 |
Последний трамвай, или обожествление банки для консервирования
|
|
|
|
Взять хотя бы его голос: высокомерная, напыщенная гнусавость. Итак, он
лежал в развилке яблони, и он сказал:
-- Хорошая у вас собака, господин мой. Я, в ответ, с некоторой долей
растерянности:
-- А что вы делаете на яблоне? Он начал охорашиваться у себя на
развилке, жеманно распрямил длинный торс.
-- Это всего лишь яблочки, всего лишь китайка. Ради Бога, ничего не
бойтесь. Пришлось его одернуть:
-- Какое мне, собственно, дело до вашей китайки? И чего я должен
бояться?
-- Ну, знаете ли, -- начал он по-змеиному шевелить языком, -- вы вполне
можете считать меня райским змием, ибо китайка существовала уже тогда.
Я, разъяренно:
-- Аллегорическая болтовня. Он, с немыслимой хитростью:
-- Вы полагаете, что одни лишь десертные фрукты достойны греха?
Я уже хотел уйти, ибо в ту минуту мне ничто не казалось более
невыносимым, чем дискуссия о фруктах, произраставших в раю, но тут он
отбросил околичности, проворно соскочил со своей развилки, возвысился перед
забором, длинный и разболтанный.
-- А что это такое принесла ваша собака со ржаного поля?
Ну почему я ответил:
-- Камень она принесла. Разговор превращался в допрос.
-- И вы прячете камень в карман?
-- Я вообще люблю носить камни в кармане.
-- А мне то, что принесла ваша собака, скорее напоминало палочку.
-- Я продолжаю утверждать, что это был камень, пусть даже это десять
раз было или могло быть палочкой.
-- Короче, все-таки палочка?
-- А мне без разницы, палочка или камень, китайка или десертные
яблоки...
-- Причем палочка подвижная?
-- Собаку тянет домой, я пошел.
-- Палочка телесного цвета?
-- Занялись бы вы лучше своими яблоками. Пойдем, Люкс.
-- Палочка телесного цвета, подвижная и с кольцом?
|
|
|
-- Чего вам от меня надо? Я обычный прохожий, который для прогулки взял
напрокат собаку.
-- Понимаете, я тоже кое-что хотел бы взять напрокат. Нельзя ли мне
надеть на мизинец, хотя бы на секундочку, то премиленькое колечко, которое
сверкало на вашей палочке, превращая ее в палец? Мое имя Витлар, Готфрид фон
Витлар, последний в нашем роду.
Так я познакомился с Витларом, в тот же самый день подружился с ним, до
сих пор считаю его своим другом, а потому не далее как несколько дней назад,
когда он пришел меня навестить, сказал ему:
-- Я от души рад, дорогой Готфрид, что именно ты, мой друг, донес на
меня в полицию, а не какой-нибудь первый встречный.
Если существуют на свете ангелы, то Витлар -- один из них: длинный
вертопрах, живой, складной, которого скорей можно представить себе
обнимающим самый бесплодный из всех уличных фонарей, нежели теплую, льнущую
к нему девушку.
Витлара углядишь не вдруг. Являя каждый раз лишь одну из своих
ипостасей, он может, в зависимости от обстановки, обернуться ниткой,
огородным чучелом, вешалкой для пальто, лежащей на земле развилиной. Вот
почему я его и не приметил, когда сидел на кабельной катушке, а он лежал на
яблоне. Ведь и собака не залаяла, ибо собака не может ни учуять ангела, ни
увидеть, ни облаять.
-- Будь так любезен, -- попросил я его позавчера, -- пришли мне копию
того доноса, который ты сделал три года назад и с которого начался мой
процесс.
И вот передо мной лежит копия его доноса, и я предоставляю слово ему,
тому, кто действовал против меня в суде:
"Я, Готфрид фон Витлар, лежал в упомянутый день на развилке яблони,
которая растет на садовом участке у моей матери и приносит каждый год ровно
столько яблок, сколько могут вместить в виде яблочного повидла семь наших
банок для консервирования. Итак, я лежал на развилке, следовательно лежал на
боку, разместив левую тазовую кость в самой глубокой, слегка поросшей мхом
|
|
|
точке развилки. Ступни мои указывали пальцами в направлении Герресхайма.
Глядел же я -- куда я, впрочем, глядел? -- глядел же я прямо перед собой и
надеялся, что в поле моего зрения что-нибудь произойдет.
