 |
Встреча с палачами через 22 года 8 глава
|
|
|
|
Когда он кончил, заговорил переводчик:
— За нарушение дисциплины, за попытку к побегу суд приговорил...
— Палачи! Убийцы! — подняв голову, крикнул кто-то из приговоренных.
Толпа узников зашевелилась, загудела, как потревоженный рой пчел. [149]
Лагерь-фюрер махнул рукой. Несколько эсэсовцев и капо бросились к русским и, сбив их с ног, стали забивать их рты головными колпаками.
С торчащими кляпами, с петлями на шее стояли спокойно наши товарищи на табуретах в окружении бестолково суетящихся палачей. Их изуродованные, вытянутые кляпами лица поворачивались за взглядом заплывших глаз. Конечно, они в толпе искали нас, товарищей, друзей.
Вокруг лагерь-фюрера оживление — разговаривают, смеются.
С поникшими головами стоят узники. Многие плачут. В душе бессильная злоба, жажда мести...
Вдруг один из приговоренных, собрав силы, качнувшись, выдохнул кляп.
— Будьте вы прокляты, палачи! Убегайте! Расскажите всем!..
Рядом стоявший капо бросился к нему, но он, подняв ногу, ударил в искаженное злобой лицо, и от удара, потеряв равновесие, зашатался, табурет накренился, выскользнул из-под ног, и он повис, успев громко крикнуть:
— Прощайте, товарищи!
Выдернули из-под ног и другие табуреты.
Судорожные, конвульсивные вздрагивания сразу вытянувшихся тел.
Как по команде, обнажились головы узников. Наступила гнетущая тишина.
Веревки закручивались и раскручивались, медленно вращали трупы, как бы показывая всем вокруг наклоненные набок головы с изуродованными посиневшими лицами, со скрюченными, распухшими, окровавленными кистями рук, скрученных проволокой. [150]
Прощайте, товарищи!
Облако на востоке — вестник грозы для палачей, которая отомстит за вашу смерть; за смерть и страдания ваших товарищей. Она вырвет и уничтожит с корнями и отростками фашистское ядовитое дерево, чтобы оно не закрывало солнца, не отравляло зловонием воздух, не поганило землю, пропитанную кровью и слезами миллионов.
|
|
|
Прощайте, товарищи!
После казни, очевидно, выполняя какую-то директиву, эсэсовцы особенно начали зверствовать. Подобострастно подражали им их подручные капо и фор-арбайтеры. Днем в лагере и на территории его расширения, где в основном работали узники, эсэсовцы с утра до вечера расхаживали по командам, издевались над заключенными, придирались к малейшим нарушениям распорядка.
Только ночь избавила от мучений.
С наступлением темноты, когда замыкались единственные входные ворота и над лагерем наступала тишина, капо и фор-арбайтеры, занимавшие отдельный барак, первый от входных ворот, трусливо закрывались в нем. По затемненному лагерю, с только ярко освещенным контуром его наружного ограждения, как тени, мелькали узники; одни по естественным надобностям, другие в бредовом состоянии, по болезненной прихоти психически расстроенного организма.
Освещено было еще одно место в лагере, но его далеко обходили все узники днем, а ночью тем более. Место это — блок № 7, «седемка», как его звали все по-польски. Кирпичный, приплюснутый к земле барак, такой же, как тот, где были размещены первые советские военнопленные в марте, имел [151] глухой двор по типу двора между блоками № 10 и № 11 центрального лагеря.
Седемка — это преддверие газовых камер.
В этот мрачный барак помещались узники в основном после утренней и вечерней поверок, которые по физическому состоянию не способны были работать и которые, по заключению эсэсовцев, блок-фюреров или главного врача лагерной больницы, на лечение не принимались.
