Встреча с палачами через 22 года 3 глава

Но разум протестовал. Удар не достигнет цели. Он опередит его. Тогда верная смерть и зверская расправа не только с теми, что стоят рядом, но и с теми, кто находится в комнатах, кто с тревогой прислушивается к шуму в коридоре. Нет, нельзя. Это слишком дорогая цена. А может, это не доводы разума, [49] а трусость? Нет! Нет!! Я же не плачу от страха. Хоть мне, конечно, страшно. Я не прошу пощады, ясно сознавая, что смерть сидит в этих прищуренных, по-звериному горящих глазах.

Вдруг что-то мелькнуло у лица. Из глаз снопы искр, розовые и красные круги, потом мрак.

Штарк ударил меня между глаз, кулаком в переносицу. Сознание потерял сразу не только от его удара, но и от удара о кирпичную стену затылком головы, мотнувшейся на слабой шее.

В сознание пришел от резкой боли в левой руке, которую подвернул под себя при падении. С трудом приоткрыв глаза, ресницы которых слиплись от засохшей крови, я увидел корчившегося Суслова. Сразу вспомнил все, огнем обожгла мысль — двигаться, подавать признаки жизни нельзя. Только терпение может спасти.

На мое счастье, когда я очнулся, расправа закончилась. Сквозь небольшой просвет в кровяной корке (я лежал лицом вниз) я правым глазом видел, как к корчившемуся Суслову подошел Беляк и встал сапогом на горло. Кто-то услужливо поддерживал его. У Суслова хватило сил поднять руки, взяться за сапог и сбросить его с шеи. Кажется, Вельможа ударил его сапогом опять между ног. Кто-то носком ноги ударил в висок. Смеясь и громко разговаривая, палачи пошли в комнату Вельможи.

Один из переводчиков открыл дверь дежурной комнаты.

— Всех в мертвецкую! Быстро!

Я не знаю, что делали с остальными, но из 12 человек в живых осталось трое.

Как-то в другой раз, после бессонной кошмарной ночи, я уснул днем на нижней койке нар. Уснул [50] так крепко, что не слышал команды дежурного «Ахтунг!», не слышал, как в комнату вошел Вельможа. Один из товарищей протянул руку, чтобы толкнуть меня, но было уже поздно. Вельможа заметил его движение, погрозил кулаком и подошел ко мне. Я продолжал спать. Меня не разбудила даже наступившая тишина. Раскрыв рот, я отчего-то вздрагивал, но крепко спал на боку лицом к проходу, где стоял Вельможа с сигаретой в зубах и зажигалкой в руке. Он молча смотрел на меня, потом через некоторое время молча улыбнулся, вскрыл зажигалку и вытащил из нее вату, пропитанную бензином. Распушив ее, он хотел положить вату в мой раскрытый рот, но я в этот момент застонал, провел языком по пересохшим губам, закрыл рот и продолжал спать. Вельможа осторожно положил вату на мой голый бок и поджег ее. От боли и испуга я вскочил. Вскочил так, что головой поднял доски верхних нар, чуть не порвал матрац из бумажного шпагата. Вероятно, выражение моего лица было такое, что Вельможа хохотал до слез. Довольный шуткой, он ушел.

Однажды я был дежурным по комнате. Обязанность его была кричать «Ахтунг!» при входе всех от блокэльтэстера и выше, следить за чистотой стекол окон и свежестью воздуха в комнате. Было часов 11 дня. Мне уж давно очень хотелось в уборную, но я терпел, так как свист Вельможи предупреждал, что он расхаживает по коридору.

Около каждого окна стояло по одному очередному «оконному», и они вытирали и без того уже безупречно чистые окна. В раскрытые окна врывался пронизывающий ветер. Несмотря на холод, окна должны быть весь день открыты, чтобы в комнате был свежий чистый воздух. На обязанностях оконных [51] лежало протирать окна и держать их закрытыми при безопасной обстановке.