И тут в поле моего зрения вступил обвиняемый, который на сегодня
является моим другом. Его сопровождала собака, она бегала вокруг него и
вообще вела себя так, как положено собакам, а звали ее, о чем мне
впоследствии сообщил обвиняемый, Люксом, порода -- ротвейлер, его можно
брать напрокат в прокатном бюро, что неподалеку от церкви Св. Роха.
Обвиняемый сел на ту пустую катушку, которая с самого конца войны
лежала перед садовым участком моей матушки Алисы фон Витлар. Высокому суду
известно, что рост обвиняемого можно определить как малый и дефективный. Это
сразу бросилось мне в глаза. Еще более необычным показалось мне поведение
маленького, хорошо одетого господина. Он барабанил двумя сухими ветками по
ржавой кабельной катушке, она же барабан. Если, однако, принять во внимание,
что обвиняемый по профессии и есть барабанщик и, как выяснилось
впоследствии, предается своему занятию, где бы ни оказался, и что кабельный
барабан -- недаром же его так называют -- подстрекнул бы даже самого
неумелого человека поработать палочками, надо будет признать следующее:
обвиняемый Оскар Мацерат сидел в предгрозовой летний день на том кабельном
барабане, который лежал перед садовым участком госпожи Алисы фон Витлар, и
издавал с помощью двух сухих веток разной величины ритмически организованные
звуки.
Далее я должен показать, что собака Люкс на весьма длительное время
исчезла в уже созревшем для жатвы ржаном поле. Если же вы спросите меня, на
какое именно время она исчезла, я затруднюсь с ответом, ибо стоит мне
улечься в развилке моей яблони, как всякое чувство времени меня покидает. И
если я тем не менее говорю, что собака отсутствовала длительное время, это
всего лишь будет означать, что мне как-то недоставало этой собаки, поскольку
мне понравились ее черная шкура и вислые уши.
Обвиняемому же -- полагаю, у меня есть все основания так говорить -- ее
вовсе не недоставало.
Когда собака, именуемая Люкс, вернулась из уже созревшего для жатвы
|
|
|
ржаного поля, она что-то держала в пасти. Не берусь утверждать, будто я
сразу понял, что именно она держит. Я решил, что это палка -- скорее всего
камень, -- может быть, с меньшей степенью вероятности, жестяная банка или
жестяная ложка. Лишь когда обвиняемый вытащил у собаки из пасти corpus
delicti, я отчетливо увидел, с чем мы имеем дело. Но с того момента когда
собака потерлась о -- помнится мне -- левую штанину обвиняемого, еще держа
нечто в пасти, и до того, к сожалению, не поддающегося уже точному
определению момента, когда обвиняемый с хозяйским видом взял это из пасти,
прошло, по самым осторожным подсчетам, несколько минут.
Как ни силился пес привлечь внимание своего прокатного хозяина,
последний лишь беспрестанно барабанил в той монотонно впечатляющей, но
непостижимой манере, в какой барабанят дети. Лишь когда пес решился
прибегнуть к некоему непотребству и ткнулся влажной мордой между ногами
обвиняемого, тот отбросил палочки и пнул -- это я точно помню, -- пнул пса
правой ногой. Пес описал вокруг хозяина дугу, но потом, по-собачьи дрожа,
снова приблизился к нему и протянул все еще что-то содержащую пасть.
Не вставая с места, иными словами сидя, обвиняемый сунул руку -- на сей
раз левую -- собаке между зубами. Освободившись от своей находки, собака
Люкс попятилась на несколько метров. Сам же обвиняемый продолжал сидеть
держа находку в руке, сжал ладонь, снова разжал, снова сжал, и когда он
вторично разжал ее, на его находке что-то сверкнуло. Освоившись с видом
своей находки, он поднял ее большим и указательным пальцами и подержал
горизонтально на уровне глаз.
Лишь теперь я называю эту находку пальцем, из-за ее сверкания уточняю:
безымянным пальцем, и, даже не подозревая о том, даю название одному из
интереснейших процессов послевоенного времени, ибо меня, Готфрида фон
Витлара, называют самым важным свидетелем в процессе о безымянном пальце.
Поскольку обвиняемый сохранил спокойствие, я тоже сохранял спокойствие.
|
|
|
Да, мне передалось его спокойствие. И когда обвиняемый бережно завернул
палец с кольцом в тот платок, который прежде как кавалер лелеял в нагрудном
кармашке своего пиджака, я испытал чувство симпатии к этому сидящему на
барабане человеку: очень достойный господин, подумал я, хорошо бы с ним
познакомиться.