В седемку направлялись все узники с признаками психических заболеваний, все заболевшие, независимо от серьезности недуга, из штрафной команды; все те, кто публично наказывался за попытку побега или неудачный побег; все гласно и негласно приговоренные к смерти.
|
|
|
Дальнейшая их судьба целиком зависела от блокового седемки и его помощников. Здоровые, упитанные садисты, ежедневно, даже лично, грузили в крытые автомашины и отправляли в газовые камеры не только безнадежно больных, но и всех относительно здоровых, которые вызвали у них малейшее чувство недоверия или недоброжелательности. Оставались только те, кто не мешал творить им свое черное дело, кто пресмыкался перед ними и боготворил их.
Питание у них было всегда в избытке. Получая паек на списочный состав, большинство из которых было в таком состоянии, когда им уже не до еды, изверги буквально пировали на трупах заключенных и поддерживали только себе подобных.
Седемку обходили все узники. Зловонье от испражнений и гноящихся ран всегда окружало блок № 7 и двор с высокими кирпичными стенами. Из двора, освещенного сверху подвесными, на кронштейнах, [152] лампами, особенно в ночное время слышался хаотический гул — вопли о помощи, стоны, ругань, песни, плач.
Из седемки в лагерь возвращались единицы. Возвратился и один из советских военнопленных. Ему просто повезло.
Я хорошо помню его до седемки — небольшого роста, узкоплечий, с кротким взглядом голубых глаз. Он ничем не выделялся от товарищей. Всегда старался быть тихим, незаметным. Сам ли он додумался или кто его надоумил, но он вдруг однажды начал предсказывать судьбу желающим. Кто шутя, а кто и серьезно давали ему ладонь, и он всегда безотказно, тихим голосом начинал пророчествовать. Сразу за ним закрепилась кличка — Иван-предсказатель.
Так как в лагере он был один в своем роде, к нему обращались узники разных национальностей, большинство глубоко верующие, не сомневающиеся в его даре ясновидца.
Как-то в блок, где мы находились, зашел пожилой седой эсэсовец. По команде — «Ахтунг!» — мы замерли. Навстречу ему выскочил блоковый. Эсэсовец прошел вдоль нар, молча осматривая всех откровенно злым взглядом, и вдруг на довольно чистом русском языке скомандовал: «Вольно!» Оказалось, это был бывший белогвардеец, дворянин, родом из Петрограда. Даже манера разговора выдавала лютого врага Советской России.
|
|
|
— Есть кто из Петрограда? — спросил он.
— Я из Ленинграда, — простодушно ответил кто-то.
— Я спрашиваю — из Петрограда! Мерзавец! — со злостью повторил эсэсовец. [153]
Начавшийся разговор сорвался. На все его вопросы следовал ответ — да, нет, не знаю.
Эсэсовец повернулся к вытянувшемуся блоковому и заговорил с ним по-немецки. Через несколько минут блоковый вызвал Ивана-предсказателя.
— Что меня ожидает? — поворачивая ладонью вверх правую руку, все с той же врожденной злостью спросил эсэсовец.
Перепуганный, побледневший Иван, беспомощно опустив руки, тупо смотрел на розовую ладонь эсэсовца и беззвучно шевелил посиневшими губами.
— Гадай!
Сообразив, что отступать поздно, Иван молитвенно сложил руки на груди, поднял глаза к потолку и, заикаясь, заговорил.
Смысл его пророчества заключался в том, что, мол, господин офицер скоро получит неприятное известие из дома, а сам он будет жить в здравии и благополучии до глубокой старости.
Вообще-то Иван был далеко не дурак и явно хитрил. Будет письмо или нет, в военное время маловероятно, кто получал из дома радостные письма. И предсказания Ивана можно было применить к любому случаю.
Встреча эта окончилась для предсказателя трагически.
Через день или два эсэсовец действительно получил какое-то неприятное известие из дома и приказал дать Ивану 25 палок, а после отправить в седемку.
