 |
Глава XIII нравы духовенства
|
|
|
|
В течение всего Средневековья существовали плохие епископы, плохие священники и плохие монахи. Но иногда их бывало больше, а иногда меньше. Десятый век относится к временам, когда их было много, но все же к концу столетия наметилось значительное улучшение нравов. Кроме того, 1000 год вообще представляет собой поворотный пункт. Впрочем, это можно было уже почувствовать, когда речь шла о реформаторской деятельности аббатов и монахов ордена Клюни.
Епископы
Феодальная анархия, наступившая после распада империи Карла Великого, привела к глубокой деградации светских кадров Церкви. Даже само папство стало игрушкой местной аристократии. Престол святого Петра зачастую занимали отпрыски знатных родов, которые видели в нем лишь средство жить в роскоши и разврате: у Церкви больше не было главы. А поскольку у королевств также не было сильных руководителей, то почти везде местные сеньоры назначали епископов и аббатов, выбирая их зачастую из членов своей семьи, если только те не находили для себя чего-нибудь более выгодного. Епископский город становится сеньорией. Епископ больше не думает о духовном долге, а ведет себя так же, как его братья и кузены, оставшиеся в миру. Второй аббат Клюни Одилон говорил об этом без обиняков: «Руководители Церкви одержимы плотскими желаниями; их распирает гордыня, снедает жадность, расслабляет похоть, мучает злоба, обуревает гнев, раздирает несогласие, извращает зависть, убивает роскошь». Существовали епископы, имевшие жен («епископесс»), проживавших в отдельных комнатах епископского дворца: это известно, например, о Сифруа, епископе Манса. Другой епископ Манса, Авейол, явно предпочитал мессе охоту. Архиепископ Санса, примас Галлии Аршамбо, утвержденный в своей должности родственником, графом Рено, во всем походил на этого родственника: он заботился исключительно о собаках и охотничьих соколах и забывал о них только тогда, когда принимал участие в оргиях.
|
|
|
Можно не сомневаться, что нравы приходских священников, избиравшихся, как мы знаем, местными сеньорами из числа их крестьян, отличались не большей чистотой. Безбрачие не считалось нормальным. И изменений в этой области следовало ждать еще долго: «жена священника» стала привычным персонажем так называемого фаблио[128], популярного литературного жанра, расцвет которого приходится на XII век.
Тем не менее к концу X века, по крайней мере в королевстве Капетингов, не все епископы были недостойными людьми. Арнуль, епископ Орлеана, Сегин, архиепископ Санса, и другие, среди которых были и те, кто принял в 991 году участие в соборе, созванном в Сен-Вале близ Реймса для суда над архиепископом, предавшим Гуго Капета, – все это были весьма достойные люди. По поводу этого собора один историк даже писал: «Сомнительно, чтобы можно было в какой-либо другой стране христианского мира X века собрать собрание, более достойное уважения и власти». В том же году, в своей резиденции в Шалоне-на-Марне, умер мудрый старец Жебуан, который, как мы видели, умел справедливо исполнять свой долг и пресек выступления деревенского еретика, не прибегая ни к огласке, ни к насилию.
Монахи
Положение в среде черного духовенства, то есть монашества, было сложнее. Вспомним, что зародившееся в начале века в Клюни широкое и действенное движение за обновление постоянно распространялось, охватывая все большее количество монастырей, находившихся в жалком состоянии в результате той же феодальной анархии. Тем не менее к 1000 году исцеление было достигнуто далеко не везде. Из этого следует вывод, что нужно различать два вида монастырей: принявшие реформу – и все остальные.
|
|
|
Однако прежде следует задать один вопрос, который, должно быть, уже давно задают себе читатели этой книги: почему было так много монахов?
Стремление к затворничеству кажется нам сегодня уделом немногих исключительных личностей. Мы видим в нем лишь общий отказ от всего того, что делает жизнь интересной: от собственности, от свободы, от удовольствий, – причем взамен не предлагается ничего, кроме тесного общения с невидимым миром, к которому далеко не многие испытывают влечение.
