Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Встреча с палачами через 22 года 9 глава




У нас вошло в привычку вечерами и ночами вести откровенные беседы. Лагерь погружен в тяжелый сон. Кое-где мелькают огни папирос. А вдоль стены барака зондеркоманды, с противоположной стороны вышки, целая стая растянутых в полосу мелькающих светлячков.

Эсэсовские инструкции ночью не действовали. [169]

Соблюдались строго другие, лагерные — громко не разговаривать, в освещенные места не выходить, курить только в невидимых постовым местах. У барака зондеркоманды всегда людно. Приходили покурить, поговорить с друзьями, знакомыми. Приходили узнать новости. Ведь зондеркоманда не только выносила отравленных из камер, не только сжигала трупы, но и относила одежду жертв, и, следовательно, они более чем кто-либо из узников могли узнать, что делается на воле, из случайно подслушанных разговоров, из обрывков газет, из найденных записок, писем.

Какие только разговоры не велись! Собирались небольшими группами. В нашей обязательно капо-первый, его товарищи из команды и товарищи товарищей из лагеря.

Однажды произошел разговор.

— Мы, — говорил капо, — не имеем и не питаем даже маленькой надежды на спасение, так как твердо убеждены в том, что при любых обстоятельствах могли бы принести освобождение узникам, но зондеркоманда все равно будет уничтожена. Тем более постараются уничтожить нас, немногих, кто состоит в ней почти с начала ее создания. Мы слишком много видели, слишком много знаем. Я часто думаю о своей судьбе и, знаете ли, все чаще ловлю себя на одной идиотской мысли, которая мучит меня и пугает как признак отупления разума. Не только я, но и многие лелеют надежду, что вот-вот произойдет что-то сверхъестественное — спустится кто-то с небес, заберет нас под крылышки и унесет подальше от этого проклятого богом и людьми места. Смешно, правда? Но мы ждем. Да, ждем. Не в буквальном, конечно, смысле. Мы надеемся на это. Без надежды жить нельзя. [170]

И вот тут кто-то сказал ему о нашей заветной думе, глубоко запрятанной мечте:

— Между нами, капо, когда вы еще будете думать о своей судьбе, подумайте — можно ли выбрать удобный момент там, в лесочке, чтобы перебить эсэсовцев и скрыться. Признавайтесь, думали об этом?

После продолжительного молчания капо-первый признался нет: не думал.

Вот это-то предложение он и имел в виду после так взволновавшего его случая с неизвестной девушкой из Франции.

В октябре 1944 года зондеркоманда одного из крематориев подняла восстание, перебила охрану и даже подожгла крематорий. Был ли в этой восставшей команде кто-либо из команды капо-первого? Дожил ли он до восстания?

Хочется думать, что наши откровенные беседы тогда не прошли бесследно, и в этом восстании есть маленькая доля нашего участия, и, конечно, есть доля неизвестной девушки из Франции.

Пораженные искренностью и силой душевного взрыва, мы долго молча сидели в темноте у стены барака, мысленно восстанавливая трагическую картину событий, только что рассказанную капо-первым.

Весь лагерь погрузился в болезненный, кошмарно-тяжелый сон. Засыпает и недавно сменившаяся первая зондеркоманда. Гаснут светлячки папирос. Как привидения, бесшумно исчезают в темноте узники. Усталость и необходимость беречь силы вынуждают расходиться по баракам.

Мы с Хеником, поляком, дежурным электриком лагеря, вдвоем коротаем время. Хеник замечательный [171] товарищ. Я его знаю с первых дней возвращения в Бжезинку.

