 |
Общее число молитв и служб
|
|
|
|
Завершив гастрономический раздел, вернемся к распорядку дня наших монахов. После «цены» день приближался к концу. Однако прежде чем лечь спать, монахам оставалось еще отслужить повечерие: гимны Deus in adjutorium[139], Gloria[140], три псалма, Pater, дневная молитва.
Согласно уставу святого Бенедикта, общая продолжительность всех служб должна была составлять 4 часа. Нетрудно догадаться, что все вышеперечисленные молитвы занимают куда больше времени. Более того, со времен начала клюнийского движения к полному чтению Часов добавлялись «сверхдолжные службы»: перед заутреней – 15 псалмов, потом еще 15 других псалмов в точно не указанное время, не говоря о «псалмах для ближних» (familiares), «больших» и «малых», которые пелись в честь благодетелей монастыря, самих монахов, аббатов, друзей из расчета по четыре после каждого Часа. В период Великого поста их пели также в конце каждого Часа и добавляли еще два. Во время пения последних монахи простирались ниц, откуда их название psalmi prostrati[141]. Трудно поверить, что это еще не все, тем не менее документы заставляют упомянуть семь дополнительных покаянных псалмов, которые следовало декламировать во время Великого поста после «псалмов для ближних». Кроме того, один раз в два дня устраивалась процессия от большой церкви аббатства до часовни лазарета, посвященной Святой Деве. Эта процессия происходила после полунощницы и после вечерни под пение Magnificat[142]. Кроме того, существовала служба по усопшим монахам, которую служили после вечерней трапезы. А еще были Часы Девы, которыми удлинялись заутреня и вечерня.
И, естественно, существовали также мессы. В воскресенье большую мессу служили после Третьего часа, однако до того была еще «месса на восходе». Все монахи должны были присутствовать на обеих. На неделе служили «мессу дня», то есть мессу, посвященную святому, праздник которого приходился на этот день, и еще одну, посвященную умершим. Вдобавок, если верить Раулю Глаберу, в самом Клюни существовал «обычай, который было возможно соблюдать, имея большое количество монахов: мессы служили непрерывно с первого часа наступившего дня и до часа трапезы». Само собой разумеется, что на этих мессах присутствовали не все монахи монастыря. Должно быть, их служили перед дополнительными алтарями, в то время как на хорах шли другие службы.
|
|
|
Физический труд
Естественно, что в столь занятые службой дни для работы оставалось мало времени. Конечно, как мы увидим, все монахи должны были по очереди работать на кухне. Однако имелись также другие непосредственно необходимые вещи, о которых надо было заботиться. Эти заботы поручались лицам, еще не принявшим монашеский сан, которых называли «обращенными». По сути они играли роль слуг. Первоначально это были благочестивые миряне, желавшие помочь монахам, но не считавшие себя достойными или способными самим принять сан. Затем среди них стало все больше «жертвователей», взрослых людей, отдавших свое имущество аббатству, принявших обет послушания и добровольно занимавшихся обслуживанием монахов. Эти conversi[143] назывались также barbati[144], поскольку, в отличие от монахов, они не брились, а еще их называли illiterati[145], очевидно, потому, что они не умели читать и не могли из-за этого принимать участие в песнопениях и чтениях во время служб и не становились монахами в полной мере. Таким образом, этот последний эпитет позволяет оценить высокий уровень специальных знаний, которые должен был освоить монах хора: литургические молитвы, которым монахи посвящали почти все свое время и силы, ибо для этого занятия требовалось немало сил, предполагали высокую эрудицию, не говоря уже о совершенной технике пения. Кроме того, следует отметить, что если изначально статус монаха ни в коей мере не подразумевал умения исполнять обязанности священника, то постепенно все большее число монахов хора обучались этому.