Я чутко у двери прислушивался к свисту и шагам Вельможи и подавал сигналы, по которым оконные при удалении шагов Вельможи закрывали окна, а при приближении открывали.

Свист приближался, окна открыты полностью. Оконные увлажняли окна слюной, бумагой шлифовали их.

Как всегда, Вельможа открыл дверь пинком.

— Ахтунг! — громко крикнул я.

Вельможа, не входя в комнату, молча осмотрел ее и, посвистывая, ушел.

Закрыл дверь. Свист удалился и затих. Окна плотно прикрыты.

Я только хотел бежать в уборную, как дверь рывком распахнулась, на пороге стоял Вельможа.

— А-а-а. Я так и знал, — торжествующе произнес он и, обращаясь ко мне, — дежурный? Ложись тут.

Все произошло так неожиданно, что я не подал даже команды «Ахтунг!». Оконные бросились к окнам, распахнули их, но было уже поздно. Очевидно, первый раз осматривая комнату, Вельможа догадался об обмане и тихо вторично подошел без свиста, застав нас всех врасплох.

Мгновенно мне стало жарко. Я молчал и не мог оторвать взгляд от лайковых перчаток, которые не торопясь надевал блокэльтэстер.

Животом лег на стол.

Вельможа взял двухметровую палку, на которой мы носили бочку с супом, занял удобное для удара место. Такой палкой можно было убить и быка, если бы место позволяло размахнуться. Теснота была [52] спасением, но даже при этом удар мог быть смертельным.

Мысль лихорадочно металась, разыскивая выход. Что делать, что предпринять?

От удара по ягодицам что-то сдавило сердце, так что стало тяжело дышать, тело обмякло, подкосились голени. Металась мысль, что же делать, что же предпринять? Я, положив голову на согнутые руки, видел розовое лицо Вельможи. Голубые глаза его искрились от удовольствия, тонкие губы кривились в усмешке. От этого садиста с девичьим цветом лица пощады ждать нельзя. Удары сердца ощутимыми толчками стали отдаваться в висках, холодный пот покрыл лицо и тело, когда я увидел, что Вельможа поднял палку для второго удара. Что делать? Вдруг он попадет по концу позвоночника. Я раньше наблюдал мучения и смерть от подобного удара. Знает об этом и он. Может быть, он старается попасть именно туда?

Что же делать? — металась мысль.

Острая боль в переполненном мочевом пузыре, сжатым тяжестью ослабленного тела, натолкнула на спасительную мысль. Нужно симулировать потерю сознания. Сейчас же. Немедленно. Я застонал, закрыл глаза. Небольшое усилие, и я почувствовал под телом теплую жидкость. Еще мгновение, и со стола тонкими струйками полилась моча.

Увидев разлившуюся по столу и стекавшую на пол мочу, Вельможа опустил палку и, брезгливо морщась, правой ногой столкнул меня со стола.

— Русская свинья!

Он плюнул, снял перчатки и вышел.

Подобное этому развлечение садистов в психологическом плане было ничто по сравнению с наиболее [53]излюбленным издевательством, которому обычно подвергалась вся комната. Если первые в большинстве случаев оканчивались смертельным исходом для тех, над кем проводилось глумление, то в этом массовом истязании никогда не было сразу же смертельного исхода, а ужасной пытке подвергались все поочередно. Эта пытка начиналась после необычной команды переводчика — комната, выходи строиться!

Избавления нет, освобождения нет. Через несколько минут больные и здоровые стоят вдоль стены коридора. Взоры всех напряженно обращены к дверям комнаты Вельможи. Несмотря на сквозняк, никто не чувствует холода. Нервы напряжены до предела. Неужели опять... Все догадываются, но, как утопающий за соломинку, хватаются за мысль — а может, построили объявить что?

