 |
Осень 859 года от основания Рима 18 страница
|
|
|
|
Хатра удивила военного трибуна – прежде не видел он таких городов на Востоке. Да и нигде не видел. Поселение годами разрасталось вокруг Эсагилы – главного храма бога солнца Шамша. Монументальные и огромные по размерам храмы Хатры должны были подчеркнуть ту власть, что имел бог солнца в этом городе. Четыре главные улицы сходились к центру, где находился огромный храм, окруженный стеной из каменных блоков.
В Хатре селились арамеи, арабы, парфяне, греки и даже несколько сомнительного происхождения римлян – во всяком случае, на улицах порой звучала латинская речь.
На въезде стражник долго выкрикивал путникам короткие рубленые фразы на хатрийском наречии. Сабазий переводил: нельзя заходить без приглашения жрецов за ворота Эсагилы, нельзя посещать святилища, запрещено… нельзя… запрещено…
Проорав заученные фразы, стражник взял с путников пошлину за въезд и пропустил Приска и его спутников через ворота.
– Я так и не понял, а что можно-то делать? – покачал головой Марк.
– Я тоже не понял… – отозвался Приск.
– Без меня никуда не ходите, – предупредил Сабазий, – а то может случиться беда.
* * *
Первым делом, остановившись в гостинице, отправили посланца к царю Уруду. Вскоре посланный вернулся с каким-то закутанным в длинные пыльные одеяния человеком лет сорока. Смуглый, с шапкой вьющихся волос, говорил на ломаном греческом и почти не понимал латынь. На просьбу о встрече с царем придворный ответил, что правит Хатрой не царь, а всего лишь «повелевающий». Во всяком случае, так переводился его титул на греческий.
Что касается встречи с Урудом, то придворный обещал ее через два дня, а бюст Траяна, привезенный в дар, предложил передать Акабе, верховному жрецу Шамша. Хатра – город, живущий за счет паломников и жертвователей в Эсагилду, так что главный жрец здесь почти так же высок по своему положению, как и правитель города-крепости Уруд. Встречу с Акабой пообещали на другой день. Почти успех!
|
|
|
Приска и его людей поселили в просторном доме, который указал темноликий придворный.
Сам город в основном был застроен одноэтажными домами, схожими друг с другом, без окон на уличную сторону, с айванами, то есть внутренними двориками, окруженными портиками, – некий вариант римского перистиля, но только приправленный сводом. Каменные фундаменты, саманные кирпичи – нельзя сказать, что город выглядел нарядно. Куда уж скромной Хатре до золотой Антиохии! Наружные стены, лишенные окон и уж тем более – балконов, смотрелись уныло. Зато внутренние дворики, каждый из которых украшала статуя домашнего божества-гадде, служили как бы лицом дома, обращенным внутрь. Здесь было много фонтанов – что само по себе удивительно, учитывая, что город стоял в пустыне. К тому же в каждом доме имелся колодец. В общем, с водой здесь проблем не было, и это после долгого путешествия радовало.
На другой день после прибытия Приск посетил храмовый комплекс Хатры – удивительное строение, окруженное внутренней стеной. У дверей его встретил один из жрецов и жестом велел следовать за собой. Приск сразу отметил, что в случае осады Эсагила могла служить надежной внутренней цитаделью. Большая часть огороженного пространства была пустой – мостовая, на которой собирались в дни празднеств паломники, что являлись в город со всего Востока поклониться Шамшу. Или в дни осады практически все горожане, побросав свои нехитрые жилища, могли укрыться на этом дворе. Через двенадцать ворот в стене легко было проникнуть внутрь – а вот прорваться сквозь – куда сложнее, учитывая толщину и прочность створок. Внутреннее пространство Эсагилы на две неравные части делила еще одна стена – за нею высились храмы, позолоченная черепица их крыш сверкала на солнце. Однако внутрь второго двора Приска не пустили.
|
|
|
Не пустил Сабазий.
