 |
ТРИ СНА. (умершего в январе 1939 года)
|
|
|
|
ТРИ СНА
Огоньки
На холмов куполах —
Там маленькие монахи
Встают еще затемно.
Пусть грозно вулканы
Ворчат во сне
На зеленый мир —
Они в своих кельях
Корпят, переводят
Виденья свои
На вульгарный язык
Стальных городов,
Где входят невесты
Сквозь створы под сводом,
И где кости грабителей
Ветер качает.
Сгибаясь натужно,
С суровыми лицами
Пилигримы ползут
По склону крутому
В огромных шляпах.
Я кричу и бегу
Вниз, им навстречу.
Я рад, полон жизни,
Расстегнут, с гитарой,
Звенящей от ветра.
БЛЮЗ У РИМСКОЙ СТЕНЫ [157]
Службу солдатскую здесь я несу.
В тунике вши и соплищи в носу.
С неба на голову сыплется град.
Службе солдатской я вовсе не рад.
Вечно здесь сырость, тоска и туман.
Спишь в одиночку не сыт и не пьян.
Девка осталась в родной стороне.
Может, тоскует уже не по мне.
Глуп мой напарник, он верит в Христа.
Все на земле, говорит, суета.
Свадьбу сыграем, сказала она.
Нет уж — и женка нужна, и мошна.
Выклюют глаз мне парфянской стрелой —
Сразу же в Небо уставлю второй.
ПРОЗАИК [158]
Талант поэта словно вицмундир.
Любому барду воздают по праву.
Как молния поэт ударит в мир,
Погибнет юным и стяжает славу;
А то — пойдет в отшельники гусар…
Мучительно и медленно прозаик
Мальчишество в себе (бесплодный дар),
Спесь и экстравагантность выгрызает.
Чтобы любую малость воплотить,
Сам должен стать он воплощеньем скуки:
Претерпевать любовь, а не любить,
Вникать в чужие склоки или муки, —
И все, чем жизнь нелепа и страшна,
Познать в себе — и ощутить сполна.
|
|
|
ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ [159]
Призывами к совершенству он изукрасил площади.
Его сочинения были понятны и дураку,
А он повидал дураков на своем веку
И постоянно перетасовывал поэтому вооруженные силы.
Когда он смеялся, сенаторы ржали, как лошади,
А когда он плакал, детские трупики по улицам проносили.
БЛЮЗ ДЛЯ БЕЖЕНЦЕВ [160]
В городе этом десяток, считай, миллионов —
На чердаках, в бардаках и при свете ночных лампионов, —
Но нет приюта для нас, дорогая, здесь нету приюта для нас.
Было отечество, а ничего не осталось.
В атлас взгляни — поищи, где там было и как называлось.
Мы не вернемся туда, дорогая, нельзя нам вернуться туда.
Дерево помню на кладбище в нашей деревне.
Каждой весной одевается зеленью ствол его древний.
А паспорта, дорогая, просрочены, да, никуда паспорта.
Консул глядел на нас, как на восставших из гроба:
" Без паспортов вы мертвы, для отчизны вы умерли оба! "
А мы живем, дорогая, мы все еще как-то живем.
Я обратился в комиссию и услыхал, сидя в кресле:
" Если бы вы через год, а сейчас понапрасну не лезли" …
Ну а сейчас, дорогая, где жить нам, на что жить сейчас?
Был я на митинге, где говорили: нельзя им
К нашим тянуться — и так-то плохим — урожаям.
Это о нас говорили они, дорогая, они говорили о нас.
Гром прокатился по небу старинным проклятьем.
Гитлер восстал над Европой и крикнул: " Пора помирать им! "
" Им", дорогая, в устах его значило — нам, это значило — нам.
Здесь пуделей одевают зимою в жакеты,
Кошек пускают к огню и дают молоко и котлеты.
А, дорогая, немецких евреев не терпят, не терпят они.