Как медленно идет время. О! Палачи тоже знают, что время — это тоже пытка. Знают и не торопятся. Будто в блоке никого нет. Тишина не только в коридоре, замерли во всех комнатах. Все прислушиваются ко всем звукам. Сегодня им повезло. Выстрелом хлопнула дверь. С длинными гибкими хлыстами появились Беляк и Вельможа. По телу зыбью пробегает озноб. Предчувствие оправдалось. Сразу же в тишину врывается мучительный стон, истерический плач, у кого-то не выдержали нервы. Палачей нисколько это не трогает. Резкими взмахами хлыстов, производя звуки, подобные выстрелу, они проверяют прочность их окончаний.

Переводчики торопятся установить всех плотно спинами к стене. Пощечины, удары в грудь, живот, оскорбительные выкрики. Наконец, все подготовлено. [54]

Улыбаясь, Вельможа отходит в сторону, давая возможность Беляку начать истязание.

Замер ряд грязно-серых тел, плотно прижавшихся спинами к стене. Ладони вытянутых вдоль тела рук тоже прижаты к стене — таков приказ. Голова напряженно откинута назад, глаза закрыты — так легче ожидать удара. Ожидание удара — вот самое страшное, самое мучительное во всей этой экзекуции. Ожидание удара — это испытание силы воли, пытка нервов. Любой срыв — это конец, это смерть.

Безмолвно стоит ряд узников с торчащими ребрами, впалыми животами, ниже которых небольшим сучком торчит половой член. Он сегодня в центре внимания садистов. Он сейчас цель в меткости, попаданием в которую будут изощряться эти звери в человеческом образе. Попадание концом хлыста при резком его взмахе в момент, когда он вместо звука выстрела издает при встрече с телом глухой звук, требует большого навыка и искусства. Даже опытные садисты редко достигают желанной цели. Большинство взмахов оканчиваются выстрелом. Меньшее — попаданием в живот, по тазу. И еще меньшее — прямое попадание, которое вызывает дикий восторг истязателей. Любое попадание рассекает тело. При попадании в волосы — вырывает их пучок. Особенно болезненно попадание в мошонку. И вот этого удара ожидает каждый в ряду, надеясь на промах. На счастье всех истязаемых, садисты придерживаются правила — на каждого только один взмах. Это спасает многих, но вносит ожесточение и азарт в удары.

Я — семнадцатый. Вздрагивая от каждого выстрела, считаю — раз, два,...пять. Слышу взрыв смеха и непонятный разговор. Открываю глаза и, [55] скосив их, без поворота головы, вижу — Беляк уступает место Вельможе. Значит, договорились — меняться через пять попыток. Меня будет бить Вельможа...

Резкий стон, приглушенный, сквозь стиснутые зубы на миг заглушил торжествующий возглас Вельможи. «Зер гут! — орал он, — драй! — Выстрел. — Фир! — Выстрел. — Фюнф!» Ой! И опять глухой стон.

Коридор наполнялся стонами, всхлипываниями, истерическим плачем, которые не умолкали даже после свирепых окриков палачей.

Мне повезло. Хлыст, стрельнув, даже не задел тела.

Когда садисты проходят, стоять нужно не двигаясь. В первое подобное построение, когда один товарищ от удара потерял сознание и стал падать на меня, я, инстинктивно, не успев осознать последствий, подхватил его и, потеряв равновесие, под тяжестью его тела упал на вытянутые руки. В ту же секунду у левого уха услышал выстрел и почувствовал резкую боль. Мгновенно выпрямился. На плечо капала кровь.

Удар рассек, как ножом, ушную раковину. Я был в душе рад такому исходу — ведь он мог попасть по глазу. Около недели я совсем не слышал на левое ухо.

Страшное несчастье обрушилось на моряка. Физически здоровый и выносливый, он от удара палкой по голове ослеп. Когда его, потерявшего сознание, принесли в комнату, обмыли окровавленную голову, он как будто спокойно заснул. Утром моряк ничего не видел, хотя взгляд его оставался нормальным. Мы вначале не поверили ему. Неугомонный Чавойто заметил: [56]

— Он, вероятно, не видит, как мудрый заяц.

— Какой? — спросил кто-то.

Многие повернулись на нарах к Чавойто.