В разговоре я как-то к слову выразил ему свое удивление, почему мне, только недавно пригнанному из больницы центрального лагеря, по существу инвалиду, с почти недействующей рукой и еще не закрывшейся раной, садист блокэльтэстер оказал такое предпочтение и послал в команду дежурных, ведь это самая жизнеопасная команда лагеря. Помню, как усмехнулся Хеник. Кое-кто, сказал он, предложил блокэльтестеру направить тебя сюда, и он не посмел ослушаться, так как боится их более эсэсовцев. Здесь нужен человек, которому можно доверять, а ты еще в больнице заслужил это доверие. Помнишь, ты передавал мне записку из больницы, это не письмо родственнику, а добрая рекомендация...

От неожиданности я растерялся. Встал, раскрыл рот и, вытаращив глаза, смотрел на него. Вид у меня был, вероятно, самый преглупый, и после я радовался, что в темноте нельзя было видеть его.

Воспользовавшись этим, Хеник пожал мне руку, хлопнул по плечу и, как все, скрылся.

Из широко раскрытых ворот барака зондеркоманды пышет спертым, тяжелым воздухом, насыщенным потом и испарениями пара. Из глубины доносятся стоны, крики, всхлипывания. Это обычный кошмарный сон усталых узников. Тело которых отдыхает, а мозг — никогда.

Поздний вечер и ночь самое спокойное время не только дежурства у зондеркоманды, но и вообще в Биркенау. Прошло уже более часа, как последний эсэсман, зондерфюрер, покинул территорию лагеря. Нервы не напряжены. После вечерней порции [172] скудного пайка пустота в желудке не так остро ощутима.

Тишина, освежающая прохлада ночи, небосвод с узким серпом месяца и мерцающей россыпью звезд, спокойная уверенность, что опасности для жизни вокруг нет, располагали, закрыв глаза и забыв об окружающем, погружаться в фантастический мир, своеобразие которого может создать только болезненное воображение человека, лучшие чувства и мечты которого, как плевок, втоптаны и растерты в грязи.

Загипнотизированный видениями, в которых безжалостно отмщено за унижения, издевательства, пытки, смерть, мозг успокаивается и начинает деятельность в другом направлении.

....Мысли далеко, далеко.

Они переносят в дороге прошлое, с непостижимой быстротой перескакивая с одного воспоминания на другое. В памяти всплывают события и эпизоды, которые приобретают другой, уже более глубокий смысл, от которого больно сжимается сердце, становится тяжело дышать или, наоборот, чувствуешь необыкновенную легкость во всем теле, сердце начинает учащеннее биться, приятная теплота расслабляет члены, губы растягиваются в улыбке...

Потом вдруг очнешься, открыв глаза, и из мира чарующих грез-воспоминаний попадешь вновь в горькую действительность. Острой болью пронзает мысль оцепенелый еще организм, мысль подобна молнии в темноте — кто ты, где ты. Холодный пот покрывает тело. Дрожь мурашками пробегает по спине... Нет, нет! Нельзя поддаваться минутным слабостям, как бы приятны и дороги они ни были. [173]

Нельзя! Пробуждение слишком болезненно отражается на психике. Нельзя забывать — с жизнью меня связывает не крепкий, здоровый организм, а сконцентрированная воля. Только она, до предела обостряя органы чувств, поддерживает силы и предохраняет слабый физически организм от всяких опасных для жизни неожиданностей. Только она тоненькой ниточкой держит меня над зияющей пропастью смерти.

 

Побег

Летом 1942 года началось ускоренное расширение лагеря. Напротив действовавших мужского и женского лагерей застраивалась площадь в несколько раз больше. Устанавливалось железобетонное ограждение с колючей проволокой, возводились бараки. Тысячи узников были заняты этой работой и среди них несколько команд из советских военнопленных. К этому времени в живых их осталось около 130 человек.

Изо дня в день по дороге от станции Освенцим, проходившей между строящимися и действующими корпусами лагеря, бесконечным потоком двигались колонны все новых и новых узников. Здесь были люди всех возрастов, различных национальностей из большинства стран Европы. Колонны всегда шли в одну и ту же сторону — к газовым камерам. Обратного пути не было...