В порт я пришел и на рыбок взглянул у причала.
Плавать вольно им, резвиться, как будто войны не бывало.
Недалеко, дорогая, от берега — только от нас далеко.
|
|
|
В лес я вошел и заслушался пением птичек.
Нет у них вечных оттяжек, уверток, крючков и кавычек.
Не человеки они, дорогая, нет, не человеки они.
Сниться мне начало тыщеэтажное зданье —
Тысяч дверей приглашенье и тысячи окон сиянье.
Но не для нас, дорогая, те двери — любая из них не про нас.
Вышел на улицу — вьюга, колонны, знамена.
Тыща солдат маршируют целеустремленно.
Это за нами они, дорогая, — за мной и тобою — пришли.
ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ [161]
На склоне лет он взял курс на кротость,
Причалил к супружеской суше,
Заякорился за женину руку,
Плавал каждое утро в контору,
Где заколдованные архипелаги расплывались на бумаге.
В мире было Добро — и это открытие
Брезжило перед ним в порастаявшем тумане страха,
Бури, однако, бушевали и после вышеозначенного срока,
Они гнали его за мыс Горн осязаемого успеха,
Тщетно манивший потерпеть кораблекрушение именно здесь.
Оглушенный грохотом грома, ослепленный сполохами света,
Фанатик, искавший (как ищут фантастическое сокровище)
Омерзительное чудовище, всеширотный фантом;
Ненависть за ненависть, исступление за оскопление,
Необъяснимое выживание в последнем прибое гибели;
Ложь не сулила прибыли, а правда была проста, как правда.
Зло некрасиво и непременно человекообразно:
Спит с нами в постели и ест за нашим столом,
А к Добру нас каждый раз что есть силы тянут за руку, —
Даже в конторе, где тяжким грузом почиют грехи.
Добро бесхитростно и почти совершенно —
И заикается, чтобы мы не стеснялись с ним знакомиться;
И каждый раз, когда встречаются Добро и Зло, происходит вот что:
Зло беспомощно, как нетерпеливый любовник, —
И начинает свару, и преуспевает в скандале,
И мы видим, как, не таясь, взаимоуничтожаются Добро и Зло.
Ибо теперь он бодрствовал и осознавал:
Спасение поспевает вовремя только в сновидении,
Но и в ночном кошмаре несем потери:
Само воздаяние как знак внимания и любви,
Ибо небесные бури порождены небесным отцом,
А на груди у отца он был несом до этих пор —
И лишь ныне отпущен, опущен наземь.
На капитанском мостике деревянного балкончика
Стоял он на вахте — и звезды, как в детстве, пели:
|
|
|
" Все суета сует", — но теперь это означало нечто другое.
Ибо слова опустились наземь, как горные туманы, —
Натаниэл не возмог, паче любовь его была своекорыстна, —
Но вскричал в первый раз в унижении и восторге:
" Как буханку хлеба, раскромсали небо. Мы ломти божьи".
Позже он сумел написать и об этом тоже.
ЛАБИРИНТ [162]
" Антропос аптерос" — спешащий
Бог весть куда, прямоходящий,
Полуразумный человек —
Веками продолжает бег
По лабиринту. Но в трехсотый
Раз у того же поворота
Тропы вдоль рощи тех же лип
Он понимает, как он влип.
Не лабиринт ли эта штука?
И все ж, как учит нас Наука,
Найди вопрос — найдешь ответ.
Вопрос: есть выход или нет?
Как возгласило Богословье,
Быть может выход лишь любовью
Того, кто, лабиринт создав,
В конечном счете в чем-то прав.
Коль так, то что-то здесь неладно,
Ведь нету нити Ариадны.
На чувства полагаясь, в пять
Сторон пойдешь — и всюду вспять.
По Математике кротчайшей,
Путь напрямую есть кратчайший,
Но Исторический Урок
Гласит: кратчайший путь — не впрок.