Конечно, такие избранные существовали и в Средние века; возможно, их было даже больше, чем в наши дни. Но их наверняка было не столько, сколько было монахов, а намного меньше. Следует ли тогда считать причиной ухода в монастырь заботу о «последнем часе», стремление попасть в рай, страх перед адом, которые ощущались людьми той эпохи куда более конкретно, нежели нами? Все же, представляя себе, как они жили, склонные к насилию и кровопролитию, алчные, похотливые, возможно, отчаявшиеся в божественном милосердии или надеющиеся успеть в надлежащее время совершить публичное покаяние, – представляя все это, трудно поверить, чтобы вышеуказанные мотивы могли иметь такое уж большое значение. Должно быть, многие действительно отказывались от мирской жизни по этой причине, однако они делали это в основном уже на закате жизни, часто на пороге смерти. Здесь уже упоминалось о том, что такой уход был почти традиционным. Тех, кто предавался подобному запоздалому покаянию, называли «monachi ad succurendum» – «монахами ради получения помощи». Этим все сказано.
Однако следует отдавать себе отчет и в том, что монастыри были местом, жизнь в котором, суровая или нет, все же была легче, чем в других местах. Основанные в разное время крупными сеньорами, которые щедро даровали им земли, монастыри были богаты: там не приходилось опасаться голода, и если в каком-либо монастыре было принято жить в роскоши и удовольствиях, то средств для этого вполне хватало. Так, например, обстояло дело в середине X века в Лотарингии, в монастырях Сенона и Жамблу, где откровенно допускались самые непристойные вольности. В Италии, в Фарфе, аббатстве, которое в следующем веке стало образцовым, в X веке монахи развлекались с наложницами; те поначалу считали благоразумным прятаться, однако вскоре стали выставлять свои пороки на всеобщее обозрение. Понятно, что многие стремились стать монахами в подобных обителях своеволия, и, соответственно, в них было куда больше отпрысков аристократических семей, чем сыновей бедных крестьян.
|
|
|
Ришер еще докажет нам, что во Франции конца X века можно было встретить таких монахов.
Странные монахи
Адальберон, архиепископ Реймский, был крупным политиком, и его деятельность вряд ли можно было бы назвать полностью соответствующей евангельским заветом; тем не менее никто не критиковал его нравственных позиций, – он глубоко осознавал свою духовную миссию. Именно поэтому между 977 и 983 годами он счел необходимым и безотлагательным исправление нравов монахов своей церковной епархии. Он постановил в присутствии епископов, «чтобы аббаты различных монастырей собрались и решили, какими действенными способами можно добиться этого исправления». Эта ассамблея, место проведения которой Ришер не указывает, избрала своим председателем аббата монастыря святого Ремигия в Реймсе Рауля, который, возможно, был святым человеком, однако весьма слабым наставником для монахов.