Клещом вцепился в руку:
– Дальше нельзя!
Странно, но жрец, служивший проводником, ничего не сказал о запрете. Он проскользнул внутрь и скрылся. Римлянин и его раб остались в первом дворе.
– Что это значит? – повернулся Приск к Сабазию.
– Сейчас выйдет жрец тебя встретить. Тебе внутрь нельзя. И мне нельзя… нет! – энергично замахал руками Сабазий, как будто боялся, что трибун его не поймет.
– Но почему этот жрец ничего не сказал?
– У ворот сказали. Когда платили пошлину. Помнишь?
– Я? Нет, ничего не помню. Кроме слова «запрещено».
В этот момент двери отворились, и навстречу послу вышел другой служитель – в длинных, расшитых жемчугом одеждах.
– Это Акаба, верховный жрец Шамша, – шепнул Сабазий и склонился до земли.
– Сегодня в святилище никто не входит: ни те, кто живет внутри стен города, ни те, кто живет за стенами, – объявил Акаба. – Только жрецы сегодня входят к Шамшу.
– А дары жрецы принимают? – спросил Приск, с трудом скрывая раздражение.
Он только что чуть не угодил в ловушку.
– Приноси дары завтра, и Шамш их примет, а Уруд примет слова императора римлян. Сегодня, когда золото-светный Шамш уйдет почивать, тебя посетит один из тех, чья жизнь осенена милостью царя царей. Дабы обсудить на пиру важные вопросы и назначенную встречу с повелевающим.
В Хатре, как и Парфии, деловой прием всегда совмещался с обедом, это посланец императора уже знал. Посему его не удивил визит вечерней порой. Эдерат, дальний родственник правящих Аршакидов, явился в дом с многочисленной свитой, которую, впрочем, оставил у порога. Эдерат был молод, румян, с маслянисто поблескивающими глазами, с тщательно завитыми локонами негустой бороды. Шелковые вышитые одежды окутывали его тело, оставляя открытыми лишь лицо и запястья.
Еще он был велеречив, улыбчив, говорил много, но фразы его трескучи и пусты, хотя греческий – хорош, как будто этот парень прибыл прямиком если не из Афин, то откуда-нибудь из Коринфа. Потом Эдерат внезапно замолк и стал просить настойчиво – настырно даже – рассказать о Траяне, расспрашивал не об армии – о дворце на Палатине, о новых дивных постройках Аполлодора, об играх, что устраивали в Риме, и тут же будто ненароком интересовался: в самом ли деле император так стар, и правда ли, что он плачет по ночам и, стеная, призывает умершую старшую сестру, к которой был необыкновенно привязан.
|
|
|
Приск, слыша такие вопросы, дивился, откуда хатрийцы добыли подобные сведения. Сам же отвечал сухо, что не бывал ночами в покоях императора, а днем Траян бодр, хотя и несколько мрачен, на жеребце своем сидит уверенно, но годами он в самом деле не молод. Потом пошли вопросы об Адриане – о том, любит ли его император, не злится ли на него и доволен ли, как его «викстра» все устроил в Антиохии.
Тут Приск сообразил, что надо Адриана хвалить, всячески намекать на его близость к императору и заявлять, что ныне, после смерти сестры, император особенно привязался к кровной родне. Кроме расспросов о делах государственных, Эдерат легко и как бы вскользь поинтересовался личными делами трибуна – скорее из вежливости, нежели из интереса.
– Моя семья далеко, – отвечал Приск охотно.
– Но супруга порадовала тебя сыном? – спросил Эдерат. – Это великое благо – если в семье имеется сын, – заметил он льстиво.
И Приск кивнул, сразу же пожалев об этом. Воспоминание о Гае теперь почему-то вызывало не радость, а глухую тоску.
Хотя… Какой вред могли причинить хатрийцы его сыну, который в этот момент находился на другом конце земли?
– А почему тебе прислуживает такой урод? – Эдерат указал на сидевшего в углу Сабазия с брезгливой гримасой.
