 |
Повествование шестое 4 страница
|
|
|
|
– За‑ ра‑ за! – дышит он мне в лицо, наклоняя шею. – Думаешь, не знаю?
И он дружелюбно подмигивает, хватая мой локоть жесткой волосатой рукой. В его приближенных, испещренных крапинками глазах я читаю все.
– Ладно, ладно… – бормочу я, с ужасом чувствуя самодовольную мужскую улыбку, раздвигающую мускулы лица, и его взгляд, следящий за мной беспощадным житейским опытом. – Чего уставился? Ничего особенного.
– Валяй, валяй! – грубо наваливается Винсек, щуря глаза и до боли сдавливая мои руки. – Слушай, – вдруг таинственно говорит он полушопотом, – она приходила. Ей‑ богу! Не веришь? Честное слово! С час тому назад была, когда ты дрых, как зарезанный.
Я вижу, что он смотрит по‑ своему сочувственно‑ понимающе.
– Пришла, на тебя посмотрела, – шепчет он сдавленным голосом. – Я лежу, голову под крыло: понимаю, в чем дело. И сразу к Овидьке. «Спит? – спрашивает. – Ах, бедный, бедный! » Поговорили с ним – и ходу вместе. Она тебе одеяло поправила. Ну, я сразу увидел, в чем тут дело… Здорово ты, брат, ее приспособил! Первый сорт!
Он хлопает меня по плечу, о чем‑ то напряженно думает и начинает грызть ногти.
– Да, – говорит он, вдруг улыбаясь криво и жалко, – вот ты какой, оказывается!
Я бессмысленно молчу. Он неистово огрызает большой красный палец и смотрит в сторону. Губы его кривятся.
– Вам что… – голос его звучит глухо, и я слышу в нем неожиданные ноты. – Вы – люди с образованием… Завидую я тебе, Николай, ей‑ богу!
Молчание.
– Будь здоров! – говорю я ему. – Только образование тут ни при чем.
– Подожди! – обрывает он грубо. – «Не при чем, не при чем! » Ладно! Ты думаешь, я не знаю, как вы на меня смотрите? Думаешь, такой тип? Чего, неверно, што ли?
|
|
|
Он резко и ухарски поддергивает пояс на вздутой гимнастерке, поворачивается и подходит к своей кровати. В желтом фанерном чемодане, всегда запертом висячим замком, наподобие тех, что неизменны на солдатских затертых сундучках, я вижу вещи, говорящие о скупом одиночестве. Жизнь Винсека медленно раскрывается через слова вещей… Книг нет. Уездное застиранное белье из бязи, с железными пуговицами, черная щетка для сапог, гребень с выломанными зубьями, масляно забитый перхотью. Все сложено аккуратно. Он вытаскивает и ставит на пол круглый будильник с двумя колокольчиками, вынимает огромное, с гранеными по краям узорами зеркало на березовой доске и заботливо отирает его рукавом. Я вижу новенький деревянный пресс с промокательной бумагой, карандаши, ручки… Зачем ему такое количество карандашей? Ах да, он работает в канцелярии… Он стыдливо прикрывает карандаши рукой и вытаскивает из‑ под ситцевой подушки фотографию в рамке с налепленными ракушками.
– Вот, – говорит он небрежно, и неприятно хмурится. – Была у меня одна дамочка…
И он сует мне фотографию.
Среди залитых лаком комодных ракушек фотография глядит нелепо‑ четко. Их двое. Молодой Винсек стоит сзади кресла с вычурной бутафорской спинкой и опирается на мраморную круглую колонну. Перед ним – истощенная женщина в пальто, но без шляпы, с сумочкой на коленях, ноги ее непомерно вылезли из фокуса. Оба смотрят в разные стороны. Вокруг – пышные клубы облаков, колонна обвита пальмовыми листьями. У женщины глаза – как две маленькие черные гадюки, но рот безвольно‑ мягок. Волосы ее завиты причудливым коком.
Мне становится почему‑ то неприятно и жутко. Фотография мертвит сердце, как дешевый венок на кладбище, ей недостает только лент с линялыми надписями и правильных жестяных листочков, скрещенных внизу на манер нагрудного значка. Женское лицо так же предначертано и кажется давно знакомым, как и этот венок.
|
|
|
– Ну, как? – спрашивает в неловком молчании Винсек. – Ничего?