— Тот, что медведю о своем недуге поведал. Не слышали? Неужели? Тогда слушайте. Бежит заяц по лесу, веселый такой, разные па и колена выбрасывает. А навстречу ему медведь, грустный такой, чуть не ревет.

— Что с тобой, Михалыч? Ай, беда какая стряслась?

— Молчи, косой, час назад в солдаты забрили.

— А я комиссию не прошел, забраковали.

— Это почему же?

— Не вижу я. Освободили по чистой.

— Как не видишь?

— Очень просто. Смотри, вон дерево стоит, верхушка у него сухая. Видишь?

— Да.

— А я нет! А я нет!

И заяц, вильнув перед ошарашенным медведем, исчез в кустах.

Многие искренне посмеялись над этой незатейливой историей, но горькая действительность вскоре опять наложила печать уныния на общее настроение. Больно было видеть ослепшего товарища, который и сам не верил в потерю зрения. Он ходил по комнате, натыкаясь на нары, на людей. Схватив встречного за руки, за грудь, моряк срывающимся от волнения голосом спрашивал каждого — неужели сейчас день, неужели светло, почему он ничего не видит? И жутко было видеть его глаза на страдальчески напряженном лице, нормальные, но лишенные зрения.

На вечернюю поверку, мы, выбегая, под руки захватили [57] моряка. В коридоре, подгоняя криками и ударами, стояли блокфюрер Борецки, блоковый. На лестнице, в сутолоке, моряк отстал. Через несколько минут из дверей выволокли его последние товарищи уже мертвого.

Где-то недалеко, круглосуточно коптивший крематорий, чадный смрад которого иногда попадал в комнату через раскрытые окна, не справлялся с резко возросшей нагрузкой. После поверок-аппелей трупы умерших не увозили, как раньше, а стаскивали в подвал дома, где они ожидали очереди сожжения. Раз, а иногда два раза в неделю их пересчитывали, перенося на другую сторону подвала. Мне тоже пришлось участвовать в пересчете. Обычно нас работало человек десять под присмотром блокфюрера и блокового.

В подвале сыро и холодно. Работали, как конвейер. Двое подготавливали трупы для переноса, двое складывали их в штабеля, остальные пара за парой переносили. Пересчет нужно было произвести быстро, да и холод, грубые окрики вынуждали к этому. Однако он затягивался из-за крыс. Громадные, злющие, они почти не боялись людей, а только палки и плети заставляли их скрываться среди трупов или убегать в темные углы подвала. Некоторые оказывали сопротивление, и тогда работа прекращалась. Эсэсовец и блокэльтэстер нападали на крысу, и та со злым резким визгом отступала, вызывая победные возгласы преследователей, каждый раз с азартом вступавших в борьбу.

Работа в подвале требовала огромного напряжения не только физических сил. В обстановке продуманной системы постоянного насилия, повседневных издевательств и надругательств над человеческими [58] чувствами, достоинством, в обстановке безнаказанных убийств, когда смерть находилась всегда рядом и вырывала из нас то одного, то другого, — мы привыкли к этому так, что смерть не вызывала у нас нормального, рефлекторного возмущения, как противоестественное деяние. Может быть, в это трудно поверить, это кажется неправдоподобным, но это действительно подтверждает, что привычка — чудовище.

Но мы никогда не задумывались о том, что происходит с умершими или убитыми после их смерти. Да и зачем было об этом думать. Вот почему встреча с трупами своих товарищей, с многими из которых мы совсем недавно делили все испытания, выпавшие на нашу долю, вызывала болезненную реакцию. И тем более тяжелую, что большинство из них умерло насильственной смертью в результате увечий, которые бросались в глаза на нагих телах. Ужасно выглядели и следы, оставленные крысами. Смотреть без содрогания на это было невозможно. При этом мысль, назойливая, страшная, не давала покоя. Она преследовала, болью отзывалась в сердце, затрудняла дыхание, сковывала мышцы, туманила сознание. От нее невозможно было отделаться, так как каждый труп подсказывал одно и то же — такая участь ждет и меня, только когда? Бороться с этим было тяжело. Требовалось огромное усилие ослабевшей воли, чтоб не потерять власть над собой. Ненависть злобная, дикая, рожденная в джунглях лагеря, затаенная в глубине истерзанной души, огнем жгла тело.