Круглые сутки дымил крематорий, горели костры. Черный удушливый дым низко стлался над землей, перехватывал дыхание. Все вокруг говорило только о смерти — и сторожевые вышки вдоль ограждений, и дрессированные овчарки, и эти чудовищные [174] печи, извергавшие клубы дыма. И несмотря на это, мечта о свободе жила в сознании узников. Наиболее отчаянные смельчаки с решимостью обреченных пытались бежать. Однако попытки к побегу этих одиночек заканчивались трагически. Мало, очень мало кому удавалось уйти. Из пойманных же редко кто оставался в живых. Их жестоко наказывали. На глазах у всех заключенных, выстроенных на плацу, их на специальных козлах палками забивали до смерти. А чудом оставшихся в живых добивали в штрафных казармах.

Советские военнопленные из общей массы заключенных выделялись особой выдержкой. Казалось, они смирились со своей судьбой — были дисциплинированны и как будто даже прилежны на работах. Но это была своеобразная защитная маска. Она вводила в заблуждение не только администрацию лагеря, но даже ее верных псов — капо и блоковых. В действительности же в любое время дня и ночи советские военнопленные постоянно думали о побеге как о виде борьбы с лагерным произволом.

Несмотря на нервозность, вызванную желанием осуществить побег, поведение узников, советских военнопленных, ничем не выдавало этого решения. Непосвященным казалось, что ничего не произошло и не происходит. Лагерный распорядок соблюдался строго, и трудно было заметить признаки назревающего взрыва.

Для администрации лагеря, для охраны и большинства узников других национальностей возможность побега из лагеря была настолько невероятной, фантастичной, что почти никто не допускал даже мысли о серьезности ее осуществления.

Побег был мечтой постоянной, навязчивой. Поэтому [175] разговоры о побеге не вызывали настороженности у тех, кого остерегались узники и кто все же случайно слышал их. А разговоры, особенно без посторонних свидетелей, велись все откровеннее. Разбирались варианты прорыва, возможные непредвиденные трудности, оценивались шансы на успех, способность преодолевать препятствия и т.д. и т.п. Все это морально и физически подготавливало желающих бежать, готовило их к неожиданностям.

Лагерь жил по установленному регламенту. Узники умирали, болели, сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. И среди этого разгула смерти можно было услышать от обреченных и шутки, и смех, и песню, и даже увидеть лихие танцы под губную гармошку. Может, это покажется странным и неправдоподобным, но это было так. Это было необходимо. В этом была потребность, как в воздухе, воде и пище для всех, кто не хотел умирать, кто в царстве смерти имел силу воли верить в жизнь. Это была целительная разрядка для всегда напряженных нервов, которая спасала здоровье, спасала жизнь.

Особенно большой популярностью у заключенных пользовались устные пересказы романов, занимательных и юмористических историй, происшествий, былей и небылиц. Они переносили в другой мир, помогали на более продолжительное время забывать об окружающей действительности. Пожалуй, надолго будут в памяти у оставшихся в живых «Рви цветы, пока цветут» — героическая эпопея из жизни цирковых артистов, «Возвращение» — о судьбе солдата, который прошел испытания, подобные нашим, и вернулся в семью. Эти и подобные им [176] рассказы не только отвлекали, но и улучшали настроение, вселяли бодрость, укрепляли веру.

Много искреннего смеха доставил запомнившийся рассказ из собственного жизненного опыта Саши Сазыкина из АУ