Искусство, ведь оно свободно,
Велит идти куда угодно,
Лишь только б душу ублажить. —
Но не довольно ли кружить?
К тому же эти рассужденья
Старинного происхожденья,
Тогда как Современный Взгляд
Вперен вовнутрь, а не назад.
Да и подсказка наготове:
Мы — созидатели условий,
И, значит, лабиринт возрос,
Из наших выделясь желез.
Центр (лабиринта, мирозданья) —
В моем греховном подсознанье.
Не видишь центра — не беда:
Ты в нем, а он в тебе всегда.
В хотенье — гибель; нехотенье —
Спасительное поведенье;
Лишь всхлипывая, слышишь всхлип;
Я влип лишь в мысль о том, что влип.
А коль хотенье неизбывно,
То этот опыт негативный
Имеет позитивный смысл, —
Он в том, что вкус теорий кисл,
А практика неэфемерна.
Я здесь, мне скверно, это верно,
Не вижу выхода вокруг,
И стены выше всех наук!
" Антропос аптерос", — в какую
|
|
|
Мне нынче сторону, — взыскуя,
Взглянул на птичку в небесах,
Лишенную сомнений сих.
" Грядущее крадется к нам, как тать. " [163]
Грядущее крадется к нам, как тать.
Мы собираем слухи по крупице —
О чем мечтает королева-мать
Или к кормилу рвущийся тупица.
На прошлое великие мужи
Косятся, чем темней, тем беззаботней, —
Там те же казни, те же миражи
И та же потасовка в подворотне.
Мы в страхе опираемся на то,
Что кончилось; кончаясь, бьемся в стену,
Дырявую подчас, как решето, —
Что пропускает жирную Алису
В страну чудес, за ветхую кулису, —
До слез мало то место во вселенной.
ГИБЕЛЬ РИМА [164]
О волнорезы бьется с воем
И тяжким грохотом вода.
В разгаре брошена страда.
В пещерах гор — приют изгоям.
Покрой парадных тог — с ума
Сойти; агенты тайной службы
Приходят под покровом дружбы
В патриархальные дома.
Не зарясь на соборных шлюшек,
Берут любую, кто дает,
И славит евнух-стихоплет
Воображаемых подружек.
Головорожденный Катон
Пытает древние вопросы,
Но быкомордые матросы
Удавятся за выпивон.
Огромно Цезарево ложе.
КОГДА ЖЕ АВГУСТУ КОНЕЦ? —
Выводит молодой писец
Стилом казенным с личной дрожью.
Авгуры обожают птиц,
А те на яйцах восседают
И, не гадая, наблюдают
Распад империй, крах столиц.
И, босоноги, безобразны,
По золотым заветным мхам
Прут отовсюду орды к нам —
Быстры, безгласны, безотказны.
ЛЕСА [165]
Вначале чащи были черт-те чем
(Пьеро ди Козимо писал их часто) —
Медведи, львы, нагие толпы тел
И вепри с человеческою пастью
Друг дружку пожирали в глубине,
Бежав неопалимой купины.
Местами став охотничьих забав
Эсквайров из соседних деревенек,
Все шепчутся, тех игрищ не забыв,
И рады бы спалить весь деревянник,
Но Трон и Церковь, дав им статус рощ,
Мешают взбунтоваться дебрям чащ.
Пусть потаскух уводят в номера,
Где спросят подороже, но немного, —
А здешний дух вовек не умирал, —
И, пав во мху, былая недотрога
Клянет не опрометчивость свою,
А сводника — лесного соловья.
Вам эти птички разве что видны,
А пенье заглушает перебранка
На пикничке. Но как заземлено,
Как второсортно протяженье Ганга
В сравнении с протяжной жизнью в чащах —
Вне духов, вне божеств, вне тещ и мачех.
Здесь древности могильный ареал.
Здесь человек принижен, но не жалок,
Здесь алчность первородную сдержал,
И здесь душою отдохнет филолог —
Среди теней древесности густой,
|
|
|
Не знавших дней словесности пустой.