В один из дней второй половины ноября долетел слух — все будут проходить проверку в гестапо. Один из блоков уже проходит. Так как общения с товарищами [59] из других блоков, даже рядом расположенных, не было никакого, любые слухи, любые известия передавались по цепочке только во время поверок. Нам повезло, при аппеле наш блок находился рядом с блоком, из которого узники уже были в гестапо, и товарищи передали нам все подробности допросов. На вечерней поверке эта новость была передана по колонне дальше.

Когда же вызвали нашу комнату и другие комнаты и голых, бегом, строем погнали через лагерь, мы уже знали точно — в гестапо. Несмотря на холод, осматривались вокруг. Это был первый выход за пределы территории, где проходили поверки.

Двухэтажные дома из красного кирпича. Большинство створок окон открыто. Чистота кругом идеальная. Гравийные дорожки отделены от рядом расположенных газонов тоненькой проволокой на ажурных, тоже проволочных стойках. Нигде никого не видно, кроме одиноких, жалкого вида фигур заключенных в грязных, помятых полосатых костюмах. Они медленно ходили, пристально осматривая землю. Это уборщики. Даже спичка подбиралась и выносилась.

Мы — в большой светлой, совершенно пустой проходной комнате. Несмотря на открытое окно, по ощущению тела кажется, что мы в бане. Да, давно уже не испытывали подобного блаженства, несмотря на томительную до боли неизвестность — мы радовались минутному спокойствию и ласкающему тело теплу. Большинство уже на горьком опыте, даже иногда не совсем осознавая этого, научились искусству опытных спортсменов пользоваться любой возможностью, чтобы расслабить мышцы и дать им отдых, а здесь — выключить нервы, забыться [60] все с той же целью, но по сигналу сторожевого нерва — мгновенно быть готовым ко всем неожиданностям.

С нами переводчик — полуполяк, полунемец, но подлец полнейший. Он беспрерывно снимает с головы колпак и щелкает каблуками, встречая каждого эсэсмана, входящего или выходящего из двери, к которой обращены взоры всех. За дверью — гестапо. Сейчас нас там будут допрашивать. Твердо знаем, что отвечать надо кратко и, главное, быстро. Любая заминка в ответе, любое подозрение грозит наказанием и отделением от товарищей в какой-то бункер. Петр, которого в первые же дни взял к себе обер-капо Бруно, чтобы тренироваться в английском языке, одним из первых попал в бункер. Что это такое, никто не знал. Впервые о бункере услышал и рассказал один из наших товарищей, немного знавший немецкий язык. Его допрашивали одновременно с другим товарищем, но за разными столами. Когда он уже выходил из комнаты допроса, то слышал, как эсэсовский офицер за другим столом свирепо орал по-немецки: «Это есть комиссар, коммунист. В бункер его, в бункер!»

Кто-то пустил слух — там будут пытать, потом расстрел.

За дверью скрылись первые двое. Каждые две-три минуты дверь открывалась, и дежурный эсэсовец, стоявший с той стороны двери, впускал следующего. Перед дверью переводчик установил очередь. Чтобы сократить тягостное ожидание, я втерся в очередь вплотную к двери.

Открылась дверь, от толчка я чуть не упал. Стою у стола. Рефлектор настольной лампы ослепляет. За столом в тени сидят двое. Один что-то пишет. Второй [61] офицер, с крестом под подбородком, пристально смотрит на меня. Матовым блеском отливают череп и кости на воротнике.

— Фамилия, имя, отчество, национальность, год рождения, где родился, где жил, где работал, кем работал, с какого года в партии коммунистов, образование, где окончил военную школу, знаешь ли немецкий язык...