Архиепископ открыл дискуссию выступлением, тему которого он определил очень точно: «Всем известно, что религия вашего ордена во многом утратила свою прежнюю чистоту. Вы даже неединодушны между собой в отношении устава ордена, и один замышляет и действует одним образом, а другой – совершенно другим. Поэтому ваша жизнь во многом к настоящему моменту утратила прежнюю святость…»
Ответ председателя, который будучи ответствен за своих монахов был не менее их задет этим обвинением, весьма любопытен. Для начала он ничего не отрицает, но старается осторожно смягчить обвинение: «Мы иногда действительно отклоняемся от того, чего должны были бы добиваться…»
Однако, сказав это, он переходит к фактам. И первое, о чем он упоминает, как бы предосудительно оно ни было, касается только одного человека – и может быть, единственного в монастыре: «Действительно, что за необходимость заставила монаха, облеченного задачей обеспечивать внутренние потребности монастыря, завести себе кума и самому называться кумом?» Известно, что в среде монахов запрещалось вступать с кем бы то ни было в особо дружеские отношения. Следует ли предположить, что эти «кумовья» вкладывали между собой в это слово тот же особый смысл, который придало ему название одного из романов нашего времени? Странный семантический комментарий, который дает аббат Рауль, оставляет нас в той же неопределенности: «Если, говорю я, он является кумом, то вернемся по сходству понятия к реальности: он есть отец при другом отце. Но если он есть отец, то нет сомнения, что у него есть сын либо дочь, и тогда он скорее заслуживает имени развратника, нежели монаха». Вы можете сказать, что это просто игра в слова. Однако само появление слова «развратник» настораживает. И дальнейшее развитие дискуссии, где заодно к делу будут притянуты и миряне, оставляет свободное поле для гипотез о том, как точнее понять смысл проблемы. «А что бы вы сказали о кумах? Что еще понимают миряне под этим словом, как не соучастниц в разврате? Как бы я ни оценивал реальные факты, я не собираюсь нападать на мирян, однако же предоставляю вашему вниманию нечто, что запрещено членам нашего ордена». На этот раз сомнений уже не остается: аббат дает понять, что в монастырях кумовья занимаются друг с другом тем, чем «в миру» священники занимаются с «кумами». Такой вот всеобщий и замалчиваемый скандал… Естественно, синод единогласно запретил кумовские отношения.
|
|
|
Причем это обсуждение, трудно сказать почему, как бы ограничивается грехопадением одного-единственного «должностного лица» монастыря. Более распространенным оказывается достойное осуждения поведение «некоторых монахов», у которых «вошло в привычку в одиночку покидать монастырь, в одиночку же находиться вне стен обители, не имея свидетелей своих действий…» Хуже того, они уходят и возвращаются, «не получив благословения братьев», что лишает их бесценной духовной поддержки. Отсюда «беспорядочная жизнь», «растление нравов», «стремление приобретать имущество».
А вот еще более удивительная вещь: «В нашем ордене есть некоторые монахи, которые любят при всех надевать на голову шляпы с широкими полями или украшать монашеские головные уборы заморскими мехами, а также носить, вместо скромной одежды, роскошные одеяния…»
Должно быть, эти роскошные одеяния напоминали одежду, которую носили богатые миряне. Мы понимаем это, потому что аббат, уже вошедший в раж, описывает их подробно: «Они выискивают прежде всего дорогостоящие хитоны, облегающие их фигуру со всех сторон, украшают их рукавами и каймою таким образом, что, глядя на стянутые талии и выступающие под одеждой ягодицы, сзади их можно принять скорее за потаскух, чем за монахов».
|
|
|
Эти странные монахи предпочитают также одежду различных цветов. Они не желают носить хитоны черного цвета, ни даже те, в которых «мастер смешал белую и черную шерсть». «Они отказываются также от бурого цвета». Им нужны ткани, окрашенные «в различные оттенки древесного цвета».
Ришер сохранил для нас эти образцы красноречия аббата Рауля, возможно, слегка подправив их на свой лад. Согласно его описанию, Рауль продолжает речь, не придерживаясь особого порядка в изложении: он переходит к обуви, затем к белью, перемежая эти описания высказываниями по поводу плащей и мехов, и, наконец, говорит о штанах. Такая беспорядочность изложения характерна для всех, кто писал в его время. Давайте восстановим в логической последовательности все, что он говорил, и перейдем от хитонов к тому, что прикрывало или должно было прикрывать ноги: «…штаны шириной в шесть футов (2 метра!), и ткань столь тонкая, что даже не прикрывает от чужого взгляда срамные места. Они заказывают их себе по такому фасону, что кажется, будто одному не хватает ткани там, где ее вполне хватило бы для двоих».
Поверх этого забавного одеяния монахи надевали плащ. «Наши предшественники по терпимости своей позволяли, чтобы монахи надевали одежду из шкур обычных животных, а не из шерстяной ткани. Это породило бедствие роскошества. Теперь они делают кайму шириной в две ладони (около 45 см) на плащах из заморских тканей и сверху покрывают их норикским сукном».