Здесь перевоспитание ушей:
Морзянка Пана выше расшифровки,
Кукушка по-крестьянски колгошит,
А дикие голубки-полукровки
Туземные акценты привнесли
В уклад цивилизованной семьи.
Здесь гибель не безгласна никогда.
Осенний плод над палою листвою
Умеет объявить свою беду,
А человек, противясь естеству — и
Потерями и старостью объят, —
Звук счастья ловит в вечном шуме вод.
Хороший лес не хуже алтаря:
Ты позабыл, что презираешь ближних.
С самим собой ты бьешься на пари,
Что человек — превыше слов облыжных.
Хороший лес, особенно в глуши,
Двойник народа и его души.
Но рощица, сожженная в золу,
Но гордый дуб с насквозь прогнившей грудью
Гласят, что нашим миром правит зло,
Уродство верх берет над плодородьем.
Хитра культура наша, как лиса,
А все ж не краше, чем ее леса.
РАВНИНЫ [166]
Я запросто себя воображу
На старость лет унылым попрошайкой
В питейном заведении в порту.
Я запросто представлю, как опять,
Подростком став, в углу кропаю вирши,
Чем непроизносимей, тем длинней.
Лишь одного не в силах допустить:
Не дай мне бог стать жителем равнины.
Чудовищно представить эту гладь —
Как будто дождь сровнял с землею горы, —
Лишь каменные фаллосы церквей
Ждут разрушенья, словно пробужденья.
Субстанция пологой пустоты,
Слепая полость в глиняном кувшине,
И гравий — как гранит или асфальт —
Бесполостью калечащий пространство.
А как расти, где все кругом равно?
В предгорьях веришь в горы; в самом нищем
Ущелье — по течению реки
Спуститься можно в поисках сокровищ.
Здесь ничего подобного: орел
И решка — вот для гения весь выбор.
Сдуй фермы с мест — как тучи поплывут.
Того и жди сюда чужого флота!
Любовь? Не в здешнем климате. Амур,
Овидием описанный проказник,
В раю аркадском будь хоть трижды слеп,
Здесь от жары и холода прозреет.
Равнинным несгибаемых матрон
Не распатронить, если не решила
Умножить население страны
Соитьем в темноте, но не вслепую.
Но и чем климат круче здешний Кесарь.
Он аки коршун кружит наверху.
Где горы, там порой сорвется мытарь,
Где лес, порой подстрелят лесника, —
И не ударит молния в смутьяна.
А на равнине стражи тут как тут:
Придут, распнут — и прочь… Но можно выпить.
Поколотить жену. И помолиться.
Из захолустья родом (с островков,
Где жульничество пришлых канонерок
Толковый парень мигом в толк возьмет),
На рандеву с историей выходят
Герои на равнину. Полумесяц
Побит крестом. У мельниц ветряных
Крыла недосчитался император,
А самозванец рухнул в поле ржи.
Будь жителем равнины я — питал бы
Глухую злобу ко всему вокруг, —
От хижин до дворцов, — и к живописцам,
Апостола малюющим с меня,
И к пастырям, пред засухой бессильным.
Будь пахарем я, что б меня влекло,
Как не картина истребленья градов
И мраморов, потопленных рекой?
Лишь в страшном сне — точней, в двух страшных снах,
Я вечно обитаю на равнине:
В одном, гоним гигантским пауком,
Бегу и знаю — он меня догонит;
В другом, с дороги сбившись, под луной
Стою и не отбрасываю тени —
Тарквинием (и столь же одинок
И полн посткоитальною печалью).
Что означает, правда, что страшусь
Себя, а не равнин. Ведь я не против
(Как все) повиноваться и стрелять —
И обитать в пещере с черным ходом.
Оно бы славно… Хоть и не могу
Поэзией наполнить эти долы,
Да дело-то, понятно мне, не в них,
Да и не в ней… Поэзия — другое.
