолитно государство, и не могут

противники его объединиться?

Конечно же, они взывали к Богу,

он — продолжал свой путь к зловонным рвам,

к Пропавшим вместе с Данте, вниз

к влачащим жизнь отверженных калекам.

Он показал, что зло, как нам казалось,

не наказуемый поступок, а безверье,

бесчестное стремленье к отрицанью,

и вожделенье угнетателя. И если

все атрибуты позы деспотизма,

отцов запреты, коим он не верил,

сквозят в его словах и поведеньи,

то это мимикрия лишь того,

кто долго жил среди врагов, и часто,

будучи неправ, порой абсурден,

казался нам уже не человеком,

но целым климатом разнообразных мнений,

в котором мы растим все наши жизни:

он только за и против, как погода;

гордыне возгордиться чуть сложнее,

но все ж возможно. Желание тирана

расквитаться растает в равнодушье.

Он окружает нас в привычках роста,

он достигает немощных в забытых

богом дальних княжествах, калек

ликующих, почуяв рост костей.

Дитя несчастное в игрушечной вселенной,

очаг, покинутый свободой, улей,

сочащий мед из страха и тревог,

теперь спокойнее в надежде уцелеть.

Сокрытые от нас травой забвенья,

давно забытые названья и объекты,

в сиянии его воодушевленья

вернулись к нам в их драгоценном блеске:

все игры, что бросаем мы, взрослея,

смешившая нас непристойность звуков,

в уединеньи корчимые рожи.

Он хочет большего от нас: свобода —

суть одиночество; он бы сложил чужие

половинки, на что нас разбивает

в благих намерениях наша справедливость,

развил бы остроумие и волю —

имущество прилаженное нами

лишь для бесплодных диспутов, сынам же

вернул бы гамму чувств их матерей.

Но более всего ему хотелось

в нас вызвать жажду к тайнам темноты,

не только из-за игр воображенья,

что с легкостью дарует ночь; ей наша

нужна любовь: с печальными глазами

ее гонимые прелестные исчадья

в немой тоске нас ждут и умоляют

их в будущее повести с собой,

что в нашей власти. Им была бы радость,

как он, служить на ниве просвещенья,

превозмогая крик толпы: " Иуды! ",

как он терпел, и терпят все, кто служит.

Умолк глас разума. Над дорогой могилой

одето в траур Импульса семейство:

скорбит о нем градостроитель Эрос,

рыдает анархистка Афродита.

Ноябрь 1939

МЫ ВЫРОСЛИ СЕГОДНЯ [178]