Так я и окликнул его, когда вместе со своей прокатной собакой он хотел
удалиться в направлении Герресхайма. Он сперва отреагировал с досадой, я бы
даже сказал -- высокомерно. Я и по сей день не могу понять, по какой причине
обвиняемый увидел во мне символическое воплощение змеи лишь из-за того, что
я лежал в кроне яблони. Вот и китайские яблочки моей матушки у него вызвали
недоверие, он сказал, что это, без сомнения, райские яблочки.
Не исключено, что зло привыкло обитать преимущественно в развилках
ветвей. Но вот лично меня не что иное, как без усилий овладевающая мною
привычная скука, побуждало по нескольку раз на неделе занимать свое место в
развилке яблони. Хотя, возможно, скука сама по себе и есть зло? А вот что
гнало обвиняемого под стены Дюссельдорфа? Гнало его, как он мне позднее в
том признался, одиночество. Но одиночество -- не есть ли оно имя скуки? Я
делюсь этими соображениями не с тем, чтобы уличить обвиняемого, а с тем,
чтобы сделать его понятным. Не эта ли игра зла, этот барабанный бой,
ритмически разрешавший зло, сделал его столь для меня симпатичным, что я
заговорил с ним и завязал с ним дружбу? Да и то заявление, которое заставило
меня как свидетеля, а его как обвиняемого предстать перед высоким судом, оно
ведь тоже было придуманной нами игрой, еще одним средством рассеять и
утолить наше одиночество и нашу скуку.
Уступая моей просьбе, обвиняемый после некоторых колебаний надел кольцо
с безымянного пальца, на редкость, впрочем, легко снявшееся, на мой левый
мизинец. Кольцо оказалось впору и порадовало меня. Разумеется, еще до того,
как его примерить, я покинул свое привычное местечко в развилке. Мы стояли
по обе стороны забора, мы назвали себя, завязали разговор, коснулись при
этом нескольких политических тем, после чего он и дал мне кольцо, палец же
оставил себе, причем держал его очень бережно. Мы сошлись во мнении, что
имеем дело с женским пальцем. Пока я носил кольцо и подставлял его под лучи
солнца, обвиняемый начал выбивать на заборе свободной левой рукой
танцевальный ритм, веселый и бодрый. Но деревянный забор вокруг участка моей
матери настолько неустойчив, что откликнулся на барабанные призывы
обвиняемого деревянным треском и вибрацией. Не знаю, сколько мы так
простояли, разговаривая глазами. А когда некий самолет на средней высоте
|
|
|
донес до нас гул своих моторов, мы оба как раз предавались невинной игре.
Самолет, возможно, хотел сесть в Лохаузене. И хотя нам обоим было бы весьма
любопытно узнать, как самолет будет заходить на посадку, с двумя моторами
или с четырьмя, мы не отвели взгляд друг от друга, мы не определили способ
посадки, игру же эту впоследствии, когда у нас находилось время ею заняться,
мы назвали аскетизмом Дурачка Лео, ибо, по словам обвиняемого, у него много
лет назад был друг, носивший то же имя, и вот с ним-то он, преимущественно
на кладбищах, развлекался той же игрой.
Когда самолет отыскал свою посадочную полосу -- мне действительно
трудно сказать, была ли это двух-или четырехмоторная машина, -- я вернул ему
кольцо. Обвиняемый надел кольцо на палец, вторично использовав свой платочек
как оберточный материал, и пригласил меня составить ему компанию.
Все это происходило седьмого июня одна тысяча девятьсот пятьдесят
первого года. В Герресхайме, на конечной остановке трамвая, мы не сели в
трамвай, а взяли такси. Обвиняемый и в дальнейшем при каждом удобном случае
проявлял щедрость по отношению ко мне. Мы поехали в город, оставили такси
ждать перед бюро проката собак возле церкви Св. Роха, отдали собаку Люкса,
снова сели в такси, и оно повезло нас через весь город, через Бильк,
Обербильк, на Верстенское кладбище, там господину Мацерату пришлось уплатить
более двенадцати марок, и лишь потом мы наведались в мастерскую надгробий, к
каменотесу по имени Корнефф.