Белье Рауль просто называет «дорогим», что оставляет нам возможность гадать о том, каким оно было. Но в том, что касается обуви, описание становится более подробным: «Они предаются в ней таким излишествам, что даже сами испытывают от этого неудобства. Они носят столь тесную обувь, что ходят с трудом, заключенные в это узилище; кроме того, они приколачивают к ним каблуки». Это описание позволяет предположить, что обувь, предписанная уставом, представляла собой просто подошвы, прикреплявшиеся к ногам при помощи ремней, либо некий вид мягких туфель. «Они украшают их справа и слева ушками и изо всех сил стараются, чтобы они не образовывали «сладок. Они приказывают слугам начищать их до блеска». Стало быть, ботинки были кожаными.
Ясно, что монахи разодевались таким образом не для того, чтобы оставаться в монастыре. Куда же они ходили? В каких местах реймской митрополии или епископских городов соседних областей, где также были аббатства, они красовались в своих прекрасных одеждах? Какого рода мирское общество, наверняка достаточно высокое по положению, принимало их, давая возможность отвлечься от скуки монастырской жизни? Мы уже имели возможность заметить, что некоторые монахи «стремились приобретать имущество». Каким образом они это делали? Участвовали ли они в коммерческой деятельности, которая начала просыпаться в городах? Или, вместе с предшественниками богатых горожан, появившихся в период расцвета Средневековья, прокладывали эту дорогу в будущее и сами пользовались ею?
Как бы то ни было, аббат, отметив такое, что почти все монахи используют для своих постелей ткани сверх тех, что разрешены уставом в качестве покрывал, приходит к следующему заключению: «Я разоблачил перед вами то, что происходит. Скажите, хотите ли вы запретить это?» И добавляет: «Об остальных необходимых изменениях мы поговорим на наших специальных собраниях». Стало быть, существовали и другие нарушения монастырской морали, в подробности которых аббат не счел нужным вдаваться на соборе. И архиепископ Адальберон согласился с этим. Прежде чем закрыть собор, он сказал: «Нашей властью мы запрещаем вещи, которым вы, по своей мудрости, решили положить конец. А вопрос об изменении того, о чем вы умалчиваете, желая прежде во всем удостовериться, мы оставляем на ваше суждение».
Ришер рассказывает нам, что «с тех пор монахи стали отличаться большой приверженностью к порядку, потому что архиепископ, прекрасно знавший устав, увещевал их и побуждал его выполнять». Если Ришер говорит правду, то, должно быть, у Адальберона была хорошая хватка руководителя.
Монахи-вояки
Нарушения, о которых столь красноречиво рассуждал архиепископ, очевидно, совершались в среде монахов, весьма обеспокоенных клюнийской реформой. Были и другие, имевшие особые основания для того, чтобы проклинать этот набиравший силу орден. К этой категории недовольных относился епископ Лана Адальберон, по прозвищу Асцелин, тот «старый изменник», чье описание общества того времени мы уже читали в «Поэме для короля Роберта». Его можно считать глашатаем этой группы священнослужителей. Будучи таковым, он представляет нашему взору другой вид монастырских злоупотреблений, который можно было бы назвать клюнийским шовинизмом.
Роберт Благочестивый прекрасно сознавал, какую силу представляет собой в его королевстве сеть аббатств, управляемых Клюни. Он не удовлетворялся только поддержкой действий выдающихся аббатов, принятием их советов и щедростью в адрес их монастырей. Имея во Франции большое количество епископских мест и митрополий, он, по собственной воле, предпочитал назначать на эти должности монахов, в чьих добродетелях мог удостовериться, а не тех младших детей из знатных родов, которые раньше владели ими почти монопольно. Эта политика христианской доброй воли сыграла большую роль в возрождении (впрочем, относительном) высшего духовенства. С ней, однако, с трудом мирились духовные лица старой закалки, иные из которых были еще живы.