В счастью Ивана, в седемке он встретил одного своего клиента, которому когда-то удачно предсказал что-то, и тот помог ему не только оправиться от побоев, но и возвратиться в лагерь. [154]
Как ни удивительно, но среди немцев-эсэсовцев, обслуживающих лагерь, встречались сравнительно порядочные люди. Тогда среди нас вряд ли кто с неподдельной, но сдержанной радостью не встречал одного из них.
О странном эсэсовце мы впервые услышали от украинцев, работавших в продовольственной кладовой лагеря. Заведовал кладовой заключенный, уроженец Западной Украины. По его просьбе в помощь выделили постоянную команду из трех или четырех человек, его земляков, из числа советских военнопленных. Однажды на вечерней поверке они рассказали о необычном случае, который произошел в тот день.
|
|
|
В середине дня в кладовую зашел солдат в эсэсовской форме. Никто из находившихся в кладовой до этого в лагере его не видел. Кладовщика не было. Кто-то крикнул: «Ахтунг!» Небрежно махнув рукой, спокойно, не обращая внимания на заключенных, которые производили уборку, эсэсовец молча подошел к стеллажу, отрезал хлеба, кровяной колбасы, сделал бутерброд и, не торопясь, стал есть. За первым последовал второй. Видно было, что он голоден. Один из заключенных, как будто поправляя метлу, тихо сказал по-русски, убежденный, что эсэсовец его не поймет.
— Вот жрет так жрет, как свое!
Эсэсовец вдруг повернулся и, не повышая голоса, спросил:
— А тебе жалко?
Ошеломленные заключенные затаили дыхание, ожидая расправы.
Эсэсовец отвернулся от них и как ни в чем не бывало продолжал жевать. Кончив, он тщательно [155] стряхнул с кителя крошки хлеба, посмотрел на часы, не торопясь, пошел к выходу:
— То-то же, ребята, — чуть улыбнувшись, сказал он с порога.
Во время поверки мы увидели все этого эсэсовца. В лагерь вошел он в строю блок-фюреров. Поверку производил блоков поляков, расположенных рядом с нами. Средних лет, немного сутуловатый. Походка и все его движения выдавали исключительно спокойный и уравновешенный характер. Наблюдая за ним, создавалось впечатление, что делает он все крайне нехотя. Даже на доклад по результатам поверки шрайберфюреру, когда другие эсэсовцы спешили чуть не бегом, он только ускорил шаг и как-то нелепо откидывал голову назад.
После окончания поверки, когда лагерь-фюрер и его окружение уехали, блок-фюрер подошел к бараку, в котором жили советские военнопленные.
— Здравствуйте, ребята! — приветствовал он по-русски группу узников, стоявших у ворот.
Слова и фразы по-русски он выговаривал четко, но с трудом, особенно коверкая ударения.
Нестройно, вразнобой ему ответили. Он сделал попытку заговорить. Наученные горьким опытом, опасаясь провокации, все настороженно следили за эсэсовцем. Да, нет, конечно, хорошо бы, односложные ответы.
Своим спокойствием, умными и внимательными глазами, вопросами, ответы на которые, чувствовалось, его действительно интересуют, так как он, заметно было, впервые попал в такой лагерь, эсэсовец за очень короткий срок расположил к себе всех окружавших его.
Минут через тридцать он ушел, тепло и ласково улыбаясь. [156]
— До свидания, ребята.
В последующие дни блок-фюрер, сразу же прозванный Ребята, почти ежедневно заходил к нам в блок. И с каждым его посещением улучшались отношения с ним. Он с нескрываемым сочувствием относился к советским людям, которое особенно было наглядно, когда не было посторонних свидетелей. Шутками и многозначительными намеками он старался подбодрить, поддержать дух тех, кто терял веру в спасение. Он знал и любил русские пословицы, мудрость которых понимал тонко, и умел к месту применять их, но иногда до смешного коверкал их по-своему. Кто не знает, тем бог помогает — это его перевод «На бога надейся, а сам не плошай». «Я все понимаю по-русски, когда читаю, когда говорят не быстро», — улыбаясь, признавался он.
|
|
|
Вначале мы предполагали, что он втирается к нам в доверие, но чем больше узнавали его, тем большим доверием к нему проникались.