|
|
|
Вместе с тем клюнийцы вовсе не были полностью освобождены от физического труда, предписанного уставом святого Бенедикта. Традиционно под этим подразумевались сельскохозяйственные работы. Однако только крестьяне, бывшие «держателями» земли, могли обрабатывать многочисленные и огромные поля аббатств, тратя на это все свое время. Конечно, сельскохозяйственные работы самих монахов были сведены почти к нулю. Ульрих без обиняков отмечает: «В действительности работа, которую я наиболее часто наблюдал, состояла в очистке молодых, не вполне спелых бобов, в выпалывании в огороде дурных трав, бесполезных или вредных для овощей, и иногда также в изготовлении хлеба в пекарне». Монахи Фарфы имели обыкновение работать в саду: «По окончании Часа первого монахи под пение литании идут на работы. Если они идут туда после капитула, то начинают петь псалмы для ближних и поют их вплоть до прихода на место работы. В этой декламации должны принимать участие все, в том числе келарь. Прибыв на место, дети (мы скоро узнаем, кто были эти дети. – Э. П.) ставятся впереди всех, и совершаются поклоны ante et retro. Затем приор начинает Deus in adjutorium meum intende[146] и повторяет его трижды; он произносит Gloria Patri[147], затем Kyrie eleison, затем Pater, adjutorium nostrum[148], после чего монахи начинают работу и продолжают петь псалмы с того места, на котором остановились: 7 псалмов, 5 псалмов по усопшим вместе с псалмами для ближних для данного часа. Недельный читает сборную молитву. Чтение сопровождается комментариями приора во время работы. Окончив работу, монахи возвращаются в обитель под пение псалмов. Прибыв в монастырь, аббат запевает Beatus vir[149], приор читает Adjutorium nostrum, Benedicite[150], и каждый возвращается к своим обычным занятиям до тех пор, пока ризничий не позвонит в малый колокол». Из всего этого видно, что даже работа не прерывала молитв.
Труды духа
Однако руки монахов выполняли и другую работу, в которой дух принимал большее участие, нежели в лущении гороха или выпалывании грядок. Это происходило, когда руки держали перо. Во времена аббата Одилона – то есть, напомним, во времена 1000 года – отдельным монахам поручалось переписывать монастырские грамоты. Таким образом создавалось собрание монастырских грамот, или картулярий, сохранившийся до сих пор. Монахи также переписывали труды отцов Церкви, Григория Святого[151], других церковных авторов. Несомненно, среди монахов находились такие, кто был достаточно одарен, чтобы проиллюстрировать некоторые из рукописей миниатюрами. В этом отношении Клюни также пользовался славой со второй половины XI века, и до нас даже дошло имя самого замечательного из этих художников, монаха Дюранда. Разумеется, наибольшее внимание уделялось священным и теологическим текстам, но они не были единственными. Цицерон, Боэций[152] и многие другие были среди тех мирских авторов, в спасении трудов которых от полного исчезновения участвовало перо монахов Клюни. Все эти работы по копированию и украшению рукописей считались столь важными – возможно, не менее важными, чем молитвы, – что те, кто посвящал себя этому труду, частично освобождались от участия в службах.
|
|
|
Вообще в Клюни ценили и поддерживали любой труд в сфере прекрасного, способный служить славе Бога. Несомненно, что немыслимая роскошь оформления литургии отнюдь не могла быть обеспечена трудом одних монахов. Для создания всех этих живописных изображений, изделий из драгоценных металлов, вышитых тканей, риз, витражей, золотых чаш, украшенных драгоценными камнями, медных, серебряных и золотых паникадил, сделанных в форме короны, нужны были профессиональные художники. По правде сказать, эти чудесные вещи появились в Клюни несколько позже, однако их предшественники, возможно, менее пышные, уже украшали монастырь в 1000 году.
В любом случае, известно, что некоторые монахи вносили свой вклад в украшение храмов. Рауль Глабер – опять он! – вскоре даст нам на этот счет очень личное подтверждение.
|
|
|
Послушники и жертвователи
Повседневная жизнь, которую мы только что описали, была характерна только для настоящих монахов, то есть принявших постриг. Эти монахи были единственными «монахами хоров», единственными, кто мог участвовать во всех службах. Этого ранга можно было достичь, только пройдя период испытания. Таковым было послушничество, известное, впрочем, во все времена. В Клюни оно длилось год или чуть меньше.
Послушником мог стать мирянин, либо священник, желающий исполнять монастырский устав. В принципе он не мог быть принят по собственной просьбе, если не достиг семнадцатилетнего возраста. Первую ночь он проводил в гостинице монастыря, затем для начала его учили, как себя вести, или, как говорили в хороших семьях в XIX веке, как себя держать. В ордене очень большое внимание уделялось достойным манерам, без которых литургия не могла бы возносить почести Богу в должной форме. Ищущие послушничества особо тщательно обучались умению должным образом простираться ниц, ибо вскоре им предстояло сделать это перед аббатом в присутствии всех монахов обители. «Чего вы желаете?» – спрашивал аббат. Они отвечали: «Я желаю удостоиться милосердия и благодати Господних и пребывать в вашем кругу». Аббат говорил: «Да дарует вам Бог пребывание в кругу правоверных». После этого им в первый раз рассказывали о строгостях и суровых требованиях устава святого Бенедикта: о лишениях, об отказе от собственной воли, о полной зависимости от воли других. Их приводили в церковь, где они присутствовали при мессе. Затем их усаживали на хорах лицом к главному алтарю, обстригали волосы кружком и сбривали бороду. После этого наставник послушников приводил новопринятого в ризницу и давал ему рясу, но не подрясник, ибо его он имел право носить только после пострига. Последующий срок послушничества был занят глубоким изучением Устава и упорным зазубриванием всех тонкостей монастырской литургии, в частности, приобщением к искусству пения псалмов.