«...Так вот, братцы мои, стою это я ночью, стало быть, часовым у артиллерийского склада. Первый раз. Ночь темная. Стою и дрожу. Глаза вытаращил, и в каждом кустике диверсант чудится. Окончательно перепугался, когда лошадь из прохода за колючим ограждением склада заметил. Лошадь будто как лошадь — ходит, фыркает, ноздри очищая, и травку пощипывает. Ей, конечно, невдомек, что она в запретную зону попала, где находиться даже ей, лошади, не только ночью, но и днем не полагается. И вот нужно быть оказии. Когда я вокруг склада в очередной рейс мотнулся, эта самая лошадка вдруг оказалась внутри ограды, возле самого склада. Как она попала в узкий проход? Какая нелегкая занесла ее сюда? Когда наткнулся на нее, сердце мое остановилось, руки задрожали, в голове, чувствую, прохладно стало, видно, волосы со страху фуражку приподняли — сквозняком-то и потянуло. И жизнь мне в таком мрачном свете показалась. Вот она, судьба, думаю. Ведь это, вероятно, не лошадь, а взрывчатка ходячая, самурай лошадиный. Сейчас, думаю, в воздух взлетим. Стою как в столбняке. Стоит и лошадь. Что же за притча такая? Страх страхом, а служба есть служба. Время-то военное. Я ближе к ней шагнул на цыпочках, стоит. Я еще ближе — стоит. Видно, ученая! А может, на ней взрыватель с часовым механизмом приспособлен? Замер. Нет, тиканья не слышно. Я ближе к складу, чтоб от неба виднее было. Вот оно что! Она, оказывается, [177] недоуздком за стеллаж зацепилась. Смотрю, на ней ничего как будто не привязано. А может, ее специально зацепили, чтоб отвлечь мое внимание? От этой мысли меня в жар огненный бросило.

Отскочил я от этой твари несознательной, изготовился и, призвав в помощь все свое мужество, двинулся на обыск. Раза три обегал вокруг. Менял направление, заглядывал, где нужно и где не нужно. Все подозрительное ощупал. Куда и страх делся. Ничего! Такое зло меня разобрало. Я к лошади. Смотрю, она, тварь, меня лягнуть намеревается. Вот еще, думаю, совсем сдурела. Остановился я, стой, говорю сам себе, стой и хладнокровно обдумай создавшееся положение. Не торопись. Время-то хоть и военное, а поспешность допускать нельзя. Может, она, лошадь, без задних мыслей сюда забралась. Сознательность-то у нее какая? Рефлексы одни. А есть ли это нарушение устава? Пожалуй, да. Если она со своим лошадиным разумом сумела пройти в зону, а я допустил, значит, я шляпа, а не часовой, и, рассуждая логично, ловкий диверсант уже взорвал бы склад вместе со мной.

Я обошел ее опасный зад и, прижимаясь к стеллажу, стал пробираться к голове. Стой, дуреха, ласково шептал я, ну зачем ты забралась на склад. Здесь же опасно. Понимать надо.

Выдернул я ремешок, который захлестнулся, вероятно, когда она чесала шею, и повел ее к выходу. Выйти бы ей спокойно, и все бы хорошо закончилось. Так нет же. Около выхода она вдруг покидать территорию склада передумала. Когда я потянул ее сильнее, она боковыми подскоками стала разворачиваться на ударную позицию с явными признаками отплатить мне за добро злом. Ремешок она выдернула [178] у меня из руки и, почувствовав свободу, успокоилась. Я отошел к складу на безопасное расстояние. Лошадь фыркнула и принялась за траву.

Беспокойство опять охватило меня. Что скажут товарищи, что скажет командование, когда узнают о ночном происшествии. Решение пришло мгновенно. Я лег на траву, выбрал момент, когда лошадь повернулась ко мне передом, прицелился и выстрелил. Второй выстрел — вверх.

На следующий день приказом по части мне была объявлена благодарность за... бдительность».

Однажды вечером, после поверки, когда было уже темно и большинство узников разошлись по баракам, внимание всех привлек натужный гул автомобильных моторов. Мы увидели, что по дороге к газовым камерам, с небольшими интервалами, медленно двигались бортовые машины. Их огромные кузова до предела были заполнены державшимися друг за друга людьми. Там были мужчины, женщины, дети. Мы с тревогой смотрели на эту колонну, не понимая, что это значит.