Он берет у меня фотографию, и в последний момент я успеваю разобрать часть надписи в углу: «…Дуся». Дуся – очевидно, это ее имя. Остальное закрыто рамкой.
– Хорошее, милое лицо… – говорю я и останавливаюсь. – А ты какой молодой!
Я говорю что‑ то еще, горячая краска начинает заливать мои щеки. Чорт его знает что! Бедняга Винсек!
Он стоит на коленях перед раскрытым чемоданом и сразу оживляется. Я вижу, что мои слова трогают его за самое сердце: руки его плохо слушаются, он вертит никелевый пузырь будильника совсем бессмысленно.
– Так ты говоришь, ничего? – бормочет он, краснея. – Понимаешь, мне весь угрозыск завидовал, ей‑ богу! Могу даже письма от нее показать. Одного одеколону сколько я ей перекупил! Бывало, придет: «Данечка, Данечка! » А мы с товарищем…
Он вдруг запинается.
– Ладно! – машет он рукой и задумывается. – Слушай, Николай! Как по‑ твоему… может, ей написать? А впрочем… Хамка она – вот что!..
Он швыряется последней бранью, сует будильник под подушку и молча укладывает зеркало. Оно никак не лезет, Винсек зло и раздраженно давит коленом фанерную крышку, шея его наливается кровью…
Я ухожу.
Я не иду в столовую: право, мне совсем не хочется есть. Сейчас я поднимусь выше, – здесь есть одна глухая тропинка, она навещает холм, заросший кизиловой чащей. Тропа не отвечает шагам, погруженным в плотно уложенный прошлогодний лист. Небольшая лужайка с низким просторным камнем, – здесь Овидий занимается лирикой.
Тишина парит над горами. Никого нет. Она парит час, может быть – два, и в ней, тоскливо журча крыльями, унося звонкие клювы, отовсюду, с затененных лиловых гор над страной виноградников чертят озаренный с запада воздух и проносятся птицы. Щуры пролетают на юг – мне нужно на север.
На север, на север!
Я не знаю, почему, собственно, я вернулся на эту тропу. Давно взошла спокойная лунная ночь. Холодный зеленоватый свет ее, как мировое сознанье, склонен над ночным изголовьем жизни. Дыханья нет. Это почетный караул, не отводя глаз, каменеет в оцепенелом молчаньи, – молчат горы, давно исчезли огни, виноградники выстланы сторожевыми тенями, воздух словно ожидает далекого заунывного крика.
|
|
|
«Вилла роз» с ее семейною лампой осталась вдали. В лунной воде, как в подводном царстве, выходят полипы деревьев, цедится фосфорический свет, громоздятся замки из камней и стен. Вот‑ вот между ними, жуя зрачками округлых ртов, неподвижно повиснут зоркие рыбы. Только сверчки кричат осенью, изредка бросая пригоршни тоскливых звуковых горошин. Их крики поднимаются со дна, как трели пузырьков через воду аквариума.
Время, когда бродит вино. Трава прижалась к земле. У нас на севере в это время кричат совы, в лунном тумане осторожен камыш, леса бросает в озноб, и слышно тогда, как во сне, сбившись в глушь забытых озер, крякают сторожевые утки. Потому что пора лететь на юг. И никому не хочется оставаться позади уходящей жизни.
Меня провожал Витя, сын винодела, лишь вчера возвратившийся к лампе, под светом которой вся семья собирается к вечеру, плечом к плечу, и смотрит на гостя глазами, полными сплоченности, приязни и трудовой жизни. Эдуард Августович прикрывает их всех своими морщинами. Он добрый и суровый садовник, а Вера Ивановна только его спутница, хорошо помнящая все времена года.
– Когда звенит лопата, – говорила она, – мы все знаем, что это весна. А когда засвистят щуры, нам становится жалко и грустно. Это значит, что скоро опустеют холмы, польются дожди, а все гости разъедутся кто куда.
Дети тоже, вместе с птицами, покидают дом, чтобы учиться. И Витя, друг нашего Овидия, высокий, горбоносый мальчик, ласковый, как годовалый длинноногий сеттер, заглядывающий в глаза, снова уедет пробивать себе жизнь.
Я вышел к тропе без всякой цели. Почему‑ то мне вспомнилась белая кровать в столовой у Веделей. Она прикрыта пикейным одеялом, аккуратная подушка на ней, бедные железные спинки – как чистота детских дней… У Чехова, наверное, была такая кровать, не иначе. Но у Поджигателя и теперь вряд ли будет пикейное покрывало и подушка, приглаженная домашними заботливыми руками.
