 |
Сергей Спасский. Пушкин. Лирика. Ник. Тарусский
|
|
|
|
Сергей Спасский
Поэту
Подвластен улиц чертежу,
Стоит закат многооконный.
Я в вашу комнату вхожу,
Как в полость трубки телефонной,
Где шорох дальних слов, куда,
Рожденный на других планетах,
Доносят возглас провода
Невидные.
И, может, нет их,
И звук из пустоты зачат,
Из ощущения распада
и смертности.
О чем молчат,
Что лишь искусству помнить надо.
Я в комнату – как на помост
Платформы дачной.
Нависанье
Дождя. Ни поездов, ни звезд
Не подают по расписанью.
Вдруг, надвое разделена,
Ночь треснет и замрет в обломках,
И ветра прыгает стена
По шпалам на колесах громких.
Вагонных стекол свежий шрам
На крупе тьмы.
И уж далек он.
Мы машем шапками друзьям,
Мы кем‑ то узнаны из окон.
Я – к вам, чтоб, отойдя за бок
Рояля, слов раскинуть табор,
Чтоб замыслы по рельсам строк
Неслись на тормозах метафор.
И пониманья дальний путь,
Как дружба, легок, как доверье,
И речь тиха, пока уснуть
Ребенок не успел за дверью.
И смею помнить я одно,
В беседе час проколобродив:
Искусство – поезд,
И оно
Сметает всякого, кто против.
Пушкин
Этот выбор решается с детства,
Это прежде, чем к жизни привык,
Раньше памяти.
Это – как средство
Распрямлять неудобный язык.
Прежде чем неудобное зренье
Начертания букв разберет,
Непонятное
Стихотворение
Жмется в слух, забивается в рот.
На губах будто хлебная мякоть,
Заглотнется в гортань, как вода.
С ним расти и влюбляться,
С ним плакать,
С ним гостить на земле. Навсегда.
С ним ощупываются границы
Мирозданий. С ним бродят в бреду.
И оно не в страницах хранится,
А как дождь упадает в саду.
|
|
|
Будто сам написал его, лучших
Слов, взрослея, скопить не сумел,
Чем разлив этих гласных плывучих,
Блеск согласных, как соль и как мел.
Да, мы рушим. Да, строить из бревен.
Бывший век задремал и притих,
Но попрежнему, с временем вровень,
Дружен с грозами пушкинский стих.
И его придыханьем отметим
Рост утрат, накопленье удач
И вручим его запросто детям,
Как вручают летающий мяч.
И под старость, как верную лампу,
Я поставлю его на столе,
Чтоб осмыслить в сиянии ямба
Всю работу свою на земле.
Лирика
О, запах задворок! Шарманок
Сипенье в морозных дворах.
О, кровь загнивающих ранок!
И ветер голодный. И страх.
Бумажный раскрашенный розан,
Огарок дотлевшей свечи.
О, рифмы бубенчик,
Мы прозам
Доверились, – сгинь, не бренчи!
Мы умны. Нам – цифр колоннада,
Доклада графленая речь.
Нам ружья прохладные надо
Прикладывать к выемкам плеч.
Сестра недовольств, преступлений
Советчица… Короток суд,
О лирика, стань на колени, –
Твой труп по проспекту несут.
Но смена настала ночная,
И вывесил лампы завод,
И токарь, сверлить начиная,
В подручные песню зовет.
Она остановится обок,
Клепальщику даст молоток,
В румяное зарево топок
Закутается, как в платок.
Жива, только стала взрослее
И вдумчивей будто чуть‑ чуть.
И ремни трансмиссий за нею
В летучий пускаются путь.
Иль, вздувши дымками знамена,
Рассвет приподняв в небеса,
Пойдет выкликать поименно
На площадь цехов корпуса.
И в маршей граненом разгоне,
По солнцу, разлитому вброд,
Как раковину на ладони,
Весь город уносит вперед.
Да мало ль ей поводов губы
Разжать?
Если мы и резки, –
Мы завтрашних дум лесорубы,
Мы будущих чувств рыбаки.
О лирика, милость и нежность,
Расти, имена изменя,
Как новой весны неизбежность,
Хотя бы помимо меня.