Однажды он узнал, что одного нашего товарища, больного, избил фор-арбайтер, немец, уголовник. Ребята попросил незаметно показать его ему. Что было между ними, никто не знает, но фор-арбайтера, подлеца по характеру, будто подменили.
Ребята заходил почти ежедневно. Приносил сигареты, сахарин. Но особенно ценны были его предупреждения, которые он обычно давал в виде советов или намеков. Посторонний, если б обратил на них внимание, подумал бы, что это шутка или ироническое замечание. Но мы понимали его с полуслова. Когда однажды вечером нас всех раздели донага и приказали сдать одежду, якобы для дезинфекции, Ребята мимоходом сказал: «Хорошо, ребята, если бы вы ночью следили за Брамой на всякий случай». [157]
Немедленно было организовано дежурство. С поляком, который ведал складом одежды, размещенным в одном из пустовавших бараков, договорились, что при тревоге его для отвода подозрений свяжут и одежда будет разобрана. Где что лежит, поляк показал.
Мало кто спал в ту тревожную ночь, но ничего не случилось. Утром одежду возвратили. Опасения все были не ложными. Акция намечалась, что-то помешало ее осуществлению.
Многие предупреждения оказывали большую пользу в сохранении жизни советских военнопленных. Кроме того, сознание, что в опасную минуту помощь может оказать друг, придавало силы, внушало веру в будущее, вселяло надежду на спасение.
Зондеркоманда
Слово «Освенцим» — внушало страх, ужас всем, кто хотя бы немного слышал о нем, находясь за его пределами. В этом мы убеждались из расспросов только что заключенных в лагерь. Большинство их не знали даже, что же происходит в этом польском городке. Страх рождали крупицы правды, порой нелепо искаженные, которые просачивались через усиленную охрану, через паутину колючей проволоки с высоковольтным напряжением, через железобетонные стены, пустыри и болота.
Пополнение лагеря, прошедшее селекцию после прибытия транспорта и процедуры досмотра с переодеванием, в зависимости от психологического состояния организма в первые же дни пребывания разделилось на две части. Нервная система основной, [158] наиболее многочисленной группы не выдерживала услышанного и увиденного своими глазами. Они сходили с ума, кончали жизнь самоубийством, теряли надежду в возможность спасения, слабели физически и духовно. Все они погибали от побоев, издевательств, болезней, истощения. Продолжительность их пребывания в лагере насчитывала дни. Сильные духовно, нашедшие в себе силы перенести трагическую смерть родных и товарищей, выживали, приспосабливались к диким условиям жизни в лагере. Большинство их оставалось людьми в самом человечном понимании этого слова. Дружеская помощь и поддержка, невзирая на возраст, на национальность, оказывали большое влияние на жизнь узников, скрытую от охраны, администрации и их явной и тайной агентуры.
В лагере было немало узников, которые прожили в нем несколько месяцев и даже не один год. Очень многие из них, не запятнав свою совесть, пережили потрясения первых страшных дней и в дальнейшем старались более хладнокровно воспринимать ужасные преступления, свидетелями и очевидцами которых, не желая того, они были ежедневно. Они не были лишены естественного чувства страха, интуитивного чувства самосохранения. Теперь уже не лагерь в целом, а отдельные команды вызывали его. Штрафная команда! Зондеркоманда! Попасть в них — это неизбежная смерть, но какая...
Омерзительная работа зондеркоманды заставляла узников сторониться ее. Общение с членами команды было запрещено. Попавшие в зондеркоманду не имели права возвращения в лагерь. Это была самая несчастная команда лагеря.