Одним из них и был Асцелин. Принадлежа к лотарингской аристократии, из числа которой Каролинги охотно выбирали людей на епископские должности и будучи образованным человеком и политиком в душе, он обладал при этом более чем сомнительной склонностью к чистоте нравов и, как и многие люди его крута, считал себя приверженцем старины. Из этого настроения и родилась его «Поэма для короля Роберта», где он весьма черными красками рисует картину того состояния, в котором находится королевство, возлагает ответственность за это на Клюни, едко-сатирически изображает это аббатство и излагает свою собственную доктрину политической и религиозной организации государства. Он предлагает королю программу немедленного исправления ошибок.
Нас здесь интересует именно его сатира на Клюни. Итак, с озабоченностью наблюдая, как все переворачивается вверх тормашками, как необразованные люди становятся епископами, как людей хорошего рождения и воспитания, естественным образом достойных митры епископа, отсылают в свои поместья или даже в монастыри, чтобы занять места простых монахов, которые, в свою очередь, оказываются вознесены новым временем и не знают, какого святого за это благодарить, Адальберон, по совету своих близких, наивно решил кое-что подсказать великому наставнику монахов Клюни и послал к нему одного монаха из своего диоцеза, человека набожного, мудрого, сдержанного и благочестивого. На следующее же утро этот человек вернулся назад – и в каком виде! «Покачиваясь, он выпустил из рук взмыленную шею своего коня. «Эй! Эгей! Где епископ? Наша нянька? Этот мальчишка? Эта баба?» Одежда монаха в беспорядке. Он уже сбросил с себя свое старое одеяние. На нем высокая шапка из шкуры ливийского медведя. Его длинная одежда подобрана до середины голени, вся разодрана спереди и также ничего не прикрывает сзади. Его талия туго перепоясана вышитой перевязью. На поясе у него висит множество разнообразных предметов: лук с колчаном, клещи, молот, меч, кремень, железное огниво, дубовая ветка для разжигания огня. Его ноги обтянуты длинными штанинами, доходящими до ступней. Он подпрыгивает, его шпоры колют и режут землю. Он поднимается на цыпочки, причем его ботинки имеют длинные закругленные носы.
Вот что сделало с примерным монахом однодневное пребывание в Клюни: это карикатура на воина, на которого Адальберон навесил массу аксессуаров, представляющих собой интерес для нас, поскольку они, несомненно, заимствованы из обычного обмундирования настоящих воинов того времени. Само собой разумеется, что его появление вызвало шок: «Братья, даже близко знавшие его, с трудом его узнавали. Горожане сбегались толпами и заполнили весь огромный епископский дворец». Заметим между прочим, что в этом вымышленном рассказе данное замечание весьма похоже на нечто реально увиденное. Оно помогает нам представить себе повседневную жизнь епископского города, с населяющими его горожанами, вечно полными любопытства в отношении всего происходящего в епархии и при первом же слухе о необычном происшествии являвшимися во дворец епископа как к себе домой. По крайней мере, на этот раз им было на что посмотреть.
«Ты ли это, мой монах?» – ошеломленно спрашивает епископ. В ответ тот «сжимает кулаки, поднимает руку, вскидывает брови и выгибает шею, закатывая глаза: «Я теперь солдат; возможно, я остался монахом, но вести себя буду по-другому. Или скорее – нет, я больше не монах. Я воюю по приказу короля, ибо мой хозяин – Одилон, король Клюни».
Епископ пытается заставить его замолчать, но монах не подчиняется. Он напыщенно повествует об экспедиции против сарацин, в которой он принял участие вместе с «солдатами Господними», – очевидно, с монахами Клюни. Сатира достигает кульминации. Достаточно представить себе это странное воинство! Адальберон находит для этого верный тон – тот самый, который спустя шесть веков использует автор «Менипповой сатиры»[129], высмеивавшей монахов-лигеров, их военное одеяние, их воинственные замашки. Конечно, в этой необузданной фантазии нет ничего от повседневной жизни. Как и в гротескном приказе о мобилизации, который наш монах объявляет епископу от имени своего «генерал-аншефа Одилона».
Это фарс. Однако фарс не имел бы смысла, его незачем было бы сочинять и он не был бы смешон современникам, если бы не преувеличивал знакомую им реальность.
Монахи Клюни, привыкшие к послушанию и дисциплине, строгость которой мы имели возможность оценить, на деле представляли собой огромную армию, обладавшую собственной иерархией и имевшую в лице аббата-руководителя ордена своеобразного и всемогущего властелина. Они побороли свою личную гордыню, но она уступила место бессознательной и весьма сильной кастовой гордыне. Сами по себе они ничто, но их орден – все, у него – все права и, что, возможно, еще хуже, все обязанности. Клюни – это новая сила, чистая и безжалостная, которая призвана уничтожить прогнившие старые кадры христианского общества и вместо продажных и развратных епископов везде поставить у власти добродетель и веру в Бога.
Внутри монастыря этот дух единства мог не иметь опасных последствий. Однако многие монахи покидали монастыри, и это случалось весьма часто. Мы видели, что аббаты много путешествовали либо для того, чтобы посетить бесчисленные подопечные монастыри, либо для того, чтобы навестить пригласившего их властителя, жаждавшего их советов. Дороги были небезопасны; аббат окружал себя многочисленным эскортом из монахов, ехавших верхом и, как правило, имевших оружие, годившееся как для защиты, так и для нападения. Можно ли в действительности заставить подобную личную охрану соблюдать обет молчания, посты, правила воздержания, короче говоря, монастырскую чистоту нравов? Представим себе, как это шумное воинство «солдат Господних» наводняет города и деревни. Им придает силу сознание своей миссии, их оправдывает снисходительность их «генерал-аншефа» (об этом свидетельствует биограф Одилона). Конечно, они не ведут, как это сказано в поэме Адальберона, войн с сарацинами. Но повсюду, где они проезжают, покуда их аббат делает выговор сильным мира сего или инспектирует деятельность светских прелатов, они дают урок каноникам, жителям епископских городов, всем вокруг. Они становятся невыносимы. Разражаются скандалы, которые иногда, как в случае Ла-Реоли, перерастают в кровавые стычки.
«Не просто выдумка все то, о чем пишу», – утверждает Адальберон в своей поэме. Можно поверить, что он был не совсем неправ.
Когда он писал? Он стал епископом Лана в 977 году и говорил, что «состарился, нося епископскую митру». Одилон стал аббатом Клюни в 994 году. Роберт взошел на престол в 996-м. Несомненно, прошло много лет, прежде чем аббат стал «королем», «генерал-аншефом», как его называет Адальберон, и прежде чем король начал вести политику безоговорочной поддержки Клюни, столь возмущавшую епископа. Признаем, что поэма никак не могла быть создана до 1000 года и, возможно, появилась около 1000 года. В любом случае она была написана уже после синода, созванного архиепископом Реймским. Мы не станем утверждать, что в XI веке уже не оставалось монахов, похожих на тех, кого считали необходимым «исправлять» в 980 году, однако отметим, что в поэме Адальберона отражено другое отклонение от монастырского уклада, характерное для более позднего времени. Напомним, что в 972 году аббат Майель, путешествуя через Альпы, не имел при себе эскорта, способного защитить его от сарацин. Из этого можно заключить, что подобные эскорты, возможно, потребовавшиеся именно в результате происшествий такого рода, были учреждены Одилоном.
Учитывая это, все же воздержимся от того, чтобы признать в гротескно изображенном Асцелином монахе типичного монаха Клюни. Этот образ – и притом с большим преувеличением – относится только к небольшому числу монахов, которых служба аббату во время его путешествий уводила из стен обители. Теперь же нам пора вернуться к серьезному разговору и нанести обстоятельный визит в крупные монастыри ордена.
|
|
|