Ник. Тарусский
Осень
|
|
|
Здесь дни, что в граненом ручье потонули,
Как листья из глины с нищих веток.
Что дашь ты взамен, если дремлет улей
И пчелы на спячку ушли из лета?
Что дашь ты взамен, о сестра колосьев?
Тугими снопами поломан воздух.
Но буковых листьев не жаль колесам,
Кленовые – в красных зубцах – как звезды.
Зачем Георгики, как Виргилий,
Ты вновь сочиняешь на жнивьях русых?
Репьи кузнечиков похоронили
Зеленострунных и остроусых.
Уж заяц слинявший перебегает
Дорожку, весь в искрах бересклета,
И голавли идут берегами
В стеклянных столбах водяного света.
И в сердце стучится весть потери,
Как почтальон листком телеграммы,
И сердце все открывает двери
И настежь распахивает рамы.
Эй, листья, сюда! В сквозняке оконном
Оглядывать книги, упасть в ладони,
Осыпаться в клетках паркета кленом,
Лечь мертвыми крыльями на подоконник!
Август 1929 г. Ока.
Дитя
Сегодня кухне – не к лицу названье:
в ней – праздничность, и словно к торжеству
начищен стол. Кувшин широкогорлый
клубит пары под самый потолок;
струятся стены чистою известкой
и обтекают ванну, что слепит
глаза зеленой краской, в чьей утробе
звенит вода. Хрустальные винты
воды из кувшина бегут по стенкам,
сливаются на дне, закипятясь, –
и вот уж ванна, как вулкан, дымится,
окутанная паром, желтизной
пронизанная полуваттной лампы.
И кухня ждет пришествия, когда
мать и отец, степенно и с сознаньем
всей важности, которую несут
с собой, тяжеловесными шагами
сосредоточенность нарушат кухни
и, колебая пар и свет, внесут
Дитя, завернутое в одеяло.
Покамест мрак бормочет за окном,
стучится веткой, каплями, покамест
дождь пришивает, как портной, трудясь,
лохмотья мглы к округлым веткам липы,
мелькая миллионом длинных игол,
их чернотой стальною, – мать берет
из рук отца ребенка и умело
развертывает одеяло, чтоб
освободить Дитя от всей одежды,
и вот усаживает его
на край стола, натертого до лоска,
и постепенно, вслед за одеялом
развязывает рубашонку, вслед
за рубашонкой – чепчик. Догола
Дитя раздето, ножками болтает,
их свесив со стола. А между тем
отец уж наливает из‑ под крана
|
|
|
воды холодной в ванну. Приподняв
ребенка, мать его сажает в воду,
нагретую до двадцати восьми.
Телесно‑ розоватый, пухлый, в складках
упругой кожи, в бархатном пушке, –
на взгляд, бескостный, – шумный и безбровый,
еще бесполый и почти немой, –
он произносит не слова, а звуки, –
барахтается ребенок в ванне
и громко ссорится с водой, когда
та забивается в открытый рот,
в глаза и уши. Волей иль неволей,
он запросто знакомится с водой.
Сначала – драка. Сжавши кулачки,
Дитя колотит воду, чтоб «бобо»
ей сделать, шлепает ее ручонкой,
но безуспешно. Ей – не больно, нет:
она все так же или горяча
иль холодна. И уж Дитя готово
бежать из ванны, делая толчок
неловкими ножонками, вопя,
захлебываясь плачем и водою.
То опуская, чтобы окунуть
ребенка с головою, то опять
приподнимая, мать стоит над ванной
с довольною улыбкой, и мел
ее платка закрашивает щеки,
широкое и белое лицо
с неразличимыми чертами. Так
она стоит безмолвно, только руки
мелькают словно крылья. Вся она –
в своих руках, округлых, добрых, теплых,
по локоть обнаженных. Пальцы рук
как бы ласкаются в прикосновеньях
к ребенку, к шелковистой коже. Вот
она берет резиновую губку,
оранжевое мыло и, пройдясь
намыленною губкой по затылку
Дитяти, по спине и по груди,
все покрывает розовое тело
клоками пены.
Тихое Дитя
в запенившейся, взмыленной воде
сидит по шею, круглой головой
высовываясь из воды, как в шапке
из белой пены. Как тепло ему!