Случалось, что монахи, принявшие постриг в другом ордене, просили принять их в Клюни. Тогда они должны были еще раз пройти пострижение.
В первое время существования Клюни, в том числе и в 1000 году, орден принимал также «детей жертвователей». Это были мальчики, которых родители отдавали в монастырь, после чего они теоретически должны были всю жизнь оставаться монахами. Аббаты охотно соглашались на это, поскольку родители вместе с сыном жертвовали некое приданое. Такой путь, несомненно, давало возможность воспитать отличных монахов. Но в монастыре воспитывались и другие дети. Их выбирал сам аббат: обычно это были крестьянские дети, чьи добрые наклонности и интеллектуальная одаренность привлекли внимание монахов. В монастыре они получали воспитание и образование. Наиболее яркий пример – маленький Герберт, будущий папа Сильвестр II, блестящую карьеру которого мы уже описывали. До того как клюнийские монахи из Сен-Жеро в Орильяке взяли его на свое попечение, он, предположительно, пас овец.
|
|
|
Само собой разумеется, что ни один монастырь не мог бесконечно увеличивать число братий. Напротив, число это было ограничено и зависело от количества пищи, которую можно было получить с сельских доменов монастыря. Поэтому аббат мог и должен был всегда внимательно учитывать качество тех, кто претендовал на вступление в обитель. Хворых, калек и умственно отсталых не принимали. Была тенденция, впрочем, часто нарушавшаяся, не принимать также незаконнорожденных детей. Можно предположить, что число крестьян, которых соблазняла перспектива избавиться от голода путем превращения в монахов, намного превышало число принимаемых. Представителей менее многочисленной феодальной аристократии, судя по всему, принимали с большей благосклонностью. Лучше подготовленные своим происхождением к искусству управлять, поддерживаемые самим духом времени, когда во всех случаях отдавалось предпочтение благородным лицам, они легче, нежели другие братья, достигали постов аббата и приора.
Давайте посмотрим, что нужно было делать послушникам, кем бы они ни были по происхождению, когда подходило время их пострига. Пострижение совершалось во время большой мессы, читаемой аббатом. Перед проскомидией[153] они выходили рядами к большому алтарю, перед которым стоял аббат. Каждый зачитывал свою грамоту пострижения, которую должен был собственноручно написать и подписать, и клал ее на алтарь. Стоя на коленях, он трижды просил прощения, затем, опершись на руки (иными словами, встав на четвереньки), трижды читал стих Suscipe me, Domine[154], а постриженные монахи каждый раз ему отвечали. На третий раз он читал также Gloria Patri и простирался ниц для молитвы. Аббат в это время запевал Kyrie eleison, за которым следовали многие стихи и псалом Miserere[155]. Аббат благословлял подрясники и кропил их святой водой. Переодеваясь в них, новопостриженные снимали рясу, а затем опять надевали ее поверх подрясника. После этого они обходили хоры по кругу, чтобы получить поцелуй мира от всех братьев, начиная с аббата. Теперь они становились уже настоящими монахами. Однако в течение еще трех дней они должны были ходить с опущенным капюшоном, спать в подряснике и не произносить ни слова.
Гигиена
Одной из сторон, специфически присущих повседневной жизни клюнийцев и достаточно новой для монастырской жизни, было внимание, которое они уделяли поддержанию тела в подобающем состоянии. В середине IX века аббат Одон предписал монахам каждую субботу чистить обувь. К 1000 году суббота стала также днем, когда они мыли ноги и сразу после этого стригли ногти. Если плохое зрение или ревматизм не позволяли монаху делать это самому, он должен был просить других братьев о помощи. Каждый день следовало мыть лицо и руки. Купания были более редким явлением: два раза в год – перед Рождеством и перед Пасхой. Мылись поодиночке в чанах, вода в которых подогревалась на костре.