Едва огни первой машины скрылись в лесочке и, описав полукруг на фоне темного неба, погасли, — оттуда начали доноситься душераздирающие крики, вопли, лай собак, окрики эсэсовцев. Доносились они настолько явственно, что можно было отличить голоса взрослых, рыдания женщин, плач детей, выражавшие испуг, боль, страх. Это было настолько необычным, настолько ужасным и жутким, что все онемели от неожиданности.

Со стороны газовых камер вырвался ослепляющий свет фар. На большой скорости автомашина прошла в обратном направлении. Ее кузов был задран вверх... [179]

— Самосвалы?! — крикнул кто-то.

Машины перевозили людей около часа, крики и плач доносились почти до утра. Мало кто спал в лагере в ту страшную ночь. Даже узники, что притерпелись к ужасам лагерной действительности, были потрясены до глубины души. Утром выяснилось, что многие заключенные сошли с ума, еще больше было случаев самоубийств. В общих уборных трупов висело так много, что невозможно было пройти. Не меньше их было в блоках евреев, прибывших в последние дни с транспортами из Бельгии и Голландии. Несмотря на то, что перевозку к газовым камерам в автосамосвалах после той ночи не повторяли, количество самоубийств и сходивших с ума не уменьшилось.

Днем и ночью горели громадные костры в лесочке. Багровое зарево их ночью освещало лагерь. На земле и стенах оно создавало причудливые пляшущие тени. От этих мрачных колеблющихся отсветов не было спасения даже в самых затемненных уголках барака. Переливы красок, каскады искр, которые то исчезали совсем, то вновь появлялись мощным снопом, мучительно сказывались на психике узников. Ночами мы все чаще просыпались от диких выкриков сошедших с ума. До самого утра они бродили по лагерю. Многие заходили в бараки, с душераздирающими воплями разыскивали детей, родных, чтобы предупредить их о смертельной опасности и спасти от газовых камер, от крематория, от костров. Тех из них, кто случайно подходил к запретной зоне ограждения, расстреливали постовые эсэсовцы с вышек.

Самоубийства, особенно в ночное время, как эпидемия продолжались изо дня в день. Они приняли [180] такие размеры, что даже лагерная администрация всполошилась. Разумеется, это не была забота о заключенных. Узники, достаточно сильные физически, не имели права умирать, они еще нужны для работ. Последовало указание создать так называемую ночную команду из советских военнопленных. В ее обязанность вменяли предотвращать попытки самоубийства.

Команды состояли из небольших групп по 2–3 человека. С первых же дней дежурств ночной команды число самоубийств резко сократилось. Дежурные ходили по лагерю, находились в уборных, в бараках. Все подозрительные брались под контроль. Где убеждением, где силой не давали отчаявшимся узникам возможности привести свои намерения в исполнение.

Дежурство советских военнопленных окончилось дерзким побегом.

Пользуясь относительной свободой во время ночных дежурств, несколько русских совместно с поляком Коваленко решили бежать. Достали кусачки, сухие доски. Во время густого тумана, скрываясь за кучами земли, оставшейся неразровненной во время рытья канав вдоль ограждения, подползли к проволоке с высоковольтным напряжением и сумели перерезать нижние провода. Сталистая колючая проволока после перекуса ее скручивалась, освобождая проход, но от замыкания с землей ярко вспыхивала. Серыми бесформенными тенями в пелене тумана, одеялом покрывшим землю, через освещенную полосу из лагеря в темноту ночи метнулись люди...

Тишину глубокой ночи взорвали автоматные очереди. Отрывистые куски выкриков доносились в [181] промежутках между очередями автоматов. К автоматам западной стороны лагеря присоединилось нерешительное цоканье постовых с вышек южной и северной сторон.

Заключенные, разбуженные выстрелами, плотнее жались к нарам. Наиболее умудренные опытом распластались на полу. Немногие осмелились выглянуть наружу и еще меньше выбегали из бараков. Туман, как дымовая завеса, скрывал все.

О побеге никто не знал, а кто знал — молчал, поэтому так волновались в бараке — что же случилось, почему стрельба.

Завыла сирена. Побег!

В барак возвращались дежурные из ночной команды. Стрельба большинство их застала врасплох, и так как в тумане невозможно было разобраться, чем она вызвана, они решили за лучшее присоединиться к своим товарищам.

Побег был совершен за час-два до рассвета.

В погоню были брошены эсэсовцы, собаки.

Едва стало светать, резкие свистки оповестили о сборе на поверку. По лагерю носились озлобленные блокфюреры, криком и руганью подгоняли отстающих. И эсэсовцев, и узников интересовало, кто бежал, сколько. С постоянного места лагерь-фюрера по цепочке передавалось угрожающее — шнель, шнель (быстрее, быстрее).

Вдруг по рядам советских военнопленных шепотом пронеслось: нет Мишки Змея, нет Васьки Голо-вокрута. Минутная растерянность от неожиданности, и все заговорили, обсуждая побег.

— Руих! Ахтунг! Муцен ап! — заорал побледневший блоковый, которому уже доложили, что двоих нет ни в строю, ни в бараке. [182]

Эсэсовец-блокфюрер дважды пересчитал наличие, с блоковыми осмотрел пустой барак и бегом бросился докладывать лагерь-фюреру.

Несколько часов стояли все на построении в лагере. Это один из приемов воздействия на узников — сами, мол, виноваты, что нарушаете порядок. Уже все в лагере знали — Мишка Змей и Васька Головокрут (Змей и Головокрут — клички. Настоящая фамилия Змея — Порозов, из г. Кургана) сбежали вместе с поляком Коваленко, которому хорошо знакомы окрестности Освенцима.

В середине дня пришло сообщение о поимке бежавших. Эсэсовцы привезли и бросили у проходной три обезображенных голых трупа. Все пристально всматривались в распростертые для общего обозрения тела убитых. Но почему у них нет никаких повреждений на теле, обезображены только лица? Нет, беглецов не нашли, это, конечно, не они. Позже нам сказал по секрету Ребята — овчарки привели по следу эсэсовцев к железнодорожной станции. Дальше они не пошли, здесь следы обрывались...

Ночную команду разогнали в тот же день.

Блоковый, специально построив всех советских военнопленных, передал распоряжение лагерь-фюрера: если русские еще раз используют оказанное им доверие и попытаются бежать, за каждого из них будут расстреляны 20 человек.

Побег товарищей оказал огромное моральное влияние на узников, и особенно на нас. Нет, не всесильны фашистские палачи! И никакими угрозами невозможно было вытравить из сознания мечту о побеге, которая дерзкой смелостью товарищей так успешно была претворена в действительность.

Желание бежать было огромным. Не было ни одного, [183] кто в душе не вынашивал этой надежды. Она придавала силы переносить все страдания, поддерживала бодрость, веру в будущее. Побег был мечтой, и каждый не один десяток раз мысленно совершал его. И самым трудным препятствием на этом, даже мысленном, пути было высоковольтное напряжение в ограждении. Каждый понимал, что преодолеть его одиночкам невозможно. Нужна организованная сила. Только сплоченность и сила могут преодолеть самые трудные преграды. Побег одиночек, даже самых решительных, дело случая. А сколько его ждать!

Так в беседах, спорах, задушевных разговорах зарождалась и крепла мысль о необходимости коллективного побега. Эту мысль умело подогревал Сергей. К сожалению, память не сохранила его фамилию, кажется, Виноградов, но я и сам сомневаюсь в ее достоверности.

Сергей был среднего роста, сутуловат. Отмороженные ступни ног заставляли его еще больше горбиться. Продолговатое лицо, высокий лоб, изрезанный сеткой мелких морщин, взгляд исподлобья и сложенный в брезгливую гримасу большой рот с толстыми губами производили вначале неприятное впечатление, вызывали даже чувство антипатии. Но оно исчезало при более близком общении, и особенно когда он говорил. Говорил он со страстной убежденностью. Чувствовалось, что это человек недюжинного характера, большой выдержки. Именно он был инициатором никогда незабываемой ночной встречи, которая сыграла решающую роль в дальнейшей судьбе советских военнопленных в Бжезинке.

Поздний августовский вечер. Луна еще не взошла. [184] Тишина. Застыл накаленный за день воздух, насыщенный влагой окружающих болот и сладковатым дымом костров. Светлячками мелькают на темном фоне бараков огоньки самокруток узников. Преодолев усталость, в ущерб отдыха, они в одиночку и группами ведут бесконечные разговоры о прошлом, настоящем и будущем...

В наиболее безлюдном месте между бараками, в тени, как будто случайно сошлись несколько узников, советских военнопленных. Здесь были Сергей, Андрей Зайцев, Василий Доценко, Петр Мишин, Николай Васильев, Павел Стенькин и я.

— Все, — сказал Сергей, — можно начинать.

— Товарищи, после долгих колебаний и обсуждений со своим другом Зайцевым мы из всех выбрали вас, чтобы обсудить вопрос коллективного побега. Вопрос очень серьезный. Мы не раз встречались, не раз говорили об этом. Мы здесь потому, что мысли наши сходятся. Следует ли объединять наши усилия по организации этого побега? Говорите, только открыто, не кривя душой.

— А что говорить. Вполне согласны. Продолжай.

— Мы верим вам всем и рады, что не ошиблись в выборе.

— Так, Андрей? Живым нам, свидетелям всего, что творится в лагере, не выйти. Нас уничтожат. Сейчас фашисты торжествуют, они на Волге, окружили Ленинград, оккупировали Украину, Белоруссию. Они трубят, что и Москва взята. Неправда! Ложь! Прибывшие вчера французы категорически отрицают это и говорят, что Москва не Париж, и фашисты сломают там шею. Правильно! Мы знаем историю нашей Родины и уверены — русские победят. Чем же мы можем помочь этой победе? Я считаю — [185] духом, выдержкой. Попытки одиночных побегов нужно пока прекратить. В настоящих условиях они не достигают цели. Нужен только массовый побег, который показал бы этим убийцам, что советских людей не так легко победить, что русские даже в лагере смерти остались русскими, что дух их не сломлен. Правильно я говорю?

— Правильно, Сергей! Точно! Что требуется от нас?

— Нужны практические предложения. Что нужно предпринять, чтобы поддержать желание бежать и не допустить необдуманных попыток одиночных побегов до выработки единого плана массового побега?

Я предлагаю создать штаб побега из 7–8 человек. Каждому члену штаба сколачивать вокруг себя группу-десятку, убеждать ее, что имеется реальный план побега, и готовиться.

— Для конспирации будет удобно.

— Я это имел в виду.

— Кого еще можно привлечь в штаб без риска?

— Давайте не торопиться. Обдумать нужно.

— Правильно. Подведу итог: штаб по подготовке массового побега считаем созданным и приступившим к работе. С завтрашнего дня каждый член штаба подбирает себе десятки, за подготовку которых несет ответственность. Завтра же каждый должен подготовить предложения по побегу для обсуждения. Это самый трудный и самый серьезный вопрос, от которого, по существу, зависит успех всего дела. Основное условие предложения — побег должен быть массовым, в котором могли бы принять участие все желающие заключенные независимо от национальности. Нужно учитывать и последствия [186]побега. При удаче это будет радость, которая поднимет дух, веру, придаст силы тысячам людей...

— Есть предложение руководство побегом возложить на Сергея.

— Возражений нет.

На следующий день в сгорбленном, прихрамывающем Сергее я увидел совершенно другого человека. Как же бывает ошибочно представление о человеке по его внешнему виду.

