Раннее творчество Байрона. «Паломничество Чайльд Гарольда»

Джордж Гордон Байрон (1788—1824) в общеевропейских масштабах крупнейшая, наиболее заметная фигура английского романтизма. «Гордости поэт», по определению Пушкина, ослепил и озадачил современников. Творческая личность Байрона, «живое пламя» его стихов и его драматическая судьба встретили пылкий и широкий общественный отклик, подчас восторженно-сочувственный, подчас злобно-ненавистнический, подчас исполненный смятения.

В участи Байрона постоянно повторялось, хотя и в разных формах, одно и то же парадоксальное положение, когда поэт мог чувствовать себя одновременно привилегированным и униженным, избранным и отверженным, богатым и бедствующим. Всю жизнь он оказывался в одной и той же ситуации, которая как бы настойчиво подсказывала сквозную тему творчества — попранное достоинство, скованная сила, изуродованная красота, одиночество среди людей, казалось бы близких и родственных. Он был красив, однако хром от рождения; мать любила его и — мучила. Как и Вальтер Скотт, Байрон имел основания считать свою семейную историю частью национальной летописи: род был не только древний, но связанный и с английскими, и с шотландскими королями. Однако, участвуя в общественной жизни со времен Вильгельма Завоевателя, Байроны получили поместье и титул лишь в XVI в., и уже буржуазная революция XVII в. приостановила их преуспеяние. Семейные неурядицы и особенно беспутство отца Байрона довершили разорение. Ньюстедское аббатство, наследственный замок поэта, переделанный из старого монастыря, представлял собой, по свидетельству очевидца, руину, воздвигнутую на развалинах. Годы, проведенные Байроном в закрытой школе в Гарроу и в знаменитом Кембриджском университете, оставили у него впечатление весело, но в общем впустую потраченных лет: курса он не закончил, хотя обрел в университете друзей на всю жизнь и там же начал писать.

Ранние стихи Байрона, составившие сборник «Часы досуга» (1807), отличались характерной романтической тоской по ушедшим временам («Дом отцов, ты пришел в разоренье...»), но уже следующий его опубликованный опыт, который был ответом на уничижительную критику, вызванную «Часами досуга», свидетельствовал о совершенно особом поэтическом темпераменте смелого и сильного полемиста. В разящей стихотворной сатире «Английские барды и шотландские обозреватели» (1809) Байрон буквально разделался со своими непосредственными обидчиками; он, кроме того, хлестко характеризовал практически всех заметных современников-поэтов и критиков в придачу. И в нем признали литературного бойца, способного заставить считаться с собой любых противников.

Не только умение постоять за себя проявилось в байроновской стихотворной сатире. «Байрон был весь за действительное», — позднее скажет о нем Томас Мур, друг и биограф. Вот эта посюсторонность устремлений, полнокровность и действенность натуры тоже вполне проявились в первой поэме Байрона, которого критики приняли было за послушного подражателя старших романтиков, за досужего аристократа-виршеплета, желающего покрасоваться модной в то время ностальгией по «былому». Байрон сам выступил против романтического консерватизма, иррационализма и мистики, он заявил о своей приверженности просветительскому Разуму — одним словом, обозначил весьма своеобразную позицию: в ней основное настроение (недовольство обуржуазившейся современностью) было, конечно, романтическим, но и сам романтизм с его взвинченным идеализмом рассматривался с той же позиции критически.

Словно желая поверить романтику реальностью, Байрон тогда же отправился в заморское путешествие по характерному маршруту — на Восток, в край, воспетый романтиками. Но если иные романтические поэты грезили о замках, в которых никогда не жили, то и восточную экзотику многие из них лишь воображали, не имея практической возможности ее увидеть. У Байрона же и замок, пусть полуразрушенный, был свой, и в дальний путь он пустился на самом деле, посетив Португалию, Испанию, остров Мальту, Албанию, Турцию и Грецию. В ту же пору он, подражая легендарному Леандру, переплыл Дарданелльский пролив, и слух об этом спортивном подвиге вошел затем, наряду с известиями о других дерзновенных поступках поэта, в состав байроновской славы, подкрепляя его репутацию действительного романтика, не только пишущего стихи, но и живущего поэтически.