Первая зондеркоманда была создана в конце [159] 1941 года. Она рыла котлованы и производила массовые захоронения трупов узников, которые по какой-то причине не попали в крематорий. Захоронения производились в Бжезинке. В марте 1942 года была создана вторая зондеркоманда. Проживали они изолированно в центральном лагере, и никто не знал, что же происходит в лесочке, вплотную примыкающем к территории лагеря с северо-западной его стороны. Слухов ходило много самых невероятных. И противоречивых. Даже мы, привыкшие к крайностям, не верили им. Часть этих слухов достигла больницы, когда я еще лежал в ней. И мы тем более не могли понять, что же происходит в Биркенау.
Со дня возвращения в Бжезинку я работал в команде «Вашерай» — прачечной. Моей обязанностью было развешивать белье после стирки. Прачечная размещалась в юго-западном углу мужского лагеря, и, наблюдая за сушкой белья, я мог видеть примыкающий к лагерю лесок, крышу здания, скрытого за деревьями, силуэты людей. Черные клубы дыма, иногда с яркими языками пламени, день и ночь почти без перерыва поднимались из леса, низко стелились над землей и растворялись в воздухе, серым налетом оседали на землю. Хитрая деревня, или Хитрый лесок, — так прозвали узники участок за лагерем, где горели костры. Никто из заключенных Биркенау не был там, и эта таинственность порождала не только любопытство, но и беспокойство. В конце июля 1942 года или начале августа обе зондеркоманды были объединены и переведены на постоянное место жительства в Биркенау. Им отвели отдельный барак-конюшню рядом с ограждением, у которого один торцевой вход был забит, а второй [160] находился как раз напротив постовой вышки эсэсовца из охранения зоны. Из числа советских военнопленных выбрали два человека в команду для круглосуточного дежурства у барака зондерко-манды. К немалому своему удивлению, в число этих двух попал и я. Инструктировал нас зондерфюрер, офицер эсэсовец — немного сутулый, коротконогий, с массивными плечами, багровым лицом и небольшими колючими глазами с беспрерывно бегающим злым взглядом. Из-под второго жирового подбородка виднелся железный крест. Бык — кто-то сразу метко окрестил его. Нам под угрозой расстрела или заключения в штрафную команду запрещалось: разговаривать с членами зондеркоманды, за исключением капо, выпускать их, в том числе и капо, дальше установленной зоны, проходившей на расстоянии пяти метров от барака, допускать общение узников с зондеркомандой. На постового на вышке возлагался контроль.
Через несколько дней, несмотря на строгий запрет, мы, да и не только мы, доподлинно знали все, что происходит в лесочке за лагерем; знали, чем занимаются зондеркоманды и из кого они состоят. Слухи подтвердились полностью.
Одна из зондеркоманд, большая по численности, занималась рытьем котлованов для массовых могил, для костров, для газовых камер и крематориев. Другая команда обслуживала первую газовую камеру, оборудованную как баня; сжигали трупы в крематориях и на кострах. В команде были строго распределены обязанности. Каждый знал, чем ему заниматься.
Ни один труп не сжигался ни в крематории, ни на кострах, пока не проходил тщательного осмотра. [161]
Специально назначенные «дантисты» из числа узников-врачей раскрывали и осматривали даже рты трупов. Золотые коронки, пластинки под надзором зондерфюрера выламывались и складывались в специальные ящики. Туда же складывались серьги, браслеты. Чтобы снять кольцо, зачастую приходилось отрезать пальцы...
Объединение зондеркоманд и поселение их в Бжезинке было вынужденное.
Некоторое время назад в районе работы зондер-команды появился трупный запах такой концентрации, что не выдерживали даже овчарки. Этот запах доходил и до лагеря, но мы не могли понять, откуда он исходит. Оказывается, просела земля громадных братских могил, о которых никто из зондеркоманды не знал. Не помогли хлорная известь и другие химикаты. На месте могил образовались зловонные озера. Работать зондеркомандам стало невозможно. Эсэсовцы ходили в масках. Поступил приказ — могилы очистить, останки сжечь.