Однажды вечером мы встретились с Сергеем, чтобы уточнить какой-то возникший вопрос. После организации штаба члены его старались как можно реже быть вместе. Чтобы не привлекать внимания, мы направились к уборной. Сергей шел, тяжело дыша, с усилием переставляя обмороженные ноги. Я смотрел на дорогу, утрамбованную щебнем, на эти ноги, и в памяти, вызывая озноб, вставали жуткие картины недавнего прошлого.

...Зима. На огромном заснеженном болоте под пронизывающем ветром тысячи полураздетых узников рыли канавы для стока воды. Закоченевшие руки с трудом удерживали лопаты. Ручки тачек привязаны к кистям рук или подвешены веревкой через плечи. Каторжный труд под свирепые окрики капо, вооруженных палками и плетьми. Стоны избиваемых. На земле лежат совсем обессилившие узники и окоченевшие трупы. Только в беспрерывном движении можно было поддерживать теплоту и жизнь деревенеющего тела. Особенно плохо приходилось ногам. Лучшей обувью были деревянные колодки, в них теплее, можно больше обмотать на ноги тряпок, они не так погружались в болотистый грунт, но и в них просачивалась ледяная вода. И так изо дня в день. [187]

Никто не знает, сколько человеческих жизней унесла зима и весна, сколько крови и слез унесли воды болота. Каждый квадратный метр покрытой щебнем территории Биркенау — это десятки жертв, десятки трупов узников, жизнь которых оборвана в страшных мучениях и страданиях. Немногие пережили то страшное время...

Я не удержался и спросил:

— Сергей, как же ты будешь бежать с такими ногами?

Он усмехнулся и вздохнул.

— Я и сам не знаю, обстановка покажет. Постараюсь, чтоб голова заменила их.

Таков был Сергей. Полной противоположностью ему был его друг Андрей Зайцев. Высокий, стройный и подтянутый даже в лагерных условиях, с открытым симпатичным лицом, с большой лысиной, которую с боков обрамляла серебристая полоска волос, — он внушал уважение с первого взгляда. В нерешительности его обвинял только Сергей. Зайцев никогда не действовал необдуманно, а обдумывал он не торопясь. Ходили слухи, что Зайцев кадровый советский офицер. Сам же он уверял, что он шеф-повар одного из московских ресторанов. Мы догадывались, что дружба Сергея с Зайцевым началась до лагеря, так как они имели общих знакомых, общих друзей.

Не забыть мне и других членов штаба.

...Василий Доценко, брюнет, высокий, красивый. Этот человек с железным терпением и сердцем нежной матери. Он не мог равнодушно смотреть на юношей и детей в лагере и старался ласковым словом поддержать, подбодрить их. Несмотря на сильнейшие приступы радикулита, Вася держался на [188] редкость молодцом. Это был человек-друг в буквальном понимании слов.

Вместе с Доценко в лагерной прачечной работал тихий, незаметный студент Петр Мишин. Все звали его Петька из АУ. Несколько месяцев он провел в бункере, куда гестапо отправляло всех подозрительных.

Москвич офицер Николай Васильев работал в больнице. Много русских, и не только русских, находили помощь у отзывчивого санитара. Кусочек таблетки, лоскут бумажного бинта, совет обладали самыми целебными свойствами. Мне тоже не раз Коля делал перевязку раненой руки.

Павел Стенькин, по национальности мордвин, из Перми. Пограничник, встретивший на посту первое утро войны. На вид ему было около 17 лет. Звали его Нинкой. Он сильно прихрамывал, так как сидевший в ноге осколок вздумал выходить, и врач-поляк вырезал кусок металла у потерявшего сознание Павлика, которого крепко держали за ноги и за руки на деревянной скамье. Павлик, кроме меня, единственный оставшийся в живых из группы, которая в лагере 308, в Жаганском лесу делала подкоп под проволочным ограждением.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...