На родину литературный паломник вернулся ровно через два года. Вскоре ему предстояли проводы матери в последний путь и участие в заседаниях палаты лордов. Требуемая традицией и произнесенная Байроном вступительная речь произвела сенсацию, хотя и не принесла практического результата. Байрон говорил в защиту так называемых «луддитов», ремесленников, обездоленных техническими новшествами и обрушившими свой гнев на станки. Он вложил в речь всю свою неприязнь к новейшим хозяевам жизни, к тем, кто готов оценить человеческую жизнь «ниже стоимости чулочно-вязальной машины».

«Проснулся и узнал, что знаменит» — это рождение поэтического самосознания Байрона связано с появлением в печати тогда же, в начале 1812 г., двух первых песен «Паломничества Чайльд Гарольда» — поэмы, по жанру представлявшей собой путевой дневник, который как бы одновременно ведут два человека — заглавный персонаж поэмы и сам автор. Уже в первых, пусть еще несамостоятельных, стихах Байрона проступает облик лирического

героя, которым владеет смешанное чувство уязвленной и необоримой гордости, жажды жизни и ранней горечи: «О! Я не стар! Но мир, бесспорно, // Был сотворен не для меня!» Фоном и частичным объяснением подобного состояния в ранних стихах служат развалины родового замка, разорение. В «Паломничестве Чайльд Гарольда» те же развалины — только отправной рубеж: «Мой край родной, прости!» Руины целой Европы, точнее древнего европейского мира, проходят далее перед героем, соответствуя его состоянию, мотивируя это состояние, придавая ему масштаб поистине мировой скорби, певцом которой Байрон и был признан.

Герой «Чайльд Гарольда» после первых «биографических» строф, поясняющих его состояние и судьбу, становится только именем. Его оттесняет сам автор. Вернее, дистанция между героем и автором-рассказчиком почти совсем не соблюдается, автор знает героя интимно, как себя самого. Это одна и та же фигура, покрытая все тем же «гарольдовым плащом». Произносится монолог, развертывается дневник по мере того, как герой и автор, слитые до неразличимости в одно лицо, отправляются в путь — в пространстве и во времени. Байрон стал одним из родоначальников того непрямого самонаблюдения, которое культивировалось романтиками, а потом перешло в психологическую прозу реализма. Чем больше видит герой-автор, тем труднее объяснить его тягостно-тревожное состояние, и по мере нарастания этой необъяснимости Байрон, собственно, и становится романтиком. Поначалу в «Чайльд Гарольде» еще идет поиск причин и следствий непокоя в душе заглавного персонажа. Настойчиво, будто лейтмотив, звучит слово «Время». Автор следит за судьбой народов, за ходом истории — но теряет из виду направление, ориентир, приходя к мысли о вечной повторяемости событий («Историй многотомные деянья — в одной главе»).

«Чайльд Гарольд» сложился без предварительного плана, поэтому некоторая его разорванность, сбивчивость, фрагментарность носит вначале самый непосредственный характер. Затем, по мере того как Байрон работал над поэмой, та же «фрагментарность» становилась сознательно соблюдаемой стилистической особенностью.

В это же время появляется и покоряет читательские сердца лирика Байрона — «Ньюстедское аббатство», «К Тирзе», «О, песня скорби», стихотворения наполеоновского цикла («Прощание Наполеона», «Звезда Почетного легиона» и др.). В виде отдельной книжки печатает Байрон цикл «Древнееврейских мелодий» («Она идет во всей красе», «Душа моя мрачна», «Солнце неспящих» и др.), которые родились в русле все того же общего для романтиков интереса к Востоку. Позднее, стремясь освоить новый, еще не использованный его современниками материал, Байрон обратился не только к библейским мотивам, но стал заниматься и армянским языком, желая из первоисточника почерпнуть материал для творчества.

Вопрос 26

«Восточные поэмы» Байрона. Образ героя-бунтаря.

Между 1813—1816 гг. Байрон создал цикл поэм, также подсказанных его путешествием на Восток. Это так называемые «восточные поэмы»: «Гяур», «Абидосская невеста», «Корсар», «Осада Коринфа» и близкие к ним по духу поэмы «Лара» и «Паризина». По сравнению с байроновским Востоком восточные мотивы в лирике Кольриджа показались статичными и орнаментальными. Страстность, которую у Байрона отметил Энгельс, воспринималась современниками как разительный контраст созерцательности «лейкистов». Герои «восточных поэм» Байрона, бросающие вызов всем, яростно отстаивающие свое право на индивидуальную свободу, прежде всего свободу чувства, будь то любовь или ненависть, составили в читательском и критическом восприятии собирательный образ «байронического» героя.

Восточные поэмы», по признанию самого Байрона, тоже писались наспех, но и они «необъяснимыми» и «неизъяснимыми» были сделаны все-таки сознательно. Первая из этих поэм «Гяур» так и названа «фрагментом». Чтобы помочь читателю, автор, подобно Кольриджу, снабдил поэмы комментариями, однако эти ссылки на факты и источники призваны подтвердить все ту же вероятность невероятного, необъяснимость описываемого. Байрон двигался тут в магистральном русле романтизма, в направлении, которое философски разрабатывали романтики-теоретики, а творчески — романтики-поэты и, конечно, романтики-эссеисты. Для поэтического стиля Байрона тоже характерен своеобразный эссеизм, проявляющийся и в отрывочности, и в неуловимости как специально создаваемом впечатлении.

В России Байрона так и называли «певцом Гяура», «певцом Корсара»: именно в этих поэмах сформировался облик истинно «байронического» героя. В центре каждой из поэм все та же фигура, красочная, или, лучше сказать, ослепительно окрашенная в один цвет: неукротимости. Внутренние силы такого героя направлены к достижению одной цели — как правило, к мести, поводом которой обычно служит поруганная любовь. Но какая бы мотивация ни была дана действиям героя, она бледна, слаба, в конечном счете несущественна, ибо владеет героем дух, не знающий примирения. Самодвижение духа запечатлено в нескольких строках «Корсара», дающих концентрацию байронического мироощущения: «Коль дух неукротим, // В нем все — мятеж; скорбь слабым лишь одним!.. // Судьбы столь спешен шаг, // Что не узнать: с ней — небо? адский мрак?» (пер. Г. Шенгели). Данная строфа начинается вопросом «Как описать вихрь чувств, борьбу ума?», кончается «думой о Неизбежном» и представляет собой поэтическое эссе на ведущую романтическую тему, открытую у самых истоков эпохи Эдмундом Берком (глава о неизъяснимом в его трактате «О возвышенном и прекрасном», 1765) и законченную в пределах эпохи Де Квинси (эссе «Убийство как вид изящного искусства», 1827): добро и зло в мире и в душе, их «дозировка», их причинно-следственная связь. Эта строфа — один из краеугольных камней в основании, на котором воздвигается здание литературы века, и сама тема ведет затем через Бальзака, Эдгара По и Бодлера к Достоевскому.

Рассуждая о «неизъяснимом», Байрон всматривается (в отличие от Вальтера Скотта) не в историю, а в индивидуальность. Неистовость и даже дикость шотландских горцев или сектантов-пуритан Скотт изображал как необъяснимое, непонятное лишь с точки зрения современного человека; в условиях другого времени то же самое оказывалось естественным и оправданным. А Байрон, воссоздавая красочную «восточную» обстановку, подыскивая выразительные детали, сам же все это оттесняет на второй план мощным потоком эмоций, неизъяснимых, по крайней мере, не укорененных в этой обстановке, ею не обусловленных. В «Гяуре», впрочем, происходящему еще дается некоторое если не историческое, то «географическое», локальное объяснение: южная «страсть» по контрасту с «холодностью северян». В «Корсаре» тот же контраст уже не подчеркивается. В «Ларе» говорится прямо, что, несмотря на «испанский» колорит поэмы, происходить это могло где и когда угодно. Будь то на берегах Адриатики или Женевского озера («Шильонский узник»), читатель остается наедине все с тем же «мрачным, могущественным лицом, столь таинственно пленительным» (Пушкин), видит то же клокотание духа, которому тесны всякие границы во времени и пространстве, в установлениях какого бы то ни было общества.

Байронический герой несколько изменился в поэтических драмах. Точнее, перемена произошла в ситуации, в положении героя. В поэмах — по ходу отрывочного сюжета — герой был уже втянут в конфликт, давно, до начала произведения, находился в столкновении, в противоборстве.

Вопрос 27