Объединенную зондеркоманду разъединили на две, для переменной круглосуточной работы. После возвращения с работы первая команда снимала около барака специально выданные резиновые сапоги, брюки, куртки, от которых разило до тошноты. Вторая команда одевалась в эту одежду и уходила. Охрана, сопровождавшая команды, была увеличена. При ней постоянно находилось несколько собак.
Рядом с могилами запылали громадные костры. Длинными баграми, крюками, черпаками извлекались останки и сразу же сжигались. Работавшим выдавали водку, и они работали полупьяные. Каждый день команды пополняли, так как многие не выдерживали — сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. [162] Были случаи нападения на охрану, зондерфюреров. Всех их сразу же пристреливали на месте. Несколько узников из команд бросились в бушующее пламя костров.
Мы быстро познакомились и наладили хорошие отношения не только с капо команд — Вайсом и Гольдбергом, но и с многими рядовыми членами ее, знавшими польский и русский языки. Из их рассказов стало ясно — в могилах останки советских военнопленных. Это было потрясающее известие. Кто они? Может, те товарищи, которых привезли в лагерь до нас и которых отравили газом в подвалах блока №11. Ведь в крематории их не сжигали. Сапоги, пуговицы, ремни, пилотки, фляги, котелки бесспорно подтверждали принадлежность их к военнослужащим Советской армии. Они же подтверждали и то, что останки не были из транспортов, в которых привезли нас. Нас всех раздевали. Никто из нас не имел ни фляги, ни котелка. Кто-то из команды принес случайно найденный пластмассовый патрон. На листе бумаги с буро-желтыми пятнами можно было разобрать несколько букв: «Пол... Ан...» — очевидно полковник Ан...
Дней через пять-шесть на месте бывших могил запылали костры. Зондеркоманды приступили к основной своей работе. За это время состав их обновился почти целиком. Остались в живых здоровыми оба капо и еще около десяти человек. Сами они характеризовали себя как людей без сердца и нервов; как озверевших людей, у которых инстинкт самосохранения если не уничтожил совсем, то свел до минимума человеческие чувства.
В обычное время барак зондеркоманд напоминал психиатрическую больницу. В нем всегда были [163] буйно помешанные. Их связывали свои же товарищи каждый вечер, после поверки отправляли в седемку. Тихо помешанные ожидали вечера, забившись куда-нибудь в угол, или расхаживали по бараку. Многие из них пели, танцевали, молились, плакали, смеялись. К их присутствию привыкли как к неизбежной необходимости, и никто на них не обращал внимания. Имевших намерение покончить жизнь самоубийством можно было определить по возбужденному состоянию. Их товарищи как могли отговаривали и успокаивали. Много было больных. Их сразу же перекладывали на нижние нары в угол барака. Некоторые, не имея сил подняться, чтоб дойти до параши, справлялись под себя. Медицинской помощи, даже в лагерном понятии, узники зондеркоманды были лишены. Периодически старший зондерфюрер, эсэсовец по прозвищу Бык, совместно с капо производил селекцию команды. Периодичность определялась количеством больных. В команде ежедневно должно быть максимум работоспособных. Отобранные по селекции направлялись в седемку, блок № 7, на уничтожение.
Зондер-фюрер Бык отличался утонченной звериной жестокостью. Самой тяжелой сменой у зондеркоманды была та, когда сопровождающим эсэсовцем был он. Всякое проявление слабости, человеческих чувств у любого из узников, даже при встрече с трупом отравленного отца, матери, брата, сестры, детей, — оканчивалось расстрелом тут же, на месте, на глазах всех присутствующих. Бык мог спокойно, без дрожи рук, стрелять в шевелящееся тельце младенца, судорожно прижатое к груди мертвой матери.