Несмотря на то, что я знал вопросы и подготовил ответы, — поток вопросов чуть не сбил меня. Задавали вопросы на русском языке, кто-то сзади все время выкрикивал: «Быстро, быстро».

Офицер молча наблюдал за мной, иногда что-то тихо бросал сидящему за столом, который писал, не поднимая головы.

— Рост высокий, волосы черные. Особые приметы — повернись, ну, живее! Ага, вот — выше тыльной части левой кисти татуировкой нанесено 1912. Это год рождения? Дай правую руку.

Оборачиваюсь.

Сзади меня переводчик. Он с силой тычет мои пальцы в черную краску и ставит их оттиски на лист бумаги.

— В ту дверь, марш. Следующий.

Облегченно вздохнув, выхожу и уже в следующей комнате слышу:

— Стань сюда, к стенке.

Посредине комнаты стол. Эсэсовцев нет. Несколько заключенных в чистых полосатых костюмах с зелеными треугольниками на груди производят клеймение прошедших проверку.

— Фамилия? Правильно. Теперь ты номер 1418. Фамилию можешь забыть, а номер помни.

Подходят двое. Один из них прижимает к моей [62] груди, выше левого соска, небольшую колодочку с набранным номером 1418, цифры которых образуются из специальных коротких иголок, тупыми концами закрепленных на пластинках. После того как первый рывком отрывает от груди колодку, второй чем-то втирает черную краску в образовавшиеся от острых иголок углубления в теле. С черным пятном на груди выхожу в коридор, где с радостью встречаю ранее ушедших товарищей с такими же черными пятнами.

Вечером наша комната пополнилась до комплекта мест нар из другого блока, прошедшего проверку. Блокэльтэстеру составили «списки», где вместо фамилий стояли колонки цифр.

Это был первый «поименный» учет за все время.

Через несколько дней, когда все прошли проверку в гестапо, — узнали потрясающее известие — по клеймению, всего русских осталось в живых около 9 тысяч человек.

В конце ноября нас впервые погнали в баню. Это действительно была баня, но в ней совершенно отсутствовала теплая вода. Холодной воды было много и в кранах, и в душевых распылителях. Купание превратилось в очередное издевательство эсэсманов и уголовников. Так как нас пригнали в буквальном смысле как стадо, голых, за несколько сот метров по холоду, и мы, и без того окоченевшие, не пожелали мыться в холодной воде, нас начали купать под напором из пожарных кранов-брандспойтов.

Старались попасть в наиболее чувствительные места — в рот, в глаза, в уши, в живот. Упругая холодная струя обжигала, резала, душила, слепила. Попавшие под струю извивались, падали, ища спасения [63] под скамьями, за телами потерявших сознание.

Когда из купального отделения мы, посиневшие, с воспаленными глазами и потерявшими чувствительность ногами и руками, как калеки, с помощью друг друга переходили в другую комнату, нам каждому в проходе совали в руки гимнастерку, брюки, ботинки. Да, да. Именно военного образца гимнастерку, брюки, ботинки. Я сначала подумал, что это галлюцинация. Я не верил, и подобное творилось со всеми. Удар ботинками по спине заставил меня схватить все в охапку и убежать дальше в угол.

Комната наполнилась необычным гулом.

От грязных гимнастерок, брюк, пропитанных потом и выцветших от него, веяло чем-то родным и дорогим. Ведь все это, от ниточки до пуговицы со звездой, было наше, советское.

Спиной ко мне стоял кто-то. Острые от выпирающих костей плечи его судорожно вздрагивали. Он громко плакал, целовал гимнастерку и ею же вытирал слезы.

Да разве он один.

Через несколько минут мы не узнали друг друга. Почти два месяца мы были совершенно нагие и так уже свыклись с этим, так привыкли видеть друг друга без одежды, что сейчас действительно трудно было узнать друг друга, пока не заглянешь в лицо.

Здесь из вороха выбрали портянки, пилотки, а счастливцам достались даже обмотки.