В мастерской было очень грязно, и я порадовался, что Корнефф выполнил
поручение моего друга всего за час. Пока мой друг подробно и с любовью
описывал мне инструменты и различные виды камня, господин Корнефф, не
обмолвившийся ни словом по поводу пальца, сделал с него гипсовый слепок без
кольца. Я вполглаза следил за его работой: ведь палец предстояло подвергнуть
предварительной обработке, -- иными словами, его натерли жиром, обвязали по
краю ниткой, потом покрыли гипсом и ниткой разрезали форму до того, как гипс
затвердеет. Хотя для меня, оформителя по профессии, изготовление гипсовых
отливок не содержало ничего нового, этот палец, едва оказавшись в руках у
каменотеса, стал каким-то неэстетичным, и его неэстетичность исчезла, лишь
когда обвиняемый после удачного изготовления слепка снова взял палец,
очистил от жира и обернул своим платочком. Мой друг оплатил работу
каменотеса. Поначалу тот не хотел брать с него деньги, поскольку считал
господина Мацерата своим коллегой. К тому же он добавил, что господин
Мацерат в свое время выдавливал у него фурункулы и тоже ничего за это не
брал. Когда отливка застыла, каменотес разобрал форму, добавил к оригиналу
слепок, пообещав в ближайшие же дни сделать еще несколько слепков, и через
свою выставку надгробий вывел нас на Молельную тропу.
Вторая поездка в такси привела нас на Главный вокзал. Там обвиняемый
пригласил меня на обильный ужин в изысканный вокзальный ресторан. С
кельнером он разговаривал весьма доверительно, из чего я сделал вывод, что
господин Мацерат, вероятно, их завсегдатай. Мы ели говяжью грудинку со
свежей редькой, а также рейнскую семгу, под конец сыр. И завершили все это
бутылочкой шампанского. Когда речь у нас снова зашла о пальце и я
посоветовал обвиняемому признать палец чужой собственностью и отдать его,
тем более что теперь у него есть слепок, обвиняемый четко и решительно
ответил, что считает себя законным владельцем пальца, коль скоро уже при его
рождении, пусть в завуалированной форме, через слова "барабанная палочка"
ему был обещан такой палец; далее, он мог бы вспомнить здесь рубцы на спине
у своего друга Герберта Тручински, которые, будучи длиной в палец, тоже
предвещали безымянный палец; ну и, наконец, остается патронная гильза,
которую он нашел на кладбище в Заспе и которая тоже имела размеры и значение
будущего безымянного пальца.
Пусть я поначалу готов был рассмеяться над логикой рассуждений своего
только что обретенного друга, нельзя не признать, что человек мыслящий
способен без труда принять эту последовательность: барабанная палочка,
рубец, патронная гильза, безымянный палец.
Третье такси, уже после ужина, доставило меня домой. Мы договорились о
новой встрече, и, когда спустя три дня и в соответствии с уговором я вновь
посетил обвиняемого, он, как оказалось, приготовил для меня сюрприз.
Сперва он показал мне свою квартиру, вернее, свою комнату -- потому что
господин Мацерат снимал ее от жильцов. Поначалу это была лишь убогая
комната, в прошлом -- ванная, позднее, когда искусство барабанщика принесло
ему известность и благополучие, он начал доплачивать за каморку без окон,
которую называл каморкой сестры Доротеи, далее, он также изъявил готовность
платить за третью комнату, которую раньше занимал некий господин Мюнцер,
музыкант и коллега обвиняемого, причем платить бешеные деньги, ибо основной
съемщик, господин Цайдлер, зная о достатке господина Мацерата, безбожно
вздул цену.
В так называемой комнате сестры Доротеи обвиняемый припас для меня
сюрприз: на мраморной доске умывального столика с зеркалом стояла банка для
консервирования, примерно тех размеров, какие употребляет моя мать Алиса фон
Витлар, дабы закрывать яблочное повидло из наших райских яблочек. Банка
господина Мацерата, однако, содержала плавающий в спирту безымянный палец.
Обвиняемый гордо продемонстрировал мне несколько толстых научных книг,
которыми он руководствовался при консервировании пальца. Я лишь бегло
полистал эти книги, почти не задержал взгляда на иллюстрациях, признал,
однако, что обвиняемому вполне удалось сохранить натуральный вид пальца, да
и вообще банка с содержимым очень мило смотрелась на фоне зеркала и
представляла собой интересное декоративное решение, чего я, как
профессиональный оформитель, не мог не признать.
Заметив, что я освоился с видом стеклянной банки, обвиняемый поведал
мне, что иногда молится на эту банку. Полный любопытства, но в то же время с
некоторой дерзостью, я тотчас попросил его продемонстрировать мне образец
подобной молитвы. Он, со своей стороны, попросил меня о встречной услуге,
дал мне карандаш и бумагу и потребовал, чтобы я записал эту молитву, чтобы я
задавал вопросы по поводу этого пальца, а он по мере своих сил будет
отвечать молитвой.