Наконец, поскольку Устав запрещал монахам носить бороду, ее следовало брить. По правде говоря, эта процедура проделывалась нечасто: приблизительно 14 раз в год, перед большими праздниками и днями наиболее почитаемых святых, причем летом чаще, чем зимой. Эта процедура регламентировалась особым образом. В назначенный день монахи выстраивались в две шеренги: одна – под сводом внутреннего здания монастыря, другая – вдоль его стены. Брат-раздатчик милостыни раздавал одной стороне бритвы, а другой – чаши для бритья. Каждый брил стоящего напротив. Тот, кто брил, был в подряснике; тот, кого брили, снимал его, однако оставался в рясе. Орудуя бритвой, они пели псалмы, а когда заканчивали, устанавливалась полная тишина. Было запрещено в ожидании своей очереди мыть голову, стричь себе волосы или ногти…
Чистота тела неотделима от чистоты одежды. В одном из помещений имелась прачечная с отдельными резервуарами для рубах и для кальсон. Каждый мог пользоваться ею для своих нужд. Утром, перед капитулом, белье замачивали в большой лохани с горячей водой, нагретой на кухне. Стирали днем, «в часы, когда можно говорить». Затем белье сушили на веревке, протянутой во внутреннем помещении, но это было разрешено только после «цены» или после вечерни.
Немой язык
Напомним, что, за исключением коротких минут отдыха, монахи должны были соблюдать предписанное Уставом молчание. Поскольку иногда бывало необходимо общаться друг с другом, хотя бы в практических делах, они пользовались знаками. Этот немой язык был принят в Клюни со времен первого аббата Бернона. При его преемнике Одоне язык «достиг такого уровня, что можно было подумать, что монахи утратили способность к обычной речи». И биограф Одона добавляет: «Я думаю, что им хватало знаков для того, чтобы выразить все необходимое». Эта практика существовала во всех дочерних монастырях Клюни и во многих других монастырях. Система знаков, использовавшихся в Клюни, дошла до нас в описаниях Бернарда и Ульриха. Это целый словарь из ста слов, среди которых – обозначения продуктов питания, столовых приборов, одежды, постельных принадлежностей, отдельных предметов, двадцати двух лиц, которых монахи могли упомянуть, вещей, связанных с монастырской жизнью, и, наконец, 13 слов, обозначавших действия или какие-то идеи. Часто дается объяснение использования данного жеста. Например, чтобы попросить хлеба, нужно было «сделать круг из указательных и больших пальцев обеих рук, потому что хлеб имеет круглую форму». Если для обозначения рыбы вообще был достаточен естественный жест, «имитирующий рукою движение рыбы в воде», то для обозначения лосося или осетра требовалось дополнительное объяснение: «Сделать знак рыбы, затем поместить кулак под подбородок, держа большой палец вверх, – знак превосходства, ибо обычно эту рыбу едят великие и богатые мира сего». Но почему тогда «горчицу» изображают, «поставив большой палец на верхний сустав мизинца»? Загадка…
Иногда речь идет о простой игре слов: «Блины, оладьи: взяться за волосы, как бы их завивая»[156].
Однако знак для обозначения молока имел скорее имитационный характер: «Сосать мизинец, как младенец, сосущий грудь».
Знак обуви может помочь нам представить, какой она была. «Обвести пальцем вокруг другого пальца таким движением, каким человек подвязывает обувь ремнями». Для обозначения монахов надо было коснуться капюшона подрясника. Но если речь шла о воспитаннике монастыря, то, коснувшись капюшона, следовало уточнить, различая два случая: если он был еще ребенком, то надо было поднести мизинец к губам; если он уже получил полное образование, то надо было положить два пальца на сердце «в знак учености».
Допустим, речь шла о монахе, отвечавшем за конюшни. Нужно было «потянуть волосы спереди двумя пальцами, как поводья коней».
Чтобы обозначить понятие «плохой», надо было «поместить раздвинутые пальцы на лицо так, чтобы ногти изображали когти хищной птицы, которая разрывает что-то на части».
Можно сказать, что пользоваться столь богатыми средствами выражения мысли по сути означало нарушать положенное по Уставу молчание, смысл которого был в том, чтобы освобожденная мысль обратилась к Богу. Впрочем, похоже, монахи вошли во вкус игры и язык знаков развлекал их, в паскалевском[157] смысле слова, куда больше, чем если бы они разговаривали, как обычные люди. Во всяком случае, вот какое впечатление произвело присутствие на обеде в клюнийском монастыре в Кентербери на крупного светского сеньора Жирара де Камбре, побывавшего там в конце XII века: монахи, которых он видел, столь активно жестикулировали пальцами и руками, что это напомнило ему театр, полный актеров и шутов. Он подумал, что было бы более достойно их ордена и положения, если бы они открыто говорили человеческим языком, вместо того чтобы пользоваться этим фривольным языком глухонемых.
|
|
|