– Он хорошо мне служит. И его шрамы тому не мешают.
– Приятно смотреть на красивых мальчиков, а не на таких… – Эдерат презрительно сплюнул. – Я бы продал его на каменоломни.
Приск заметил, как сжались кулаки юноши, как сверкнули ненавистью его глаза. Даже показалось, что парень скрипнул зубами.
Военный трибун прищурился.
– Я не люблю красавчиков, – сказал он с вызовом, и этот выпад можно было отнести в адрес самого Аршакида. – И людей ценю за то, что они делают, а не насколько сладко улыбаются.
|
|
|
Эдерат побелел.
– Ты дерзок, римлянин. Странно, что наместник Адриан выбрал тебя послом.
– Меня выбрал сам Траян. Наместник лишь снабдил меня всем необходимым, – усмехнулся Приск.
Эдерат оскалился и что-то пробормотал на своем языке. Что именно – трибун не понял. Зато понял Сабазий. Глаза его сузились, губы плотно сомкнулись.
– Он обещал тебе сто лет муки, господин, – сказал Сабазий, когда Эдерат вышел.
– Он солгал, мой друг… Сто лет я никак не проживу, – отозвался Приск почти легкомысленно.
* * *
На другой день посланца императора допустили к Уруду – передать краткое, ничего не значащее послание, а в дар храму – бюст Траяна и на словах заверения, что под дланью Рима Хатре будет куда уютнее, нежели под властью парфян и Хосрова. И все блага хатрийцам гарантирует как Траян, так и его племянник, наместник Сирии Адриан. В самих этих словах звучал недвусмысленный намек, что родство в данном случае – больше чем родство. Приску ответили, что Хатра ни с кем воевать не намерена, прежних друзей не забывает, но рада новым. Ответ этот в принципе не значил ничего. Но то, что бюст Траяна приняли, а Уруд к тому же решил изготовить большую статую императора из камня, могло служить тайным намеком, что Хатра готова стать под длань Рима, если… допустим, если Ктесифон окажется слишком слаб, чтобы ее защитить.
Так что в какой-то мере Приск свою миссию счел успешной и вернулся домой в хорошем расположении духа.
Уже вечером, после заката солнца военного трибуна пригласили к греческому купцу Дионисию. Опять Сабазий провел господина лабиринтами улиц и переулков точно к дому, построенному в эллинистическом стиле – с глухими стенами, выходящими на улицу, зато с перистилем, окруженным портиками ионического ордера.
В покоях грека было тесно от многочисленной мебели – два ложа с бронзовыми ножками завалены грудами тканей и подушек, одноногий столик ломился от яств, в шкафах выставлена драгоценная посуда, а в центре комнаты стояли на парфянский манер две серебряные курительницы на высоких ножках. Ароматный дымок струился по комнате причудливыми завитками, смешиваясь с вульгарным чадом масляных светильников, что висели металлическими гроздьями на бронзовых подставках.
Имя знакомое – его называл Адриан, отправляя военного трибуна в Хатру. И о чем надобно говорить с Дионисием и как с ним держаться, Адриан тоже объяснил лично, взяв клятву ничего по этому поводу не говорить более никому.
Грек рассыпался в треске льстивых фраз, спрашивал, не дожидаясь ответов, – о здоровье Приска, как идут дела его, как семья и друзья, и уж как-то нахраписто и опять же льстиво интересовался, отчего это военный трибун хромает, не старая ли рана беспокоит, и предлагал услуги своего лекаря. Потом, как-то особенно хитро закрутив разговор, он вдруг замолчал на мгновение, а потом выдохнул, склоняясь к самому уху военного трибуна так, что обдал его теплом дыхания и влагой слюны: а правда ли, что Адриан провозглашен наследником империи.
|
|
|
Приск подавил отвращение и ответил с ледяным спокойствием, что самолично видел, как Траян надел на палец племяннику алмазный перстень Нервы, и уж это, конечно же, было почти официальным провозглашением императорской воли. На что Дионисий заметил, что с тех пор много воды утекло и в Тигре, и в Евфрате, что умерли верный помощник Траяна Луций Лициний Сура и сестра императора, что супруга Адриана Сабина так и не родила тому сына и вряд ли уже порадует императора внучатыми племянниками. И – вот такие слухи дошли до стоящей на перекрестье дорог благословенной Шамшем Хатры – что нет ныне никакого завещания, и станут могущественные римские аристократы после смерти Траяна биться друг с другом за право повелевать Римом, как бились эпигоны после смерти Великого Александра.