Удивительная загадка! Не раз мы слышали от [164] членов зондеркоманды взволнованные рассказы о том, что газ, применявшийся для массового уничтожения в газовой камере, в дозах, смертельных для взрослых, иногда, не всегда, но иногда, не убивал детей грудного возраста. Чем меньше был возраст, тем больше оставалось младенцев с признаками жизни. Они теряли голос и беззвучно шевелили ручками и ножками. Вот этих-то детей и мог Бык спокойно добивать из своего пистолета. Были случаи, когда он и другие эсэсовцы брали детей за ножки и кидали в пламя костра. Видеть равнодушно этот садизм и оставаться спокойными могли немногие.
Однажды с Быком произошел единственный в своем роде случай, который был знаменателен. Он показал, что в глубине подлой душонки озверевшего фашиста, и тем более у остальных мастеров фабрики смерти, затаен страх.
Рассказал об этом капо первый.
...Раннее утро. Взошедшего солнца за стеной перелеска не было еще видно, но его лучи пробивались сквозь деревья, шевелящейся листвой раздроблялись на бесчисленное количество пляшущих бликов, которые оживляли мрачный пейзаж поляны, обнесенной густой сеткой колючей проволоки, поляны, где полновластной хозяйкой была смерть.
Ее следы были видны на серой от пепла сожженных людей земле, на потемневших от копоти костров деревьях, в тяжелом смрадном воздухе, окружавшем лесок.
Как бы оттеняя эту мрачную картину, контрастом ей были несколько узких, аккуратных газонов с сочной зеленью, среди которой яркими разноцветными красками выделялись цветы — подлая и наглая сентиментальная прихоть одного из палачей. [165] В настежь распахнутые для проветривания и работы двери газовой камеры, над фронтоном которой бросалась в глаза вывеска с крупными буквами «Баня», — видно было хаотичное нагромождение нагих трупов. Десятки женщин и детей замерли в самых невероятных позах мучительной смертной агонии.
Это последняя партия прибывшего вчера из Франции транспорта.
Торопливо работала измученная за ночь зондеркоманда.
Зондерфюрер Бык, заложив руки за спину, вошел в газовую камеру. Кобура пистолета, предусмотрительно, как всегда, расстегнута, свиноподобные глазки без поворота головы на короткой шее все видят, все замечают. По пятам за ним следовала, не отставая, его овчарка. Она не обходила трупы, как ее хозяин, а спокойно взбиралась на них, натренированно следя за каждым движением узников. Торчавшие уши, нервно разворачиваясь, улавливали все необычные и подозрительные шорохи и звуки большого зала.
Эсэсовец безучастным взглядом скользнул по обычной для него картине: ребенок с полными округленными ручками и ножками, с курчавой копной белокурых волос лежал на животе в застывшей позе ползти вперед, в полуметре от него лежала его мать с протянутыми руками. Ее руки, лицо выражали душевные муки и последние сознательные, полные тревоги и муки мысли, обращенные к уползавшему от ее рук сыну.
Бык брезгливо поморщился, встретившись с остекленевшим взглядом широко раскрытых глаз немолодой женщины, с багровыми кровоподтеками на лице. [166]
Вдруг он остановился, рассматривая труп изумительной красоты девушки — юной, обаятельной. Она полулежала лицом вверх. Правая рука откинута в сторону, левая как бы стыдливо прикрывает упругие груди. Бахрома ресниц окаймляла веки закрытых глаз. Изящно изогнуты брови. Глянцем отливали ровные ряды красивых зубов, видных из приоткрытого небольшого рта с мягкими очертаниями губ, розовая окраска которых придавала бледному лицу особенно нежное, милое выражение. Несколько полуколец непокорных прядей пышных каштановых волос выбились из затейливой прически и от сквозняка шевелились, перемещаясь по открытому высокому лбу. Не верилось, что она мертва. Не хотелось верить, что она уже никогда не откроет глаз, не улыбнется, не заговорит.
Зондерфюрер пристально, как загипнотизированный, смотрел на девушку. Овчарка преданно смотрела на него.
— Капо! — раздался сиплый, приглушенный голос эсэсовца. — Взять ее и нести за мной. Нарвать цветов. — И он пошел к выходу.
С недоумением зондеркоманда прекратила работу, глядя в спину сгорбившегося зондерфюрера.
Через несколько минут еще теплый труп неизвестной девушки, усаженный у наружной стены газовой камеры, был обложен зелеными ветками и яркими цветами.
Будто крадучись, поднимался из-за деревьев кроваво-красный диск солнца, заливая лучами страшную картину — у стены, где был прислонен труп девушки, в широко раскрытых дверях газовой камеры стояли притихшие эсэсман, капо, вся зондеркоманда [167] и, затаив дыхание, смотрели на мертвую девушку в обрамлении живых цветов.
Наступила гнетущая тишина. По изможденным, грязным, судорожно искривленным лицам узников текли слезы, оставляя серые полоски.
Эсэсман дышал тяжело с присвистом.
— Капо! — нервно выкрикнул он. — Мы думаем, никто не знает про это! Знают! Знают!! И нам придется отвечать за все...
Раздался душераздирающий крик. Один из зондеркоманды с истерическим воплем, раздирая в кровь руками лицо, забился, корчась, в судорогах рядом с мертвой девушкой. Стоны и всхлипывания слились в гул.
Опомнившись, эсэсман, побагровевший, с глазами, налитыми кровью и готовыми выскочить из орбит, резко повернулся, выхватывая пистолет.
— Вон! — заорал он. — Вон! Банда!
Выстрелы взорвали тишину наступающего дня.
Одну за другой пускал он пули в корчившегося сумасшедшего, пока пустой щелчок не подсказал, что обойма пуста. Тихо взвыла овчарка, не понимая душевного состояния своего хозяина. Пнув сапогом собаку, чем еще больше сбил ее с толку, Бык, все еще с пистолетом в руке, со свирепым видом вошел в газовую камеру.
Бегом работала зондеркоманда. Каждый узник выбивался из последних сил, боясь обратить на себя внимание озверевшего эсэсмана. Внимание — это смерть.
Еще более прекрасная в лучах поднявшегося солнца, одинокой осталась неизвестная девушка из Франции, чья жизнь только что расцвела и так подло оборвана...
За что? Какое преступление совершила она?.. [168]
Закрыв глаза, я и сейчас слышу голос — да, какое преступление совершила она? — переспросил капо шипящим, зловещим до жути голосом. Вытянув шею, он смотрел на меня округлившимися, горевшими безумием глазами. Я был поражен. Всегда спокойный, невозмутимый, он стал неузнаваем. И нелепым казалось его утверждение, что он и ему подобные из зондеркоманды — люди без нервов, без сердца, что у них ничего не осталось человеческого за исключением вида и естественных потребностей. Нет, это было далеко не так. И как бы в подтверждение этого он сказал тогда:
— Я теперь очень много думаю о вашем предложении. И чем больше думаю, тем заманчивей оно.
Капо порывисто встал и пошел прочь. Силуэт его сгорбленной фигуры растворился в темноте.
Очень симпатичен был капо первой команды, капо-первый, как его обычно называли. Высокий, красивый брюнет средних лет, умный и рассудительный. Он хорошо понимал трагичность не только своего положения, но и положения всей команды. Если мы, рядовые узники имели хоть какой-то шанс на спасение, то они не имели и этого. Он это понимал лучше нас, но удивительно был выдержан, спокоен. Я знал, что он немного трусоват и, как все верующие, суеверен. Возможно, это являлось причиной его невозмутимого спокойствия.
|
|
|