Листья совсем не шуршали. Ночь текла тончайшим безмолвием. С неба, с гор, с застывших деревьев источался, струился и плавал кругом неосязаемый, неуловимый свет, излученный с миров. Он касался всего, погружал очертанья и тени в призрачный океан магнитных волн, – где‑ то на безмерном пути планета неслась в позолоте осени…
|
|
|
Узкий просвет поляны был рядом. Я остановился. Пораженная тьма дохнула неожиданным смехом, словами, лунный свет впереди говорил, смеялся и прыгал… Я вовсе не хотел увидеть и услышать более положенного. Я даже хотел закричать, что слышу и вижу. Но я увидел и услышал все то, что пришлось узнать белому камню.
Мигало в глазах, воспаленный шершавый куст щекотал мое лицо. Я только и видел нестерпимо близкие листья, в отчаяньи рвал с веток продолговатые скользкие ягоды и ощущал их терпкий сок, вяжущий каменеющие губы. Тропинка дымилась луной, текла беспредельная ночь… Потом чужой, враждебный смех снова прыгал, кружась по поляне, кто‑ то плясал у камня, и я услышал, как дерзко и утомленно смеется женщина, когда сходит на землю голая сентябрьская ночь, ущелья ожидают эхо, теплеет зверь, холодеет стеклянная вода, и хочется ломиться сквозь чащу, ахнуть огнем и громом в лунный выпуклый шар, упасть на колени и прихлебывать из ладоней сквозящий меж пальцев, сводящий с ума зеленоватый свет и бежать без оглядки вниз, царапая руки о ветки, спотыкаясь о камни, слыша кругом нарастающий гремящий вопль беловежских рогов…
Вниз, вниз, вниз!
Ночь, тяжело и хрипло дыша, стояла за мной. Клонились, задыхаясь, деревья. В яркой подводной глубине света недвижно плыли руины.
Ночь… И я крикнул изо всех сил так, как кричал когда‑ то в лесах. Вокруг, словно давно ожидая, крик подхватили пустые покои, разнесли и стихли. Смолкло… В ответ с виноградников оборвался выстрел и, шипя, собирая на себя, как снежный ком, шумы и грохоты, скатился в ущелье.
Пусть они слышат!
Она стала его женой в эту голую ночь.
Я видел все… Он носил ее на руках и танцовал, как дикий, а она бесстыдно смеялась, обнимая его шею нагими руками.
Сверчки протяжно и громко кричали из холода. Прошел час. Я бессмысленно перебирал какие‑ то мысли и чувства. Они пройдут по этой дорожке, и я должен увидеть их лица. Конечно, это – простая случайность: я вышел, как и они, отпить свой лунный глоток. Да и кто может спать в такую ночь, когда вся земля обернулась в немом изумлении и словно закрыла глаза в забытьи?.. Я слышал, как дубы роняли спелые жолуди, томились листья и падали ягоды. На вершине горы, обращенной к небу, вытянув сучья, осторожно ступали деревья, – они крались над бездной, легко пробираясь по карнизу сиянья, – везде открывались пути, исчезали пучины и пропасти, безбрежный магнит, не ослабевая, струил свои прозрачные силы.
|
|
|
Овидий появился из пятнистой тьмы неожиданно. Он бежал по дорожке, размахивая руками, пальто на его плечах висело, как плащ. Мы столкнулись лицом к лицу. Лицо его показалось мне мертвенно‑ бледным, он махал в воздухе чем‑ то длинным и узким.
– Вы?! – крикнул он мне и вдруг расхохотался, кинулся, схватил мои плечи и, захлестнув скользким, пахнущим холодной резиной пальто, стал кружиться по дорожке, вытанцовывая ногами и задыхаясь от смеха. – Абрау! Абрау! – хохотал он, выкрикивая мне в уши что‑ то о шампанском, сбивая меня с ног, валя в кусты и целуя в щеки. – Абрау! «Во саду ли, в огороде чорт картошку роет…» Абрау! Ур‑ р‑ р‑ а! Абрау!..
Он, мотаясь как пьяный, вдруг кинулся плясать в присядку, бросился ко мне опять, вытащил на середину и, не дав мне опомниться, перемахнул через мою голову. Упав на землю, он стал кататься в луне, умирая со смеху… В руке у него змеился фиолетовый галстук. Он хохотал, как безумный. Вскочил.
– Не могу! – бормотал он сквозь смех. – Не могу! Ура!.. Понимаете, – тряс он меня за плечи, – мне нужно куда‑ то бежать… Я иду к Жан‑ Суа. Мне нужно высказаться. Я должен произнести речь. Мне нужно Жан‑ Суа… Я погибаю от счастья! Чорт его знает! – бросался он на меня опять и опять. – Я умираю, умираю!..
Он носился вокруг меня, размахивая галстуком, выхватил неожиданно браунинг, – два сухих выстрела огненно хлестанули вверх, еще… Он кинулся бежать вниз, прямо через кусты. Раз! Раз! Он бежал, как зверь, выпуская патрон за патроном – я насчитал семь выстрелов – всю обойму автоматического пистолета…
Все. Больше он не выстрелит. Я подождал десять минут. Ночь давно затопила случайные звуки, так же кричали сверчки, лунный свет недосягаемым спокойным сияньем стоял на земле. Прошла бесконечность – девушки не было. Я пробежал дорожку, поднялся тропой. Те же листья, кизиловый куст, тот же самый туманный просвет поляны.
Она сидела у камня, опустив голову. Я сразу узнал ее платье, то самое, в котором она в первый раз пришла в нашу комнату. Ноги ее прикрывало пальто.
– Светлана Алексеевна! – позвал я ее.
Она не ответила. Мне показалось, что все, – ее наклоненная голова, шапочка, брошенная у камня, ее прозрачная лунная рука у темного лба, – полно отчаянья.
– Это вы? – спросила она тихо, без всякого удивления. – Я так и думала… Может быть, так хорошо. Вы проводите меня до дому.
В молчание вступил свет. Белый, холодный, он сиял здесь совсем обнаженно. Она закрыла лицо руками. Мне показалось, что она плачет. Ноги ее, плотно сложенные под тканью пальто, совсем в больничной позе, были вытянуты, – она вовсе не изменила их положения, увидев меня, – она сидела, не отрывая рук от лица. Боже мой! Неужели она плачет? Горестный лунный свет безжизненно гладил ее гладкие у темени, блестящие волосы.
– Что с вами, умоляю вас, скажите, что с вами?
Я опустился на колени, но она не ответила.
– Это вы стреляли? – спросила она опять слабым голосом, еще глубже опуская голову. – Это совсем не остроумно. А крик? Разве вы имеете право как‑ либо вмешиваться в мою личную жизнь?
Она говорила медленно, как будто с трудом, голос ее звучал совсем глухо. В самом деле, разве я имею какое‑ нибудь право?.. Камни больно резали мои колени, затекало тело, ее слова совсем не доходили до меня: все давно украл странный синеватый огонь, пропитавший траву и листья, ее пальто, шею и открытое плечо, блестевшее скользким светом. Где‑ то совсем близко, из неподвижности зеркального лунного блеска крикнул сверчок, еще… и вновь немота овладела воздухом и лесами.
Я заговорил об Овидии… Стрелял, конечно, не я, – он налетел на меня, как вихрь, перескочил через мою голову, катался по земле, размахивал галстуком и побежал в кусты к озеру, на Магеллатову Корону к своему китайцу…
– Простите меня, – говорил я женщине, неподвижно сидевшей у камня, – но я виновен лишь в том, что случайно увидел… Нет, нет! – поправился я. – Собственно, мне не пришлось видеть ничего лишнего. Я случайно узнал, что вы сидите у камня. Это – нелепое совпадение.
Она молчала. Лишь плечи ее вздрагивали, и голова все теснее и теснее приникала к ладоням.
– Он катался по земле? – спросила она сдавленно.
– Он сшиб меня с ног.
– Неужели?
– Он пел и хохотал, как сумасшедший.
– Неужели?
Она быстро отняла руки, выпрямилась. Лицо ее показалось мне неожиданным – простотой, обыденностью, мирным спокойствием и теплотой. Она смеялась тихим ленивым смехом, она хохотала от души, медленно поправляя волосы, в ее смехе, таком знакомом и близком, не было вовсе этой ночи, с ее высотами пустого океана огня, с ее тенями и руинами, с ее мертвой славой и колдовством.
– Он сумасшедший, – тихо смеялась она, словно любуясь чем‑ то с тайным торжеством, что‑ то припоминая, улыбаясь своим потаенным мыслям и заботливо одергивая платье на плечах.