– Адриан – точно наследник, – заявил Приск, поражаясь холодности уверенного тона и своей непомерной наглости.
Просчитать, во что в будущем выльется его дерзкая ложь, он пока не мог – да и никто не смог бы на его месте сделать такой расчет. Разве что Тиресий способен был увидеть в пророческом сне – если бы боги послали ему такое видение. Но Приск не просчитывал будущее, он говорил как условились они с Адрианом: наместник Сирии – наследник империи, и весь Восток должен думать только так, и никак иначе.
– Полагаю, Хатра со временем станет союзником Рима, – заверил Дионисий, – раз повелитель Хатры приказал сделать статую Траяна и установить ее в храме, – опять же сладко и лживо улыбнулся Дионисий.
В этот момент Приску показалось, что за занавесью кто-то подслушивает. Трибун молнией (несмотря на хромоту) ринулся туда, сорвал вышитый покров и, путаясь в складках ускользающей шелковой ткани, сумел все же ухватить человека за шкирку и выволочь на середину комнаты. Тот сопротивлялся, отчаянно и молча, лишь тяжело дыша и скрежеща зубами. Но трибун был куда сильнее, да и ловчее в такой борьбе.
Зато Дионисий заверещал как резаная свинья:
– Отпусти! Отпусти! Отпусти! – Грек пытался ухватить Приска за плечо мягкими слабыми пальцами.
Тут Приск наконец узнал в соглядатае молодого Эдерата, но не выпустил, а стиснул пальцы еще крепче, несмотря на боль, вспыхнувшую где-то в глубине искалеченных суставов.
– Так-так-так… – проговорил военный трибун насмешливо. – Что же ты не присоединился к нашей беседе, а прячешься за занавеской, будто царь царей во время пира. Мы бы тебя не прогнали.
– Отпусти его! – простонал Дионисий. – Эдерат – Аршакид! Как ты мог забыть об этом, сиятельный? – В своем льстивом усердии Дионисий именовал Приска сенаторским титулом, хотя римлянин был только всадником. – Ни один простой смертный не вправе касаться Аршакида, оскверняя его драгоценное тело.
– Э, друг мой, – заявил трибун жестко. – А вот ты позабыл, что я – вовсе не простой смертный. Я – римский гражданин. А любой римский гражданин по своему положению равен любому царю, так было и так будет – всегда. Так что прикосновение мое – равного к равному, оскорбить и унизить не может хотя бы и Хосрова.
После чего Приск разжал пальцы.
Впрочем, Эдерат не гневался. А если и гневался, то никак этого не показал. Напротив, он улыбался, но только эта улыбка не понравилась Приску. И еще не понравилось, что в комнату прокрался человек в темных одеждах, закутанный так, что не только тела, но и лица было не разглядеть, только в узкую щель меж полосками ткани ярко сверкали глаза – будто человека сжигала болотная лихорадка. Он молча проскользнул в центр комнаты, по очереди открыл серебряные курительницы и швырнул на решетку шарики благовоний. После чего вновь закрыл крышки и сам опустился на пол в центре комнаты и застыл недвижно. Краем глаза Приск заметил, что Сабазий забился еще дальше в угол, стремясь укрыться от взгляда человека в темном за шкафом с дорогой посудой. Но странный гость не обратил на раба никакого внимания.