Здесь я прилагаю к показаниям слова обвиняемого, мои вопросы, его
ответы -- обожествление стеклянной банки: итак, я поклоняюсь. Кто я? Оскар
или я? Я -- благочестиво, Оскар -- рассеянно. Непрестанная преданность, и не
надо бояться повторов. Я -- рассудительно, ибо лишен памяти. Оскар
рассудительно, ибо полон воспоминаний. Холодный, горячий, теплый -- я.
Виновен -- при расспросах. Невиновен -- без расспросов. Виновен потому, что
совершил преступление, потому что стал виновен, несмотря на, отвел от себя,
свалил ответственность на, пробился сквозь, очистился от, посмеялся от, над,
из-за, плакал о, из-за, без, грешил словом, греховно замалчивал, не говорю,
не молчу, преклоняюсь. Возношу молитву. На что я молюсь? На банку. Какую
банку? Для консервирования. Что консервирует банка? Банка для
консервирования консервирует палец. Что за палец? Безымянный. Чей палец?
Белокурый. Кто белокурый? Среднего роста. Среднего роста -- это значит метр
шестьдесят? Среднего роста -- это значит метр шестьдесят три. Особые
приметы? Родимое пятно. Где пятно? Плечо, с внутренней стороны. Левое,
правое? Правое. Безымянный палец какой? Левый. Помолвлена? Да, но не
замужем. Исповедание? Реформатское. Девственница? Девственница. Когда
родилась? Не знаю. Когда? Под Ганновером. Когда? В декабре. Стрелец или
Козерог? Стрелец. А характер? Робкий. Доброжелательная? Прилежная,
болтливая. Благоразумная? Бережливая, трезвая и веселая тоже. Робкая? Любит
лакомства, искренняя и набожная. Бледная, мечтает больше всего о
путешествиях. Менструации нерегулярно, вялая, охотно страдает и говорит об
этом, сама безынициативна, пассивна, ждет, что будет, хорошо слушает,
одобрительно кивает, скрещивает руки, когда говорит, опускает глаза, когда
заговоришь с ней, широко их распахивает, светло-серые с примесью карего
ближе к зрачку, кольцо получила в подарок от начальника, начальник женат,
сперва не хотела брать, взяла, страшный случай, кокосовые волокна, сатана,
много белого, выехала, переехала, вернулась, не могла расстаться, ревность
тоже, но без оснований, болезнь, но не сама по себе, смерть, но не сама по
себе, нет, нет, не знаю, не хочу, собирала васильки, тут появляется, нет,
сопровождает с самого начала, больше не может... Аминь? Аминь.
Я, Готфрид фон Витлар, потому лишь присовокупляю к моим показаниям на
суде эту записанную мной молитву, что, несмотря на всю ее внешнюю
хаотичность, сведения об обладательнице безымянного пальца по большей части
совпадают с материалами суда об убитой, о медицинской сестре Доротее
Кенгеттер. В мои задачи не входит подвергать здесь сомнению показания
обвиняемого о том, что он не убивал сестру и вообще ни разу не видел ее в
глаза.
Примечательна и -- как мне до сих пор представляется -- свидетельствует
в пользу обвиняемого та самозабвенность, с какой мой друг стоял на коленях
перед стулом, куда он поставил банку для консервирования, и при этом
обрабатывал свой барабан, зажав его у себя между колен.
Еще не раз в течение более чем года мне доводилось наблюдать, как
обвиняемый молится и барабанит, ибо за щедрое содержание он сделал меня
своим компаньоном, брал меня с собой в турне, которые он на длительное время
прервал, но вскоре после обнаружения безымянного пальца возобновил снова. Мы
объездили всю Западную Германию, у нас были также приглашения в Восточную
зону и из-за границы. Но господин Мацерат предпочитал оставаться в пределах
страны, не желал, по его собственным словам, угодить в обычный концертный
водоворот. Ни разу он не молился и не барабанил перед банкой до начала
концерта. Лишь после выступления и длительного ужина мы возвращались к нему
в номер: и тут он барабанил, и тут он молился, я задавал вопросы и
записывал, после чего мы сравнивали нынешнюю молитву с молитвами
предшествующих дней и недель. Правда, молитвы существовали в длинном и в
коротком варианте. Вдобавок слова порой налетали одно на другое, тогда как
следующим днем они лились почти осязаемо и протяженно. Однако все собранные
мной таким образом молитвы, которые я имею честь предъявить высокому суду,
не содержат больше подробностей, чем та, первая, запись, которую я приложил
к своим показаниям.
За этот разъездной год я мельком, между одним турне и другим,
познакомился с некоторыми друзьями и родственниками господина Мацерата. Так,
например, он представил мне свою мачеху, госпожу Марию Мацерат, которую
обвиняемый высоко, хотя и сдержанно чтит. В тот же день меня приветствовал и
сводный брат обвиняемого Курт Мацерат, одиннадцатилетний, хорошо воспитанный
гимназист. Сестра госпожи Марии Мацерат, госпожа Августа Кестер, тоже
произвела на меня вполне благоприятнее впечатление. Как мне признался
обвиняемый, его семейные отношения в первые послевоенные годы оставляли
желать лучшего, но после того, как господин Мацерат на свои деньги приобрел
для мачехи большой магазин деликатесов, торгующий в числе прочего и южными
фруктами, да и впоследствии оказывал ей финансовую поддержку, если у
магазина возникали трудности, между мачехой и пасынком установились вполне
дружественные отношения.
Господин Мацерат познакомил меня также с некоторыми прежними коллегами,
преимущественно джазистами. Каким веселым и общительным ни старался
предстать передо мной господин Мюнцер, которого господин Мацерат
доверительно называл Клеппом, я до сих пор не нашел в себе ни духу, ни
желания и впредь поддерживать с ним контакты.
Хотя благодаря великодушию обвиняемого у меня не было необходимости
работать оформителем, я из чистой любви к делу, едва мы возвращались после
очередного турне, соглашался оформить несколько витрин. Обвиняемый
по-дружески интересовался моей работой, часто поздней ночью стоял на улице и
оставался внимательным зрителем моего скромного искусства. Иногда после
завершения работы мы предпринимали еще небольшую прогулку по ночному
Дюссельдорфу, однако не в пределах Старого города, ибо обвиняемый не
переносит утолщенные стекла и вывески трактиров в старонемецком духе. И вот
однажды -- тут я подхожу к последней части своих показаний -- пополуночная
прогулка через Унтеррат привела нас к трамвайному депо.
Мы стояли в полном согласии, провожая последний по расписанию трамвай,
въезжающий в депо. Это красивое зрелище. Вокруг нас -- темный город, вдали,
поскольку на дворе пятница, горланит пьяный рабочий со стройки. В остальном
-- тишина, ибо последний возвращающийся в депо трамвай, даже когда он звонит
и заставляет звучать закругленные рельсы, шума не производит. Большинство
сразу въезжает в депо. Но некоторые продолжают то тут, то там, пустые, но
празднично освещенные, стоять на рельсах. Чья же это была идея? Это была
наша общая идея. Но высказал ее я. "Ну, дорогой друг, а что если?.."
Господин Мацерат кивнул, мы не спеша влезли, я забрался в кабину вожатого,
сразу в ней освоился, мягко тронул с места, быстро набрал скорость, короче
показал себя хорошим вожатым, по поводу чего господин Мацерат -- когда ярко
освещенное депо уже осталось позади -- дружески произнес следующие слова:
"Ясно, Готфрид, что ты крещеный католик, иначе ты не сумел бы так хорошо
водить трамвай".
И впрямь это случайное занятие доставило мне бездну радости. В депо,
судя по всему, наш отъезд даже и не заметили, потому что никто за нами не
гнался, нас можно было также без труда задержать, отключив ток. Я вел вагон
по направлению к Флингерну, потом через Флингерн, и уже прикидывал, то ли
мне свернуть у Ханиеля влево, то ли подняться к Рату, к Ратингену, когда
господин Мацерат попросил меня свернуть в сторону Графенберга и Герресхайма.
Хоть мне и внушал опасения крутой подъем перед танцевальным заведением
"Львиный замок", я выполнил просьбу обвиняемого, подъем взял, танцзал
оставался уже позади, когда мне вдруг пришлось круто затормозить, потому что
на путях стояли три человека и скорей требовали, чем просили меня
остановиться.
Господин Мацерат уже вскоре после Ханиеля ушел в глубь вагона, чтобы
выкурить сигарету. И пришлось мне на правах вожатого кричать: "Прошу
садиться". Я заметил, что третий из них, человек без шляпы, которого оба
других, в зеленых шляпах с черными лентами, зажав с обеих сторон, держали
посредине, при посадке то ли по неуклюжести, то ли по слабости зрения
несколько раз ступал мимо подножки. Сопровождающие -- или охранники --
довольно грубо помогли ему подняться на мою переднюю площадку, а оттуда
пройти в вагон.
Я уже тронул с места, когда услышал из салона сперва жалобное
повизгивание, потом такой звук, словно кто-то отвешивает затрещины, потом, к
своему успокоению, решительный голос господина Мацерата, укорявшего севших и
призывавшего их не бить раненого, полуслепого человека, который страдает,
лишившись своих очков.
-- Не лезьте не в свое дело! -- рявкнула одна из зеленых шляп. -- Он
еще узнает сегодня, где раки зимуют. И без того история слишком затянулась!
Пока я медленно ехал к Герресхайму, мой друг, господин Мацерат, пожелал
узнать, какое преступление совершил этот бедный полуслепой человек. И
разговор сразу принял крайне странное направление: после двух-трех слов мы
оказались в гуще войны, верней сказать, все происходило первого сентября
одна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Начало войны, полуслепого
назвали партизаном, который принял участие в противоправной обороне здания
Польской почты. Как ни странно, но и господин Мацерат, который к тому
времени уже достиг пятнадцатилетия, оказался совершенно в курсе, узнал
полуслепого, сказал, что это Виктор Велун, бедный близорукий разносчик
денежных переводов, который во время боевых действий потерял очки, бежал без
очков, ускользнул от палачей, но те не отставали, преследовали его до самого
конца войны и даже в послевоенные годы, предъявили даже бумагу, датированную
тридцать девятым годом, и это был приказ о расстреле. Наконец-то они его
изловили -- вскричал один из тех, что в зеленой шляпе, а второй заявил, что
он очень рад, теперь наконец-то можно будет подвести черту под всей
историей. Все свободное время, даже отпуск он тратил на то, чтобы наконец
привести в исполнение приказ о расстреле от одна тысяча девятьсот тридцать
девятого года; в конце концов, у него есть и другая профессия, он
коммивояжер, а товарищ -- беженец с востока, и у него тоже есть свои
проблемы, ему надо все начинать с нуля, он потерял на востоке процветающее
портновское ателье, но теперь все, баста, сегодня ночью приказ будет
приведен в исполнение и под прошлым можно будет подвести черту, -- какое
счастье, что мы еще успели на последний трамвай.
Так я против воли превратился в вагоновожатого, который везет в
Герресхайм одного приговоренного к смерти и двух палачей с приказом о
расстреле. На пустой, слегка скошенной базарной площади пригорода я свернул
направо, хотел довести вагон до конечной остановки у стекольного завода, там
высадить зеленые шляпы и полуслепого Виктора, после чего вместе с моим
другом отправиться домой. За три остановки до конечной господин Мацерат
покинул салон и примерно туда, куда профессиональные вагоновожатые ставят
свои жестяные коробки с бутербродами, поставил свой портфель, в котором, как
мне было известно, находилась банка с пальцем.
-- Мы должны его спасти, ведь это Виктор, бедный Виктор! -- Господин
Мацерат был явно взволнован. -- Он так до сих пор и не подобрал себе
подходящие очки, он очень близорукий, они станут его расстреливать, а он
будет смотреть в другую сторону.
Я полагал, что палачи безоружны, но господин Мацерат заметил угловато
вздувшиеся пальто обоих зеленошляпников.
-- Он разносил денежные переводы от Польской почты, в Данциге. Теперь
он делает то же самое от федеральной почты. Но после конца рабочего дня они
преследуют его, потому что приказ о расстреле еще никто не отменял.
Пусть даже не совсем поняв смысл речей господина Мацерата, я, однако,
пообещал ему присутствовать вместе с ним при расстреле, а если удастся, то и
помешать расстрелу.
За стекольным заводом, прямо перед первыми садовыми участками -- я уже
видел в лунном свете участок моей матушки с той самой яблоней, -- я
притормозил и крикнул в глубину трамвая: "Конечная, просьба освободить
вагон!"
Они и явились сразу, в зеленых шляпах с черными лентами, и полуслепому
снова стоило больших трудов попасть на подножку. Затем господин Мацерат тоже
вышел, достал из-под пиджака свой барабан, а выходя, попросил меня взять его
портфель с банкой.
Мы оставили позади еще долго светивший нам вагон и шли по пятам за
палачами, а следовательно, за их жертвой.
Мы шли вдоль садовых заборов. Это меня утомило. Когда трое идущих перед
нами остановились, я заметил, что местом для расстрела они избрали именно
участок моей матери. Запротестовал не только господин Мацерат, запротестовал
и я. Они не обратили на наши протесты никакого внимания, повалили и без того
прогнивший забор на землю, привязали полуслепого человека, которого господин
Мацерат назвал бедным Виктором, к яблоне, как раз под моей развилкой, и --
поскольку мы все так же протестовали -- снова при свете карманного фонарика
предъявили нам смятый приказ о расстреле, подписанный инспектором
военно-полевого суда по фамилии Залевски. Подпись была сделана, помнится, в
Сопоте, пятого октября одна тысяча девятьсот тридцать девятого года, печати
были действительны, словом, тут ничего нельзя было поделать, и все же мы
заговорили об Организации Объединенных Наций, о демократии, коллективной
вине, Аденауэре и тому подобном, но одна из зеленых шляп отмела все наши
возражения, сказав, чтоб мы не совались не в свое дело, что мирного договора
до сих пор еще нет, что он, как и мы оба, голосует за Аденауэра, а приказ --
ну, приказ остается в силе, они побывали с этой бумагой в самых высоких
инстанциях, они всюду консультировались, они только выполняют свой долг,
свой проклятый долг, и лучше бы нам идти своей дорогой.
Но мы не ушли своей дорогой. Более того, когда зеленые шляпы
расстегнули свои плащи и вскинули свои автоматы, господин Мацерат приладил
свой барабан -- и в ту самую секунду почти полная, лишь с легкой щербинкой,
луна прорвала гряду облаков, заставив их края вспыхнуть металлическим
блеском, словно зубчатый край консервной банки, -- и на такой же, только
неповрежденной жести господин Мацерат начал перебирать палочками, перебирал
с отчаянием, и звук получался непривычный, но в то же время чем-то знакомый.
Часто, снова и снова вытягивалась почти в прямую линию буква "и" -- сгинела,
не сгинела, еще не сгинела, еще Польска не сгинела! Впрочем, это был уже не
барабан господина Мацерата, это был голос бедного Виктора, который знал
слова: Jeszcze Polska nie zginela, poki my zyjemy. Зеленым шляпам, судя по
всему, этот ритм тоже был знаком, ибо они съежились за своими металлическими
принадлежностями, высвеченными луной. Ведь марш, который заставили
прозвучать в саду у моей матушки господин Мацерат и бедный Виктор, вывел на
авансцену польскую кавалерию. Может, и луна тут помогла, может, барабан,
луна и ломкий голос близорукого Виктора объединенными усилиями вызвали
из-под земли столько оседланных скакунов: громыхали копыта, фыркали ноздри,
бряцали шпоры, ржали жеребцы, хусса и хейсса... но нет, ничего подобного,
ничто не громыхало, не фыркало, не бряцало, не ржало, не кричало "хусса", не
кричало "хейсса", а лишь беззвучно скользило по сжатым полям за
Герресхаймом, и было, однако, эскадроном польских улан, ибо бело-красные,
как лакированный барабан господина Мацерата, вымпелы подергивались на
кончиках пик, нет, не подергивались, а плыли -- как весь эскадрон -- под
луной, может спустившись с луны, плыли и заворачивали налево, где
располагался наш участок, плыли, и не были, казалось, ни плотью, ни кровью,
и, однако же, плыли, самоделки, похожие на игрушки, явившиеся призраками,
схожие, может быть, с тем рукоделием, которое плетет из бечевки санитар
господина Мацерата, польская кавалерия, сплетенная из бечевки, беззвучно и,
однако, грохоча копытами, бесплотно, бескровно -- и, однако же, польская, --
отпустив удила, летела прямо на нас, и мы упали на землю, претерпели луну и
польский эскадрон, через участок моей матушки, через все другие, заботливо
ухоженные участки промчались они, не истоптав ни одного, они только
прихватили с собой бедного Виктора, и обоих палачей тоже, сгинули на
открытой равнине, под луной, сгинули, сгинели, еще не сгинели, верхами -- на
восток, на Польшу, позади луны.
Мы дожидались, тяжело дыша, пока ночь снова не опустеет, пока снова не
сомкнется небо, унеся тот свет, который один лишь мог подвигнуть на атаку
давно прогнившую конницу. Я встал первым и, отнюдь не умаляя при этом ту
роль, которую сыграл лунный свет, поздравил господина Мацерата с большим
успехом. Тот лишь устало и подавленно отмахнулся:
-- Успех, дорогой Готфрид? На мою долю выпало в жизни слишком много
успеха. Я предпочел бы хоть раз обойтись без него. Но это очень трудно и
требует больших усилий.
Мне не понравились его речи, потому что сам я из породы людей
прилежных, а успеха все равно не имею. Господин Мацерат показался мне
неблагодарным, и я начал вслух ему выговаривать.
-- Ты зазнался, Оскар! -- так позволил я себе начать, потому что к тому
времени мы уже были на "ты". -- Все газеты кричат про тебя. Ты сделал себе
|
|
|