– Да, да, – повторял я бессмысленно.
– Что да? – спокойно переспросила она и снова засмеялась. – Он просто очень искренний и неиспорченный. Какой чудак, боже мой, какой чудак! Я никогда не думала, что мужчины такие забавные… Но где же мои шпильки? Помогите мне.
Она быстро поднялась с земли, не смущаясь поправила платье у бедер.
– Отвернитесь, – сказала она. – Мне надо привести себя в порядок.
Я слышал, как она сосредоточенно помолчала, потом надела пальто, задержалась на миг.
– Пойдемте! – вдруг проговорила она уже у самого моего уха и взяла меня под руку.
Я взглянул еще раз на камень. В траве, теплившейся туманными огоньками, белая плоскость его холодела могильной плитой. В лунной росе куст скумпии блестел жестяными листьями. На ходу я оторвал с него лиловую ветку, девушка не обратила на это никакого внимания, она даже не обернулась к поляне. Обрыв скатился за нами в темный, излапанный лимонными вспышками парк. Мы не сказали ни слова. Кругом, в потемках непроглядных теней, лежал неподвижный мрак, казавшийся глубиною исполинских кулис. Ночь давно разгорелась последним пламенем. Когда в просветах деревьев разрывало тьму, виноградники на горах нависали блеском амфитеатра, – казалось, необозримый застывший Рим дремлет в ложах и ярусах. Впереди площадка с домом нашей коммуны выступала ослепительным куском сцены, неестественно праздничной и напитанной до предела зеленым сияньем. В глубине черных деревьев лунные пятна сидели на ветках тропическими попугаями. Мы вышли на свет из‑ под громад декораций. Девушка, будничная и простоволосая, снова поразила меня спокойствием, – она целиком была погружена в свои далекие, непонятные мне и, казалось, обыденные чувства.
Ни слова, ни одной фразы… Она засмеялась у самой лестницы.
– Я совсем одурела, – вдруг сказала она. – Скажите, он пошел к своему китайцу? Я положительно начинаю ревновать. Именно сегодня, сегодня! Познакомьте меня с ним, по крайней мере… Он сказал, что это самый близкий человек для него… после меня, конечно… Мой дорогой, я ужасная эгоистка, но я думаю только о нем… не сердитесь!
– Хорошо, хорошо! – бормотал я, помахивая веткой.
Я тупо смотрел на ее лицо: оно казалось осыпанным голубоватой мукой, глаза ее темнели мягко и безвольно.
– Возьмите на память, – сказал я. – Эта ветка оттуда. Она смотрела на вас и знает больше меня. До свиданья!
Она безучастно взяла эту ветку скумпии с лиловыми листьями и стала перебирать их пальцами. Длинные пальцы ее – ее длинные пальцы светились скользким, холодным огнем.
– Здесь паутинки, – задумчиво прошептала она. – Бабье лето… Ну и что ж, я очень рада, что она все видела. Я очень рада! По‑ ни‑ маете?
Я слышал, как хлопнула дверь, смолкли шаги. Страница жизни была перевернута, я захлопнул старую книгу еще раз, я прочитал в ней очень простую истину. От всего этого ничего не убавилось в жизни, не стало меньше дорог.
Но мне не хотелось итти домой. «Здесь есть скамейка, – подумалось мне. – Несколько минут молчания, больше спокойствия и выдержки поколения».
Я повернулся. Лунный череп морочил небо, переметнулись деревья, выросла тьма, что‑ то непоправимое, нелепое, до боли ненужное захватило сердце… Напротив, блестя в темноте зоркими очками, заложив ногу на ногу и раскинув руки на спинке скамейки, сидел Поджигатель. Одно мгновение… Высоты тишины и мертвая слава вновь воцарились над ночью. Я смутно различал черты запрокинутого искаженного лица, смутный уголек папиросы. Волосы Поджигателя, как всегда, стояли изумлением, одна нога его с неуклюжим солдатским ботинком выходила из тьмы на ртутное, фосфорическое пламя.
Последний сверчок удивленно осыпал росу серебристых звуков. Тишина.
Я поднялся по лестнице, хлопнул дверью, засвистал нелепый мотив… Еще одна страница перевернулась в книге, и книга еще раз захлопнулась. Там были слова, несколько строк, вписанных мелким почерком, старинными буквами…
|
|
|