Приск ясно ощутил в воздухе терпкий дурманящий аромат, что добавился к прежним. Голова на миг закружилась, и он едва не упал.
Однако тряхнул головой, покрепче расставил ноги и для уверенности положил руки на пояс.
– Зачем ты прибыл к нам, военный трибун, – спросил Эдерат мягко, как будто накануне они уже не разговаривали целый час, а то и более и о цели визита все было сказано, и не раз.
– Император Траян отправился брать под свою руку Армению, и он надеется, что Хатра… – начал Приск повторять заученный заранее текст.
– Я уже слышал официальные речи, – резко оборвал его Эдерат. – И послания Траяна, и заверения наместника Сирии, и твои шепотки. Вы все болтаете об одном разными голосами, как чревовещатели на базаре…
«И этот про чревовещателей…» – ухмыльнулся совершенно непочтительно Приск.
– Что ты смеешься?
– Ничего… смешно… – Приск удивился тому, что говорит так странно. Будто против своей воли.
Эдерат опешил. Сбившись, он начал менее уверенно:
– Скажи вот что… Ты можешь поклясться, что Траян не потребует от Хатры открыть ворота перед его легионами, что он не свергнет повелителя Хатры и не прикажет ее воинам вступить в армию Рима.
– Как я могу приносить клятву за своего принцепса? – ответил вопросом на вопрос Приск.
– Ты же сказал, что римский гражданин по своему положению равен царю. Царь властен давать обещания и в силах исполнить свои клятвы. Так вот и клянись как царь, отвечая за данное слово.
– Я клянусь Юпитером Громовержцем, что Траян не потребует вашу армию и ваших царей под свою руку. Он предлагает вам союз, а не рабство, – заявил Приск, в глубине души сознавая, что ничего подобного говорить не имеет права.
– Что ж… я слышал, клятва Юпитером – сильная клятва. Но дай повелителю Хатры еще одну клятву. Поклянись жизнью сына, что армия Траяна никогда не войдет в Хатру.
– Клянусь… – прошептал Приск.
В этот миг Сабазий вскочил, ринулся к Приску, ухватил его за руку и потащил вон из комнаты.
Приск не сопротивлялся. На него напал странный нелепый смех. Максим, поджидавший у входа, с изумлением уставился на трибуна, в первый момент решив, что тот нализался неразбавленного пальмового вина.
– Сабазий, вообрази, я равен царю… – бормотал военный трибун, смеясь. Ноги его заплетались, и он чуть не падал. – Я могу сказать Хосрову… а что я должен сказать Хосрову? Ты не помнишь? Нет? Кажется… ничего…
Максим шел впереди, оглядываясь на каждый шорох и держа клинок обнаженным. Сабазий, к изумлению Приска, тоже обнажил кривой фракийский клинок. «Мой клинок…» – отметил чисто автоматически трибун. Но опасались провожатые трибуна напрасно – до дома они добрались без приключений.
Приска уложили спать. Максим лег у входа в комнату, как верный пес. Сабазий расположился во дворе.
На рассвете, когда еще все спали, Сабазий поднялся и тихо-тихо покинул дом.
* * *
Узкий одноэтажный дом с лавками справа и слева от входа. Вон там наверху полузакрашенное имя «Задок». Сабазий помнил темноликого старика в ветхих, но всегда чистых белых одеждах. У Задока было семеро сыновей, и всех их забрала пустыня – или дети пустыни, живущие в палатках… А старик продолжал каждый день появляться в лавке и торговал благовониями, столь необходимыми во время сакральной трапезы. Внизу, под именем – изображение дурного глаза, его прокалывает человек с копьем, клюет птица, жалят змей и скорпион, собака рвет зубами. Но кто-то из защитников позволил дурному глазу глянуть – и сломалась судьба Сабазия, как судьба семерых сыновей Задока. Пять лет не вкушал он священный хлеб с другими проводниками-хаммарами, пять лет бродил по чужим дорогам, следуя чужой воле.
Сабазий прошел внутрь. В большую комнату, где за длинным столом – Сабазий помнил – они когда-то сидели с отцом. В тот день писец внес имя сына главного хаммара в длинный свиток проводников караванов.
– Илкауд, – прошептал Сабазий почти забытое имя, провел языком по губам, вновь прошептал: – Илкауд.
Имя казалось горьким на вкус. Пустыня, плетки надсмотрщиков, прутья рабских клеток стерли имя свободного уроженца Хатры.
Взнос за юного Илкауда составлял сто ассов – по меркам Хатры, сумма большая.
Но меньшее стыдно было вносить, ведь Шамшбарак – отец Илкауда – и был главой хаммаров, проводников караванов на ослах. После главы проводников караванов на верблюдах – это был самый уважаемый человек в Хатре. Выше него – только самые уважаемые, сам повелевающий Хатрой Уруд, а за ним – главный жрец Акаба и следом сборщик податей. То есть Шамшбарак был пятым человеком в Хатре. А его сын сделался рабом.
– Ты кто? – спросил низкорослый погонщик, заступая Сабазию дорогу.
– Хаммар, проводник караванов ослов, – ответил Сабазий и показал медный амулет.
Сколько слез и унижений стоило Сабазию сохранить этот кусочек меди за пять лет своего рабства.
– Амулет знаком. А вот тебя не помню.
– Я был погонщиком только полгода. Потом попал в плен и меня продали в рабство.
– Если ты – хаммар, то не можешь говорить о себе «был». Наше братство – на всю жизнь. И если тебя обманом продали в рабство, то мы выкупим тебя – погонщики недаром платят сыновьям богов с каждых десяти ассов один асс на выкуп несчастных, что попали в плен. Я помню тебя? Или нет?
– Не помнишь. Чтобы меня не узнали, укравший меня человек сжег мне половину лица. Он обожал запах горящего мяса… Но отец записал меня в погонщики. То было пять лет назад – мне было пятнадцать. Меня звали иначе, и я вкушал в этом зале сакральную трапезу.
– Ты хочешь вернуться?
– Отныне я – Сабазий. И нет – вернуться я не хочу. А хочу говорить с верховным жрецом Шамша Акабой. Он видел меня, но не узнал. Как и другие. Я хочу говорить с ним один на один, и так – чтобы нас никто не услышал.
– Так тебя и примет распорядитель культа Шамша… – хмыкнул погонщик. – Слуга-нут не может осквернять слух высокого лица своим мерзким видом и скрипучим голосом.
– Скажи ему вот что: Илкауд, сын Шамшбарака, готов говорить с ним о важном.
– Илкауд? Ты назвал себя Илкаудом?..
– Иди! – оборвал погонщика Сабазий. – И не называй никому больше это имя. Только тому, для чьих ушей оно предназначено.
Через час, несмотря на позднее время, посланный вернулся. И не один – с ним пришел десяток стражи из охраны храма. Они облачили Сабазия в темные длинные одежды и повели. Илкауд хорошо помнил дом, куда они направлялись. Он бывал там с отцом – как раз накануне ухода каравана из Хатры. За пять лет Акаба, главный жрец Шамша, мало изменился – разве чуть более потемнел лицом. Годами он был не стар – лет сорок-сорок пять, но все почитали его стариком.
Он молча указал Сабазию на низкую деревянную скамью, а сам опустился в глубокое деревянное кресло. Легкий дым из серебряных курильниц порой заставлял думать, что Акаба улыбается. Но нет, лицо его было хмуро, губы плотно сжаты.
– Я видел тебя сегодня утром, Илкауд. И я узнал тебя, несмотря на следы огня на твоем лице и минувшие годы. Только Илкауд, сын Шамшборака, может смотреть так дерзко. Твой род не меньше достоин повелевать Хатрой, нежели род Уруда. Но парфяне хотят видеть слабого Уруда повелевающим Хатрой.