Из бани возвращались возбужденные и радостные, не обращая внимания на озноб, на необычно горящие лица многих. Только уже в комнате через некоторое время обнаружили — от последствий холодного купания не спасла и одежда. Почти третья [64] часть комнаты слегла. Кашель, стоны, громкий разговор и крики в бреду заполнили комнату. Многие вскакивали с нар, стараясь убежать. Нам, наиболее здоровым, пришлось установить не только дневное, но и ночное дежурство.

Подобное творилось не только в нашей комнате, в нашем блоке, но и в других. Ледяное купание прошли все. Нет сомнения, что это сделано преднамеренно.

Именно в это время мы часто слышали стрельбу ночью. Не один десяток обезумевших от болезни людей, в бредовом состоянии, были убиты при приближении к запретной зоне ограды. Погибли на проволоке от тока высокого напряжения и просто замерзли, блуждая в беспамятстве по лагерю.

Процент больных, не способных подниматься, был настолько большой, что поверка русских на улице была заменена поверкой в блоках.

Аппель проходил, как всегда, утром и вечером. Блокфюрер в сопровождении блокэльтэстера делал подсчет в комнатах. Для облегчения этих подсчетов перед поверкой все ложились головами к проходу до пяти поперек каждой койки, в три яруса. На нижних укладывали в том же порядке умерших и всех больных независимо от их состояния.

Смертность от издевательств ради развлечений прекратилась, но зато возросла смертность от простудных заболеваний.

В одежде появились вши. Количество их увеличивалось с непостижимой быстротой. Мы часами уничтожали их, но совершенно безрезультатно. До сего времени я без содрогания не могу вспомнить — дернешь гимнастерку резко за ворот и внизу, на животе, чувствуешь, как они сыплются вниз. [65] Тело расчесывали до ран.

И тут пришло самое страшное — тиф.

Мы даже не заметили начала эпидемии. Уже после сообразили — в нашей родной, милой нашей душе, приятной глазу, пропитанной нашим русским потом и кровью одежде притаилась смерть.

Тиф свирепствовал. Умирали десятками, сотнями.

Рядом с трупами умерших от тифа лежали и больные, и здоровые. Никого не интересовало, сколько больных, сколько здоровых. Утром и вечером после поверок наиболее здоровые не выносили, так как поднимать не было сил, а вытаскивали трупы из комнат в подвал, где их уже лежали сотни в ожидании сожжения.

Дымил круглосуточно единственный крематорий Освенцима.

Однажды Виктор Кузнецов, с которым мы рядом спали, зачастую в обнимку, чтобы было теплее, прибежал из уборной возбужденный как никогда. Он улыбался. Глаза его блестели каким-то внутренним огнем.

— Ты знаешь, что я узнал? — таинственным шепотом, обращаясь ко мне, проговорил он. — Это же удивительно!

— Что случилось? Ну, говори скорее.

Виктор потирал руки от удовольствия, загадочно ухмылялся, и вдруг выражение его лица изменилось — со злобой он погрозил кулаком кому-то.

Я невольно посмотрел в ту сторону, куда грозил он.

— Да ты не того ли? — уже с тревогой спросил я.

— Нет, что ты. Знаешь, если бы было в моих силах, я бы умника, подавшего эту мысль, орденом наградил. Уразумей — тифозными вшами можно заразить этих гадов! [66]

Я понял сразу практический смысл предложения, понял и состояние Виктора. На меня оно подействовало в неменьшей степени.

Удивительная по простоте и по нашим возможностям идея.

Это же оружие! Да еще какое оружие!

Спасибо тебе, советский человек, — брат по Родине, по оружию, по крови, по несчастью. Спасибо за мудрую мысль, которая, как струя свежего воздуха, подбодрила нас и воодушевила. Впервые за два месяца у нас появилась реальная возможность отомстить за смерть товарищей, за наши страдания. Как дети, мы радовались возможности расплаты.