Теперь вода с ним подружилась и
не кажется холодной иль горячей:
она как раз мягка, тепла. А мать
так ласково касается руками
его спины, его затылка, что
приятней не бывает ощущений,
чем это. Ах, как хорошо сполна,
всем телом познавать такие вещи,
как гладкое касание воды,
шершавость материнских рук и мыло,
щекочущею бархатною пеной
скрывающее тело! А в окно,
сквозь форточку сырой волнистый шум
сочится: хлещет дождь, скользя с куста
на куст, задерживаясь на листьях,
и ночь стучит столбами ветра, капель
и веток по скелету рамы. Мать
|
|
|
прислушивается невольно к шуму,
отец приглядывается к ребенку,
который тоже что‑ то услыхал.
Уж к девяти идет землевращенье.
Дождь, осень. Дом – песчинкою земли,
а комната – пылинкой, и пылинка,
в борьбе за жизнь, в рассерженную ночь
сияет электрическою искрой,
потрескивая. В комнате Дитя,
безбровое и лысое созданье,
прислушивается к чему‑ то. Дождь
стучится в раму. Может быть, к дождю
прислушивается Дитя? Иль к сердцу,
к пылающему сердцебиенью,
что гонит кровь от головы до ног,
живым теплом напитывая тело
и сообщая рост ему. И жизнь.
С каким вниманьем, с гордостью какою,
с какой любовью смотрят на него
родители! Посасывая палец,
виновник войн, та цель, во имя чье
сражаются оружием и словом, –
сосредоточенно глядит вокруг
прекрасными животными глазами.
Как воплощенье первых темных лет –
существований древних, что еще
истории не начинали, он
на много тысяч поколений старше
своих родителей. Но этот шум
сырой осенней ночи ничего
не говорит ему. Воспоминанья
для настоящего исчезли в нем.
Что темнота, которая родила
когда‑ то человека, если есть
благоухающая мылом ванна,
чудесная нагретая вода
и добрые ладони материнства!
Ноябрь 1929 г.
Самотека.
Мы заново рождаемся. Простите…
Мы заново рождаемся. Простите,
Коль нет у нас веселья напоказ,
Коль часто мы – не здесь, за чаепитьем,
А там, где нет благополучных глаз.
Какие ночи! Как попеременно
То набегает лет, то зима!
Какие мысли раздвигают стены!
Какие вьюги рвутся сквозь дома!
Как ночью над бессонницей сознанье
Нашептывает, что зарниц не счесть!
Как часто дни приходят, как признанья,
И нам несут спасительную весть!
Мы заново рождаемся. Не сразу
Нас отливает жизнь. Ведь мир – и тот
Хранит следы пылающего газа,
С которым жил и до сих пор живет.
Он остывал и в мраке первородства
Освобождался от огня и льда.
Мы счастливы участвовать в господстве
Огня и ливня, мысли и труда.
Поверьте нам, что, на костре ошибок
Перегорев, мы все‑ таки живей
Навязчивых и хладнокровно‑ рыбьих
И, может быть, неискренних друзей.
Простите нам, что мы без лицемерья
Порой, как яблонь, искривляем рост,
Что часто кровью смачиваем перья
И печь не топим, зная про мороз.
Нет, перед дверью взрослого рассвета
Мы не стоим от дней особняком.
Тому причиной – жаркие обеты,
Заказанные веком испокон.
В них – страстное присматриванье к жизни,
В них – испытанье сердцем наших лет,
Бессонница, надежды, укоризны,
И тучами заваленный рассвет.
|
|
|
Есть знак земли, ее произрастанье,
В крови у нас. И голоса ее,
Как ветер – в окна, вербными кустами
Всю ночь стучат в весеннее жилье.
И все слышней, как через лес и реки
Шумит до звезд и строится большак,
Как жизнь в руках, с ухваткой дровосека,
Несет топор и рубит гулкий шаг.
Мы рядом с ним по праву братства – в летний
И первый мир. И если не сполна
Готовы мы для смен тысячелетий
И лета ждем, – у нас пока весна.
Январь 1930 г.
Москва.
|
|
|