Он замолчал, но Сабазий-Илкауд не сказал ничего. Тогда Акаба продолжил:
– Ты до сих пор ненавидишь Аршакидов, Илкауд? – спросил Акаба.
– Сейчас – больше прежнего, – отвечал Сабазий.
– Я могу тебя выкупить – в память о моем брате…
– Не надо. Я должен остаться там, где я есть сейчас… Я буду куда больше полезен Хатре как Сабазий.
– Но придет время, и ты вновь станешь Илкаудом.
– Надеюсь, в свой час так и будет.
– Будь осторожен, оставаясь Сабазием. Не верь римлянам. И еще меньше верь Аршакидам.
– Римляне уничтожат Хосрова и заставят его слизывать пыль с калиг своих легионеров, – с улыбкой произнес Сабазий.
– Так и будет. А потом наступит время Хатры. Но не раньше.
– Не раньше… – эхом откликнулся Сабазий.
* * *
Они говорили еще долго. От Акабы Сабазий вышел, унося под одеждой золотой амулет – изображение бога Шамша в лучистой короне. Как и должно изображать бога солнца. За самовольную отлучку – ожидал Сабазий – хозяин либо наорет, либо всыплет плетей… Но – что было удивительно – Приска самого не оказалось дома. Как и его верного пса Максима. Один Марк маялся бездельем, слоняясь по внутреннему дворику.
– А где господин… – спросил Сабазий осторожно. – Если надобно – я бы отвел его в нужный дом.
– Господин… А, Приск. Да ушел куда-то – и меня не взял, велел сидеть в этой дыре, как в карцере.
– Я же говорил: это очень опасно – ходить одному, без меня… – забеспокоился Сабазий. – Хатра – сакральный город, чуть что не так… не туда войдешь, не то сделаешь, оскорбишь Шамша, нарушишь установленные здесь правила – и тебя мгновенно предадут божьей смерти…
– Божьей смерти? – не понял Марк. – Проклянут, что ли… Так Приска это не касается – его Юпитер защищает и собственный гений, а еще гений императора.
– Нет, не проклятие! Любой стражник может мгновенно умертвить нарушившего хатрийский сакральный закон. Это и называется – божьей смертью!
– Умертвить?.. – изумился Марк.
– Срубит голову одним ударом. Куда они пошли?
– Да вон туда куда-то… – неопределенно махнул рукой Марк.
Сабазий нырнул в байт – в богатом доме Хатры особое строение, красиво отделанное, с каменной статуей для домашнего божества-гадде. Что-то прошептал, умоляя о помощи, вынырнул наружу и выскочил на улицу – на миг солнце осветило его фигуру, и в следующий миг Сабазий скрылся в тени узкой улочки.
Выскочивший следом Марк даже не понял, куда делся Сабазий.
* * *
Приск проснулся в тот день так же рано – на рассвете. И не стал останавливать Сабазия, когда увидел, что тот решил тайком ускользнуть из дома. У военного трибуна было еще одно особое поручение от Адриана – и он не желал, чтобы даже Сабазий видел, куда направится военный трибун. Раб может сболтнуть лишнее. Посему к торговцу из Селевкии Антаку Приск отправился один. Вернее – с Максимом – от вольноотпущенника Декстра отделаться не удалось бы при всем желании.
Как там говорил Декстр? Явные действия должны маскировать скрытые, и только тайные ведут к цели. Или как-то так… Так вот, настал час скрытых действий.
Дом Антака Приск отыскал без труда – потому как заметил, когда Сабазий вел его к Дионисию, надпись по-гречески над одной из торговых ниш: «Антак». Открывший дверь старик-грек взглянул на предъявленный серебряный браслет в виде сплетенных змей, кивнул и провел гостей в комнату хозяина…
Разговор был недолгий. Приск всего лишь передал Антаку пергамент с письмом наместника Сирии. Что именно обещал наместник человеку из Селевкии, Приск не ведал. Но военный трибун полагал, что в письме гарантии безопасности Антаку, его родичам и друзьям, проживающим в Селевкии на Тигре – напротив резиденции парфянских царей Ктесифона… Гарантии безопасности, если ворота города откроются перед римлянами. Он бы сам, допустим, именно так и написал. Адриан ничем не рискует – а тот, кому адресовано письмо, рискует многим и будет прятать его и хранить как зеницу ока… До того часа, пока он и его родичи не решатся открыть ворота Селевкии перед армией Траяна. Так что встреча с Дионисием преследовала одну цель, а встреча с Антаком – совсем другую.
Приск покинул дом Антака в настроении весьма приподнятом – ему нравилось, что все порученное Адрианом удалось исполнить так быстро и так удачно. Уже сделалось жарко, улицы казались ущельями, лучами, идущими из сердца Хатры, из Эсагилы. Возможно, Приск задумался, возможно – потерял на миг то особое чувство, которое позволяет спиной чуять опасность и оборачиваться прежде, чем враг за спиной вскинет руку для удара. В этот раз, правда, никто в спину кинжалом бить не стал – просто подлетел какой-то шустрый гибкий парнишка, рванул с плеч плащ и пустился наутек, Приск развернулся и кинулся следом – куда там! Воришка уже был в другом конце улице. Еще миг – и он бы скрылся. Не успел – наперерез вылетела другая юркая тень и повалила на землю. Когда военный трибун очутился рядом с дерущимися и катающимися по земле парнями, плащ его был порван и весь в пыли. Как раз в этот момент воришка оказался сверху – и зря. Подоспевший Максим грохнул по спине ногой, и парень обмяк. Неожиданный помощник сбросил тело и вырвал наконец плащ. После чего поднялся. Приск, к своему изумлению, узнал Сабазия.
– Это ловушка… – Раб сплюнул кровь и отер губы. Похоже, в драке он лишился пары зубов.
– Что случилось? – изумился Приск.
– Сейчас…
Сабазий шагнул к фонтану близ одного из домов, подставил под струю ладонь, омыл лицо, прополоскал рот, сплюнул…
Парень тем временем начал приходить в себя.
– Уходим! – Сабазий ухватил Приска за руку и потянул в ближайшую улочку.
Ни трибун, ни Максим не стали перечить. Лишь миновав два квартала, Приск остановился и сказал:
– Итак…
– Все просто. И прежде так делали, когда иноземца надо было убить. Хатра – сакральный город. И тот, кто совершит святотатство, – умирает. Этот парень, скорее всего, собирался подбросить твой плащ в святилище Эсагилы как свидетельство того, что ты был храме, куда тебе не позволяли войти… И тебя бы убили…
– Убили? А, ну да, я пришел осквернить алтарь и сбросил плащ, который мне в этом мешал… – хмыкнул Приск.
– Не смейся… – насупился Сабазий. – В Эсагиле суровы божьи законы. Если музыкант сойдет с места без дозволения во время сакральной трапезы жрецов, его мгновенно настигает божья смерть. Стражник тут же одним ударом снесет ему голову.
– Мне здесь не нравится… – прошептал Приск. – Я предпочитаю Антиохию.
– Или если кто-то попытается войти в святилище Эсагилы в недозволенное время, стражник на воротах тут же умертвит дерзкого, – продолжал Сабазий. Казалось, он наслаждался эффектом от своих слов.
– За что? – Приск по-прежнему ничего не понимал.
– Божья смерть как совершившему святотатство.
– Зачем?
– Зачем все устроено? Я уверен, человека, укравшего твой плащ, послал Эдерат. Наверняка. Это его нут. Аршакид теперь считает тебя, господин, своим заклятым врагом. Эдерат мстителен, злобен и будет всю жизнь помнить обиду. Обида его умрет только с его смертью.
– Пусть злится… – пожал плечами военный трибун.
– Его злость опасна. Как яд змеи. Надо немедленно уезжать из города.
– Но я…
– Лучше всего уехать рано утром завтра. Уйдем с караваном хаммаров.
|
|
|