СЛОВА [167]
Сужденья образуют мирозданье,
В котором все послушно их азам.
Лгать может вестник, но не сообщенье.
У слов нет слов, не верящих словам.
Но правила есть в словосочетанье:
Держитесь за сказуемое там,
Где вкривь и вкось пошло соподчиненье,
Внимательными будьте к временам, —
Правдоподобья требуют и сказки.
Но если правду хочешь прошептать
И срифмовать живое без описки,
Тогда не ты — слова пойдут решать
Твою судьбу: так на потешной пляске
Вольно мужланам в рыцарей играть.
АРХЕОЛОГИЯ [168]
Лопата археолога
вскрывает
пустующие с давних пор жилища,
столь странные свидетельства укладов
той жизни, жить которой никому
сегодня даже не пришло б на ум,
находки, что тут говорить,
которыми он доказал:
счастливчик!
У знания есть собственные цели,
догадка же всегда
куда забавнее, чем знанье.
Да, мы конечно знаем, Человек
от страха ли, а может от любви,
всегда своих хоронит мертвецов.
Что все напасти, мучавшие город,
потоки извергавшихся вулканов,
вода разбушевавшейся реки
или пришельцев полчища,
что жаждали рабов и славы
так очевидны,
и мы уверены, что только
возведя себе дворцы,
правители их
присытившись развратом,
изнеженные лестью,
должно быть, и позевывали часто.
Но разве распознать по ядрам зерен
голодный год?
Исчезнувшие серии монет
свидетельствуют разве о
какой-нибудь глобальной катастрофе?
Быть может. Может быть.
Все статуи и фрески
лишь намекнут на то, чему
когда-то поклонялись предки,
но никогда на то,
что заставляло их краснеть
и пожимать плечами.
Поэты нам поведали легенды,
но сами от кого узнали их?
Мы в тупике.
А норманны, заслышав гром грозы,
действительно ли верили, что
слышат молот Тора?
Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад,
всегда все люди уживались с мифом,
считая его просто небылицей,
единственной заботою их было —
найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий.
Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои
и целостность в итоге обретаем.
Не все из них, конечно,
нам по нраву:
иные вызывают омерзенье.
Нет ничего Распятому противней, чем
в его же честь
устроенная бойня.
КОДА: [169]
Из археологии одну,
по крайней мере, извлечем мораль,
а именно, что все
учебники нам лгут.
Тому, что мы Историей зовем,
на самом деле, вовсе нечем хвастать,
лишь порождение
всего дурного в нас —
лишь наша доброта в веках пребудет.
Август 1973
CODA:
From Archaeology
one moral, at least, may be
drawn,
to wit, that all
our school text-books lie.
What they call History
is nothing to vaunt of,
being made, as it is,
by the criminal in us:
goodness is timeless.
August 1973
АВГУСТ 1968 [170]
Людоед творит, похоже,
То, что Человек не может,
Одного не одолеть —
Связной речью овладеть,
По истерзанной долине,
По слезам и мертвечине
Он, ступая руки в боки,
Льет беcсмыслицы потоки.
Сентябрь 1968
ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА [171]
(умершего в январе 1939 года)
I
Он растворился в смерти, как в зиме,
Замерз ручей, пусты аэропорты,
Неразличимы были статуи под снегом,
У гибнущего дня во рту тонула ртуть,
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.
Вдали от мучавшей его болезни
Бежали волки через лес вечнозеленый,
Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;
И языки скорбящих о поэте
Смерть отделили от его стихов.
Но для него то был последний, как и сам он, день,
День медсестер и слухов;
Переферии тела подняли мятеж,
На площадях сознанья было пусто,
И в пригороды вторглась тишина,
Остановились токи чувств:
Он стал одним из почитателей своих.
Теперь рассеян он по сотне городов
И отдан незнакомым ощущеньям,
Чтоб счастье обрести в иных лесах,
И быть наказаным по коду чести чужеземцев.
Слова умершего
Теперь воплощены в наитие живущих.
Но в шуме и значительности Завтра,
Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,
Где бедняки так свыклись со страданьем,
И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,
Об этом дне припомнит тысяча-другая,
Как чем-то необычный в жизни день.
О, всем согласно измерительным приборам,
День его смерти был и холоден, и мрачен.
II
Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;
Богатых прихожанок, физический распад,
Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.
Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,
С поэзией в порядке все: она пребудет
В долинах своих слов, куда чиновники
не вздумают совать свой нос; она течет на юг
От пастбищ одиночества, где заняты все горем,
В сырые города, которым верим, умирая; она переживет
возникновения источник — рот.
III
Прими, Земля, достойно гостя,
Уильям Йейтс сложил здесь кости:
Упокой ирландца тут,
Выпитый стихов сосуд.
Время, что так нетерпимо
К душам смелым и невинным,
Чье недолго уваженье
К красоте телосложенья,
Чтит язык лишь, всем прощая,
кем он жив и насыщаем;
Даже трусам и убогим
Честь свою кладет под ноги.
В своем странном снисхожденье
Киплингу простит воззренья
И Клоделю, под предлогом,
тем, что пишет дивным слогом.
Ужасы во тьме витают,
Псы по всей Европе лают,
Прячась в ненависть, народ,
затаившись, что-то ждет;
Тупость расцвела на роже
В каждом встречном и прохожем.
Скованным лежит во льдах
Море жалости в глазах.
Так держать, поэт, пусть прочат
Путь твой к самой бездне ночи.
Убеди непринужденно
Жизни радоваться денно;
Вырасти на поле строф
Виноградник бранных слов.
О несчастье пой в экстазе
Горя, бедствия и грязи;
Пусть из сердца — из пустыни
Жизнь фонтаном бьет отныне.
Научи из стен темницы —
Как свободному молиться.
Февраль 1939
БЛЮЗ РИМСКОЙ СТЕНЫ [172]
Над вереском ветер уносит росу,
Под туникой вши и простуда в носу.
Дождь мерно стучит в барабаны войны,
Не знаю зачем, но я — воин Стены.
Здесь серые камни туманы застелят,
Подружка в Тангрии; один я в постели.
Аулус повадился к ней на крыльцо,
В нем все ненавистно: манеры, лицо.
Пизо — христианин: рыбешка — их бог,
Запрет целоваться бы ввел, если б мог.
Продул я кольцо, что дала она, где-то,
Хочу я девчонку мою и монету.
Когда одноглазым уйду в ветераны,
Глядеть буду в небо, зализывать раны.
Октябрь 1937
ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ [173]
Своего рода совершенства достичь всю жизнь мечтал.
Он изобрел поэзию доступную народу,
Как пять своих же пальцев знал он глупости природу.
Считал он армию и флот важней всего на свете.
На смех его, от хохота дрожал Сенатский зал,
Под плач — в людском водовороте улиц гибли дети.
Январь 1939
БЛЮЗ БЕЖЕНЦЕВ [174]
Миллионов десять в этом городе мира
Душ, живущих в особняках и дырах.
Нам же пристанища нет, дорогая, пристанища нет.
Была у нас тоже когда-то страна.
Взгляни-ка на карту, она там видна.
Но нельзя нам туда, дорогая, вернуться назад.
Старый тис рос на сельском церковном дворе.
Он весной обновлялся листвой на коре.
Но не паспорт, моя дорогая, просроченный паспорт.
Консул бил по столу и сказал под конец:
" Если паспорта нет, вы, формально, — мертвец".
Но мы живы, моя дорогая, мы все еще живы.
В Комитете я вежливый встретил народ,
Усадив, попросили придти через год.
Но куда нам сегодня идти, дорогая, куда нам идти?
А на митинге некто пророчил беду:
" Если впустим их, тотчас наш хлеб украдут. "
Он имел нас с тобою в виду, дорогая, меня и тебя.
Над Европою гром продолжает реветь —
Это Гитлер о том, что должны умереть
Мы с тобой, дорогая, должны умереть, мы с тобой.
Видел пуделя в кофте с блестящей застежкой,
Видел двери, распахнутые перед кошкой.
Но они не евреи, моя дорогая, евреи Германии.
Спустился к заливу, сковавшему воду.
В ней рыбы резвились, играя в свободу.
Лишь в нескольких футах, моя дорогая, лишь в футах от нас.
В тенистых лесах птицы ищут приют.
Политиков нет — вот они и поют.
Они, ведь, не люди, моя дорогая, не люди они.
Во сне видел дом я, в котором по тыще
Окон, этажей и дверей. Но не сыщещь
В них наших окон, дорогая, и наших дверей.
Я стоял на плацу. Скрыл меня снегопад.
Десять тысяч прошло мимо в марше солдат.
Нас искали с тобой, дорогая, тебя и меня.
Март 1939
ТОТ, КТО ЛЮБИТ БОЛЬШЕ [175]
Гляжу я на звезды и знаю прекрасно,
Что сгинь я — они будут также бесстрастны.
Из зол, равнодушие меркнет, поверь,
Пред тем, чем страшит человек или зверь.
Что скажем мы звездам, дарующим пламя
Любви безответной, немыми устами?
Так если взаимной любви нет, то пусть
Быть любящим больше мне выпадет грусть.
Смешной воздыхатель, я знаю отлично,
Что если звезда так ко мне безразлична,
Я вряд ли скажу, что ловлю ее тень
И жутко скучаю за нею весь день.
А если случится всем звездам исчезнуть,
Привыкну я видеть пустующей бездну,
И тьмы торжество я учую душой,
Хоть это и требует срок небольшой.
Сентябрь 1957?
ВОЛЬТЕР В ФЕРНЕ [176]
Он, оглядев имение, был счастлив в этот миг:
Изгнанник-часовщик взглянул неуловимо,
Знакомый столяр шел на стройку мимо,
Туда, где госпиталь, как саженец всходил.
Почти все принялись — садовник известил.
Сверкали Альпы белизной. И было лето. И был он так велик.
В Париже желчью изошли враги,
Ругая нравственность сидящей в грозном кресле
Слепой старухи, ждущей смерти и письма.
Он рек: " Нет слаще жизни! " Так ли? Да, весьма.
Борьба за правду, справедливость стоит жизни, если
Добавить садоводство к ней и острые мозги.
Лесть, брань, интриги… Будучи умней,
Он, все же, предпочел иные средства
В войне с посредственностью, например, смиренность,
По надобности, хитрость — атрибуты детства,
Двусмысленный ответ, порой, неоткровенность.
И терпеливо ждал паденья их Помпей.
Не сомневался он, как Д'Аламбер, что победит.
Один Паскаль — достойный враг, другие ж, Боже,
Отравленные крысы; а впереди еще так много дел,
Рассчитывать придется на себя — таков удел.
Дидро — тот просто глуп и делает что может,
Руссо всплакнет и первенство простит.
В ночи ему вдруг вспомнились подруги. Вожделенье —
Великий педагог; Паскаль — дурак.
Эмилию влекли и звезды, и постель. Пимпетта — клад,
Его любила так же, как скандал, и он был рад.
Отдав Иерусалиму скорби дань: итак —
Несправедливым ненавистно наслажденье.
Ему не спится, будто часовому. Покоя нет
В ночи. Землетрясенья, казни: смерть тоже на часах.
По всей Европе нянечкам-вампирам
Не терпится сварить своих детей. И только лира
Его их остановит. За работу! А звезды в небесах,
Не ведая забот, слагали песнь, бесстрастную, как свет.
Февраль 1939
|
|
|