Мы немедленно обсудили подробности и варианты стрельбы тифозными вшами. Посвятили еще нескольких человек. Произвели инсценировку поверки и тренировочную «стрельбу» вшами. Результаты превзошли все ожидания. Наиболее точная стрельба средним пальцем с большого, точно подобная щелчку, с нижних нар. Движение пальцев мало заметно. Дальность броска вполне достаточна. Предусмотрели возможные варианты поверки — блокфюрер и блокэльтэстер идут по проходу и считают вместе, считает один блокфюрер, а блокэльтэстер стоит при входе и наоборот.

Готовились два дня и наконец начали обстрел. Стреляли при любом удобном случае и в эсэсовцев, и в Вельможу, и в переводчиков. Тифозных вшей держали в бумажном пакете.

Результаты сказались скоро. Первыми стали заболевать переводчики.

Когда же заболел Беляк, мы от радости чуть не пошли в пляс. Успех окрылил и притупил осторожность. [67]

Кругом только и разговору было об этом. Тифозными вшами стали «стрелять» во всех комнатах. Невозможно было ограничить стихийное проявление мести. Каждый в глубине души думал, что таких, как он, мало, что именно он забросит на одежду ненавистных врагов самую заразную вошь, что только по его воле и желанию заболеет и заслуженно отправится на тот свет тот или иной палач.

Но наше торжество было непродолжительным. Кто-то донес, трусливо и подло. Что это предательство, мы убедились сразу по предпринятым мерам. Как-то днем переводчики, открыв дверь, с порога объявили, что с сегодняшнего дня изменяется порядок поверок в комнатах. По сигналу поверки все должны ложиться, как раньше, лицом к проходу, но подбородок держать на боковых досках нар на кистях обоих рук с растопыренными пальцами.

За невыполнение, за движение пальцами во время поверки — смерть.

Теперь при поверке первым входил переводчик с плетью и зорко следил за всеми, пока блокфюрер считал. Малейшее движение — и начиналось зверское истязание, которое редко когда не кончалось смертью или увечьем тех, на кого пало подозрение.

Тиф свирепствовал. Дома, занятые русскими, где эпидемия бушевала, как пожар, и где смерть беспрепятственно разгуливала по комнатам, не только эсэсовцами, но и заключенными, испытавшими, казалось, все самое худшее, считались в это время самым страшным местом лагеря. Мрачная слава их подтверждалась почти круглосуточной работой подвод, не успевавших отвозить трупы.

Эти дома внутри лагеря, отгороженные от остальных колючей проволокой, избегали все. [68]

Не стало хватать переводчиков-добровольцев. Многих поляков под угрозой расплаты пригоняли к нам в зону.

Смерть ли от тифа эсэсманов, боязнь распространения тифа или заболевания русских, принявшие размеры эпидемии, вынудили администрацию лагеря в конце декабря — начале января открыть в одном из блоков больницу специально для русских.

Из окон своей комнаты мы наблюдали, как заносили больных, как, шатаясь, в одиночку и группами, поддерживая друг друга, заходили в больницу способные еще самостоятельно передвигаться. У всех, конечно, была надежда на помощь, на излечение.

Скоро опустела и наша комната. Забрали всех не только больных, но и подозрительных. Оставшимся выдали бумагу, вонючий клейстер — заклеивать все щели окон. Прошел слух — будут газом делать дезинфекцию. На следующий день объявили — раздеться, всю одежду развесить на нарах и быть готовыми к бане. Бежали к бане в шинелях и ботинках на босую ногу. Холодный ветер гулял под шинелью. Снег таял на голых ногах и каплями стекал в ботинки. Перед баней тело окоченело настолько, что сковывало движения. Только усилием воли передвигались ноги. Пальцы рук уже не могли удерживать полы шинели от порывов ветра. Отошли в бане. Мылись кто сколько хотел в течение 2–3 часов, пока газом дезинфицировали блок. Все были очень довольны. Вода была чуть теплая, но, главное, не повторилось прошлое издевательство. Эсэсманов не было видно совсем, а обслуживающие заключенные держались на почтительном расстоянии и близко не подходили. Сброшенные на пол шинели дезинфицировались здесь же, в соседней комнате. [69]

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: