Русская Симфония.

 

 

И СВЕТ ВО ТЬМЕ СВЕТИТ, и тьма не объяла его" (Ин. 1: 5). Это евангельское изречение, пожалуй, точнее всего передает суть много­векового спора, который ведется вокруг со­бытий царствования Иоанна Грозного. С " легкой" руки Карамзина стало считаться признаком хорошего тона обильно мазать эту эпоху черной краской. Даже самые кон­сервативные историки-монархисты считали своим долгом от­дать дань русофобской риторике, говоря о " дикости", " свирепо­сти", " невежестве", " терроре" как о само собой разумеющихся чертах эпохи. И все же правда рвалась наружу. Свет беспристра­стности время от времени вспыхивал на страницах исследований среди тьмы предвзятости, разрушая устоявшиеся антирусские и антиправославные стереотипы.

" Наша литература об Иване Грозном представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пунк­те делают решительные выводы, не только не справляясь с фак­тами, им самим хорошо известными, а... даже прямо вопреки им: умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими доку­ментами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буква­ми по белому полю".

Этот отзыв принадлежит Николаю Константиновичу Михай­ловскому — русскому социологу, публицисту и литературному критику второй половины прошлого века. Он был одним из редакторов " Отечественных записок", затем " Русского богатства". По убеждению — народник, близкий в конце 70-х годов к терро­ристической " Народной воле", Михайловский не имел никаких оснований симпатизировать русскому самодержавию, и все же...

Воистину — неисповедимы пути Господни! Некогда, отвечая на упреки иудеев, возмущенных тем, что народ славит Его, Гос­подь ответил: " Аще сии умолчат, камение возопиет" (Лк. 19: 40). " Сии" — русские дореволюционные историки, православные лишь " по паспорту", забывшие истины веры, утратившие церков­ное мироощущение, отрекшиеся от соучастия в служении русско­го народа — " умолчали". И тогда, по слову Господа, " возопили камни".

Одним из таких " вопиющих камней" — окаменевших в мифах марксизма историков, невольно свидетельствовавших о несосто­ятельности богоборческих " научных" концепций, — стал через много лет после Михайловского советский академик Степан Бо­рисович Веселовский, охарактеризовавший итоги изучения эпо­хи Грозного так: " В послекарамзинской историографии начался разброд, претенциозная погоня за эффектными широкими обоб­щениями, недооценка или просто неуважение к фактической стороне исторических событий... Эти прихотливые узоры " нетовыми цветами по пустому полю" исторических фантазий диск­редитируют историю как науку и низводят ее на степень безот­ветственных беллетристических упражнений. В итоге историкам предстоит, прежде чем идти дальше, употребить много времени и сил только на то, чтобы убрать с поля исследования хлам домыслов и ошибок, и затем уже приняться за постройку нового здания".

Решающее влияние на становление русоненавистнических убеждений " исторической науки" оказали свидетельства ино­странцев. Начиная с Карамзина, русские историки воспроизво­дили в своих сочинениях всю ту мерзость и грязь, которыми обливали Россию заграничные " гости", не делая ни малейших попыток объективно и непредвзято разобраться в том, где добро­совестные свидетельства очевидцев превращаются в целенаправ­ленную и сознательную ложь по религиозным, политическим или личным мотивам.

По иронии судьбы, одним из обличителей заграничного вранья стал еще один " вопиющий камень" — исторический ма­териалист, ортодоксальный марксист-ленинец Даниил Натано­вич Альшиц. Вот что он пишет: " Число источников объективных — актового и другого документального материала — долгое время было крайне скудным. В результате источники тенденциозные, порожденные ожесточенной политической борьбой второй поло­вины XVI века, записки иностранцев — авторов политических памфлетов, изображавших Московское государство в самых мрачных красках, порой явно клеветнически, оказывали на исто­риографию этой эпохи большое влияние... Историкам прошлых поколений приходилось довольствоваться весьма путаными и скудными сведениями. Это в значительной мере определяло возможность, а порой и создавало необходимость соединять раз­розненные факты, сообщаемые источниками, в основном умо­зрительными связями, выстраивать отдельные факты в при­чинно-следственные ряды целиком гипотетического харак­тера. В этих условиях и возникал подход к изучаемым проблемам, который можно кратко охарактеризовать как примат концепции над фактом".

Действительно, богоборческие " концепции" научного миро­воззрения, исключающие из объектов своего рассмотрения промыслительное попечение Божие о России, ход осмысления рус­ским народом своего нравственно-религиозного долга, ответст­венность человека за результаты своего свободного выбора между добром и злом — долгое время безусловно преобладали над фактической стороной русской истории, свидетельствующей о ее глубоком религиозном смысле. Не лишним будет сказать не­сколько слов о тех, чьи свидетельства были положены в основу этих " концепций".

Один из наиболее известных иностранцев, писавших о России времен Иоанна IV, — Антоний Поссевин. Он же один из авторов мифа о " сыноубийстве", то есть об убийстве царем своего старше­го сына. К происхождению и определению целей этого измыш­ления мы еще вернемся, а пока скажем несколько слов о его авторе.

Монах-иезуит Антоний Поссевин приехал в Москву в 1581 году, чтобы послужить посредником в переговорах русского царя со Стефаном Баторием, польским королем, вторгшимся в ходе Ливонской войны в русские границы, взявшим Полоцк, Великие Луки и осадившим Псков. Будучи легатом папы Григория XIII, Поссевин надеялся с помощью иезуитов добиться уступок от Иоанна IV, пользуясь сложным внешнеполитическим положени­ем Руси. Его целью было вовсе не примирение враждующих, а подчинение Русской Церкви папскому престолу. Папа очень надеялся, что Поссевину будет сопутствовать удача, ведь Иоанн Грозный сам просил папу принять участие в деле примирения, обещал Риму дружбу и сулился принять участие в крестовом походе против турок.

" Но надежды папы и старания Поссевина не увенчались успе­хом, — пишет М. В. Толстой. — Иоанн оказал всю природную гибкость ума своего, ловкость и благоразумие, которым и сам иезуит должен был отдать справедливость.., отринул домогатель­ства о позволении строить на Руси латинские церкви, отклонил споры о вере и соединении Церквей на основании правил Фло­рентийского собора и не увлекся мечтательным обещанием при­обретения... всей империи Византийской, утраченной греками будто бы за отступление от Рима".

Известный историк Русской Церкви, Толстой мог бы доба­вить, что происки Рима в отношении России имеют многовеко­вую историю, что провал миссии сделал Поссевина личным врагом царя, что само слово " иезуит" из-за бессовестности и беспринципности членов ордена давно сделалось именем нари­цательным, что сам легат приехал в Москву уже через несколько месяцев после смерти царевича и ни при каких условиях не мог быть свидетелем происшедшего... Много чего можно добавить по этому поводу. Показательна, например, полная неразбериха в " свидетельствах" о сыноубийстве.

Поссевин говорит, что царь рассердился на свою невестку, жену царевича, и во время вспыхнувшей ссоры убил его. Неле­пость версии (уже с момента возникновения) была так очевидна, что потребовалось " облагородить" рассказ, найти более " достовер­ный" повод и " мотив убийства". Так появилась другая сказка — о том, что царевич возглавил политическую оппозицию курсу отца на переговорах с Баторием о заключении мира и был убит царем по подозрению в причастности к боярскому заговору. Излишне говорить, что обе версии совершенно голословны и бездоказа­тельны. На их достоверность невозможно найти и намека во всей массе дошедших до нас документов и актов, относящихся к тому времени.

А вот предположения о естественной смерти царевича Ивана имеют под собой документальную основу. Еще в 1570 году болезненный и благочестивый царевич, благоговейно страшась тягот предстоявшего ему царского служения, пожаловал в Кирилло-Белозерский монастырь огромный по тем временам вклад — тысячу рублей. Предпочитая мирской славе монашеский подвиг, он сопроводил вклад условием, чтобы " ино похочет постричися, царевича князя Ивана постригли за тот вклад, а если, по грехам, царевича не станет, то и поминати" (1).

Косвенно свидетельствует о смерти Ивана от болезни и то, что в " доработанной" версии о сыноубийстве смерть его последовала не мгновенно после " рокового удара", а через четыре дня, в Алек­сандровской слободе. Эти четыре дня — скорее всего, время предсмертной болезни царевича.

В последние годы жизни он все дальше и дальше отходил от многомятежного бурления мирской суеты. Эта " неотмирность" наследника престола не мешала ему заниматься государственны­ми делами, воспринимавшимися как " Божие тягло". Но душа его стремилась к Небу. Документальные свидетельства подтвержда­ют силу и искренность этого стремления. В сборниках библиоте­ки Общества истории и древностей помещены: служба преподоб­ному Антонию Сийскому, писанная царевичем в 1578 году, " житие и подвиги аввы Антония чудотворца... переписано бысть многогрешным Иваном" и похвальное слово тому же святому, вышедшее из-под пера царевича за год до его смерти, в 1580 году. Православный человек поймет, о чем это говорит.

Высота духовной жизни Ивана была столь очевидна, что после церковного собора духовенство обратилось к нему с просьбой написать канон преподобному Антонию, которого царевич знал лично. " После канона, — пишет Иван в послесловии к своему труду, — написал я и житие; архиепископ Александр убедил написать и похвальное слово" (2). В свете этих фактов недобро­совестность версии о " сыноубийстве" и о жестокости царевича (" весь в отца" ) кажется несомненной. Что же касается утвержде­ний о жестокости самого Грозного царя, к ним мы вернемся позже-Следующий " свидетель" и современник эпохи, о писаниях которого стоит упомянуть, это Генрих Штаден, вестфальский искатель приключений, занесенный судьбой в Москву времен Иоанна IV. " Неподражаемый цинизм" записок Штадена обратил на себя внимание даже советских историков.

" Общим смыслом событий и мотивами царя Штаден не ин­тересуется, — замечает академик Веселовский, — да и по собственной необразованности он не был способен их понять... По низменности своей натуры Штаден меряет все на свой аршин". Короче — глупый и пошлый иностранец. Хорошо, если так. Однако последующие события дают основания полагать, что он очутился в России вовсе не случайно. " Судьба", занесшая Штадена в Москву, после этого вполне целенаправленно вернула его туда, откуда он приехал.

В 1576 году, вернувшись из России, Штаден засел в эльзас­ском имении Люцельштейн в Вогезах, принадлежавшем пфальц­графу Георгу Гансу. Там в течение года он составил свои записки о России, состоявшие из четырех частей: " Описания страны и управления московитов; Проекта завоевания Руси; Автобиогра­фии и Обращения к императору Священной Римской империи. "

Записки предназначались в помощь императору Рудольфу, которому Штаден предлагал: " Ваше римско-кесарское величество должны назначить одного из братьев Вашего величества в каче­стве государя, который взял бы эту страну и управлял бы ею". 'Монастыри и церкви должны быть закрыты, — советовал далее автор " Проекта". — Города и деревни должны стать добычей воинских людей" (3).

В общем, ничего нового. Призыв " дранг нах Остен" традици­онно грел сердца германских венценосцев и католических прелатов. Странно лишь то, что " творческое наследие" таких людей, как Генрих Штаден, может всерьез восприниматься в качестве сви­детельства о нравах и жизни русского народа и его царя.

Русское государство в те годы вело изнурительную войну за возвращение славянских земель в Прибалтике, и время было самое подходящее, чтобы убедить европейских государей всту­пить в антимосковскую коалицию. Штаден, вероятно, имел задание на месте разобраться с внутриполитической ситуацией в Москве и определить реальные возможности и перспективы ан­тирусского политического союза. Он оказался хвастлив, тщеславен, жаден и глуп. " Безсвязный рассказ едва грамотного авантю­риста", — таков вывод Веселовского о " произведениях" Штадена.

Само собой разумеется, его записки кишат " свидетельствами" об " умерщвлениях и убийствах", " грабежах великого князя", 'опричных истязательствах" и тому подобными нелепостями, причем Штаден не постеснялся и себя самого объявить оприч­ником и чуть ли не правой рукой царя Иоанна. Вряд ли стоит подробнее останавливаться на его записках. Да и сам он не заслуживал бы даже упоминания, если бы не являлся типичным представителем той среды, нравы и взгляды которой стали ис­точниками формирования устойчивой русофобской легенды об Иване Грозном.

О недобросовестности иностранных " свидетелей" можно гово­рить долго. Можно упомянуть англичанина Джерома Горсея, утверждавшего, что в 1570 году во время разбирательств в Нов­городе, связанных с подозрениями в измене верхов города царю (и с мерами по искоренению вновь появившейся " ереси жидовствующих" ), Иоанн IV истребил с опричникамии 700 000 чело­век. Можно... Но справедливость требует отметить, что среди иностранцев находились вполне достойные люди, не опускавши­еся до столь низкопробной лжи.

Гораздо печальнее то, что русские историки восприняли ле­генды и мифы о царствовании Иоанна Грозного так некритично, да и в фактической стороне вопроса не проявляли должной осто­рожности. Чего стоит одно заявление Карамзина о том, что во время пожара Москвы, подожженной воинами Девлет-Гирея в ходе его набега в 1571 году, " людей погибло невероятное множе­ство... около осьмисот тысяч", да еще более ста тысяч пленников хан увел с собой. Эти утверждения не выдерживают никакой критики — во всей Москве не нашлось бы и половины " сгорев­ших", а число пленных Девлет-Гирея вызывает ассоциации со Сталинградской операцией Великой Отечественной войны.

Столь же сомнительно выглядят сообщения о " семи женах" царя и его необузданном сладострастии, обрастающие в зависи­мости от фантазии обвинителей самыми невероятными подроб­ностями.

Желание показать эпоху в наиболее мрачном свете превозмог­ло даже доводы здравого смысла, не говоря о полном забвении той церковно-православной точки зрения, с которой лишь и можно понять в русской истории хоть что-нибудь. Стоит встать на нее, как отпадает необходимость в искусственных выводах и надуманных построениях. Не придется вслед за Карамзиным гадать — что вдруг заставило молодого добродетельного царя стать " тираном". Современные историки обходят этот вопрос стороной, ибо нелепость деления царской биографии на два про­тивоположных по нравственному содержанию периода — добро­детельный (до 30 лет) и " кровожадный" — очевидна, но предло­жить что-либо иное не могут.

А между тем это так просто. Не было никаких " периодов", как не было и " тирана на троне". Был первый русский царь — строивший, как и его многочисленные предки, Русь — Дом Пре­святой Богородицы и считавший себя в этом доме не хозяином, а первым слугой.

СЕ БО БОГ ПОМОГАЕТ МИ... ИСТОРИЯ ЦАРСТВОВАНИЯ КАК ОНА ЕСТЬ

ФИГУРА ЦАРЯ Иоанна IV Васильевича Грозного (1530—1584) и эпоха его царствования как бы венчают собой период станов­ления русского религиозного самосознания. Именно к этому времени окончательно сложились и оформились взгляды русско­го народа на самое себя, на свою роль в истории, на цель и смысл существования, на государственные формы народного бытия.

Царствование Иоанна IV протекало бурно. Со всей возможной выразительностью ее течение обнажило особенность русской ис­тории, состоящую в том, что ее ход имеет в основе не " баланс интересов" различных сословий, классов, групп, а понимание общего дела, всенародного служения Богу, религиозного долга.

Началось царствование смутой. Будущий " грозный царь" вступил на престол будучи трех лет от роду. Реальной властитель­ницей Руси стала его мать — Елена, " чужеземка литовского, ненавистного рода", по словам Карамзина. Ее недолгое (четыре года) правление было ознаменовано развратом и жестокостью не столько личными, сколько проистекавшими из нравов и интриг ближних бояр — бывших удельных князей и их приближенных.

По старой удельной привычке каждый из них " тянул на себя", ставя личные интересы власти и выгоды выше общенародных и государственных нужд. Численно эта беспринципная прослойка была ничтожна, но после смерти Елены, лишившись последнего сдерживающего начала, ее представители учинили между собой в борьбе за власть погром, совершенно расстроивший управление страной. Разделившись на партии князей Шуйских и Вельских, бояре, по словам Ключевского", повели ожесточенные усобицы друг с другом из личных фамильных счетов, а не за какой-нибудь государственный порядок".

В 1547 году сгорела Москва. Пожар и последовавший за ним всенародный мятеж потрясли юного Иоанна. В бедствиях, обру­шившихся на Россию, он увидел мановение десницы Божией, карающей страну и народ за его, царя, грехи и неисправности. Пожар почти совпал по времени с венчанием Иоанна на царство.

Церковное Таинство Миропомазания открыло юному монарху глубину мистической связи царя с народом и связанную с этим величину его религиозной ответственности. Иоанн осознал себя " игуменом всея Руси". И это осознание с того момента руководи­ло всеми его личными поступками и государственными начина­ниями до самой кончины.

Чтобы понять впечатление, произведенное на царя помазани­ем его на царство, надо несколько слов сказать о происхождении и смысле чина коронации (4).

Чин коронации православных монархов известен с древней­ших времен. Первое литературное упоминание о нем дошло до нас из IV века, со времени императора Феодосия Великого. Бо­жественное происхождение царской власти не вызывало тогда сомнений. Это воззрение на власть подкреплялось у византий­ских императоров и мнением о Божественном происхождении самих знаков царственного достоинства. Константин VII Порфирогенит (913-959) пишет в наставлениях своему сыну: " Если когда-нибудь хазары или турки, или россы, или какой-нибудь другой из северных и скифских народов потребует в знак рабства и подчиненности присылки ему царских инсигний: венцов или одежд, то должно знать, что эти одежды и венцы не людьми изготовлены и не человеческим искусством измышлены и сде­ланы, но в тайных книгах древней истории писано, что Бог, поставив Константина Великого первым христианским царем, через ангела Своего послал ему эти одежды и венцы".

Исповедание веры составляло непременное требование чина коронации. Император сначала торжественно возглашал его в церкви, и затем, написанное, за собственноручной подписью, передавал патриарху. Оно содержало Православный Никео-Царьградский Символ Веры и обещание хранить апостольское предание и установления церковных соборов.

Богу было угодно устроить так, что преемниками византий­ских императоров стали русские великие князья, а затем цари. Первые царские инсигний получил Владимир Святой " мужества ради своего и благочестия", по словам святого митрополита Макария. Произошло это не просто так — " таковым дарованием не от человек, но по Божьим судьбам неизреченным претворяюще и преводяще славу греческого царства на российского царя". Сам Иван Грозный полностью разделял этот взгляд на преемствен­ность Русского царства. Он писал о себе: " Государь наш зоветца царем потому: прародитель его великий князь Владимир Святославович, как крестился сам и землю Русскую крестил, и царь греческий и патриарх венчали его на царство, и он писался царем".

Чин венчания Иоанна IV на царство не сильно отличался от того, как венчались его предшественники. И все же воцарение Грозного стало переломным моментом: в становлении русского народа— как народа-богоносца, русской государственности — как религиозно осмысленной верозащитной структуры, русского са­мосознания — как осознания богослужебного долга, русского " воцерковленного" мироощущения — как молитвенного чувства промыслительности всего происходящего. Соборность народа и его державность слились воедино, воплотившись в личности Русского Православного Царя.

Дело в том, что Грозный стал первым Помазанником Божиим на русском престоле. Несколько редакций дошедшего до нас подробного описания чина его венчания не оставляют сомнений: Иоанн IV Васильевич стал первым русским государем, при вен­чании которого на царство над ним было совершено церковное Таинство Миропомазания.

Помазание царей святым миром (благовонным маслом особого состава) имеет свое основание в прямом повелении Божием. Об этом часто говорит Священное Писание, сообщая о помаза­нии пророками и первосвященниками ветхозаветных царей в так дарования им особой благодати Божией для богоугодного управления народом и царством. Православный катехизис сви­детельствует, что " миропомазание есть таинство, в котором веру­ющему при помазании священным миром частей тела во имя Святаго Духа, подаются дары Святаго Духа, возращающие и укрепляющие в жизни духовной".

Над каждым верующим это таинство совершается лишь еди­ножды — сразу после крещения. Начиная с Грозного, русский царь был единственным человеком на земле, над кем Святая Церковь совершала это таинство дважды — свидетельствуя о благодатном даровании ему способностей, необходимых для не-легкого царского служения.

Приняв на себя груз ответственности за народ и державу, юный царь с ревностью приступил к делам государственного, общественного и церковного устроения. Послушаем Карамзина: " Мятежное господство бояр рушилось совершенно, уступив место единовластию царскому, чуждому тиранства и прихотей. Чтобы торжественным действием веры утвердить благословенную перемену в правлении и в своем сердце, государь на несколько дней уединился для поста и молитвы; созвал святителей, умиленно каялся в грехах и, разрешенный, успокоенный ими в совести, причастился Святых Тайн. Юное, пылкое сердце его хотело от­крыть себя перед лицом России: он велел, чтобы из всех городов прислали в Москву людей избранных, всякого чина или состоя­ния, для важного дела государственного. Они собралися — и в день воскресный, после обедни, царь вышел из Кремля с духо­венством, с крестами, с боярами, с дружиною воинскою, на лобное место, где народ стоял в глубоком молчании. Отслужили молебен. Иоанн обратился к митрополиту и сказал: " Святой владыко! Знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству: будь же мне поборником в моих благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери; а вельможи не радели обо мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ — и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали, что хотели, злые крамольники, судии неправедные! Какой ответ да­дите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! А вы ждите суда небесного! "

Тут государь поклонился на все стороны и продолжал: " Люди Божий и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минув­шего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притесне­ний и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет; оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию христианскою. От­ныне я судия ваш и защитник".

В сей великий день, когда Россия в лице своих поверенных присутствовала на лобном месте, с благоговением внимая иск­реннему обету юного венценосца жить для ее счастья, Иоанн в восторге великодушия объявил искреннее прощение виновным боярам; хотел, чтобы митрополит и святители также их простили именем Судии небесного; хотел, чтобы все россияне братски обнялись между собою; чтобы все жалобы и тяжбы прекратились миром до назначенного им срока... ".

Повелением царским был составлен и введен в действие но­вый судебник. С целью всероссийского прославления многочис­ленных местночтимых святых и упорядочения жизни Церкви Иоанн созвал подряд несколько церковных соборов, к которым самолично составил список вопросов, требовавших соборного решения. В делах царя ближайшее участие принимали его лю­бимцы — иерей Сильвестр и Алексей Адашев, ставшие во главе " Избранной Рады" — узкого круга царских советников, опреде­лявших основы внутренней и внешней политики.

В 1552 году успешно закончился " крестовый" поход против казанских татар. Были освобождены многие тысячи христиан­ских пленников, взята Казань, обеспечена безопасность восточ­ных рубежей. " Радуйся, благочестивый Самодержец, — прислал гонца Иоанну князь Михаил Воротынскй, — Казань наша, царь ее в твоих руках; народ истреблен, кои в плену; несметные богат­ства собраны. Что прикажешь? " " Славить Всевышнего", — отве­тил Иоанн. Тогда же он обрел прозвище " Грозный" — то есть страшный для иноверцев, врагов и ненавистников России. " Не мочно царю без грозы быти, — писал современный автор. — Как конь под царем без узды, тако и царство без грозы".

Счастливое течение событий прервалось в 1553 году тяжелой болезнью молодого царя. Но страшнее телесного недуга оказы­ваются душевные раны, нанесенные теми, кому он верил во всем, как себе. У изголовья умирающего Иоанна бояре спорят между собою, деля власть, не стесняясь тем, что законный царь еще жив. Наперсники царские — Сильвестр и Адашев — из страха ли, или по зависти, отказываются присягать законному наследнику, ма­лолетнему царевичу Дмитрию. В качестве кандидатуры на пре­стол называется двоюродный брат царя — князь Владимир Анд­реевич.

Россия оказывается на грани нового междоусобного кровопро­лития. " В каком волнении была душа Иоанна, когда он на пороге смерти видел непослушание, строптивость в безмолвных дотоле подданных, в усердных любимцах, когда он, государь самовласт­ный и венчанный славою, должен был смиренно молить тех, которые еще оставались ему верными, чтобы они охраняли се­мейство его, хотя бы в изгнании", — говорит М. В. Толстой. И все же— " Иоанн перенес ужас этих минут, выздоровел и встал с одра... исполненный милости ко всем боярам". Царь всех простил! Царь не помнил зла. Царь посчитал месть чувством, недостойным христианина и монарха.

Выздоровление Иоанна, казалось, вернуло силы всей России. В 1556 году русское войско взяло Астрахань, окончательно раз­рушив надежды татар на восстановление их государственной и поенной мощи на Востоке. Взоры царя обратились на Запад. Обеспечив мир на восточной границе, он решил вернуть на Западе древние славянские земли, лишив Ватикан плацдарма для военной и духовной агрессии против Руси. Но здесь его поджидало новое разочарование. Измена приближенных во вре­мя болезни, как оказалось, вовсе не была досадной случайностью, грехопадением, искупленным искренним раскаянием и переме­ной в жизни.

" Избранная Рада" воспротивилась планам царя. Вопреки здравому смыслу она настаивала на продолжении войны против татар — на этот раз в Крыму, не желая понимать, что само географическое положение Крыма делало его в те времена неприступной для русских полков крепостью. Сильвестр и Адашев надеялись настоять на своем, но царь на этот раз проявил характер. Он порвал с " Избранной Радой", отправив Адашева в действующую армию, а Сильвестра — в Кирилло-Белозерский монастырь, и начал войну на Западе, получившую впоследствии название Ливонской. Вот как рисует Карамзин портрет Иоан­на того времени:

" И россияне современные, и чужеземцы, бывшие тогда в Мо­скве, изображают сего юного, тридцатилетнего венценосца как пример монархов благочестивых, мудрых, ревностных ко славе и счастию государства. Так изъясняются первые: " Обычай Иоан­на есть соблюдать себя чистым пред Богом. И в храме, и в молитве уединенной, и в совете боярском, и среди народа у него одно чувство: " Да властвую, как Всевышний указал властвовать своим истинным помазанникам! " Суд нелицемерный, безопас­ность каждого и общая, целость порученных ему государств, торжество веры, свобода христиан есть всегдашняя дума его.

Обремененный делами, он не знает иных утех, кроме совести мирной, кроме удовольствия исполнять свою обязанность; не хочет обыкновенных прохлад царских... Ласковый к вельможам и народу — любя, награждая всех по достоинству — щедростию искореняя бедность, а зло — примером добра, сей Богом урож­денный царь желает в день Страшного суда услышать глас ми­лости: " Ты еси царь правды! " И ответствовать с умилением: " Се аз и люди яже дал ми еси Ты! "

Не менее хвалят его и наблюдатели иноземные, англичане, приезжавшие в Россию для торговли. " Иоанн, — пишут они, — затмил своих предков и могуществом, и добродетелью; имеет многих врагов и смиряет их. Литва, Польша, Швеция, Дания, Ливония, Крым, Ногаи ужасаются русского имени. В отношении к подданным он удивительно снисходителен, приветлив; любит разговаривать с ними, часто дает им обеды во дворце и, несмотря на то, умеет быть повелительным; скажет боярину: " Иди! " — и боярин бежит; изъявит досаду вельможе — и вельможа в отчая­нии; скрывается, тоскует в уединении, отпускает волосы в знак горести, пока царь не объявит ему прощения.

Одним словом, нет народа в Европе, более россиян преданного своему государю, коего они равно и страшатся, и любят. Непре­станно готовый слушать жалобы и помогать, Иоанн во все вхо­дит, все решит; не скучает делами и не веселится ни звериною ловлей, ни музыкою, занимаясь единственно двумя мыслями: как служить Богу и как истреблять врагов России! "

Честно говоря, трудно понять, как после подобных описаний тот же Карамзин мог изобразить дальнейшее царствование Иоанна в виде кровавого безумия, а самого царя рисовать насто­ящим исчадием ада.

С высылкой предводителей боярской партии интриги не пре­кратились. В 1560 году при странных обстоятельствах умерла супруга Иоанна — кроткая и нищелюбивая Анастасия. Возникли серьезные опасения, что царицу отравили, боясь ее влияния на царя, приписывая этому влиянию неблагоприятное (для бывших царских любимцев) развитие событий. Кроме того, смерть цари­цы должна была по замыслу отравителей положить конец и высокому положению при дворе ее братьев, в которых видели опасных конкурентов в борьбе за власть.

Произведенное дознание показало, что нити заговора тянутся к опальным вельможам — Адашеву и Сильвестру. И снова Иоанн, вопреки очевидности, пощадил жизнь заговорщиков. Сильвестр был сослан на Соловки, а Алексей Адашев взят под стражу в Дерпте, где и умер вскоре естественною смертью от горячки, лишив будущих историков возможности лишний раз позлосло­вить о " терроре" и " жестокости царя".

Позднее Иоанн так описывал эти события: " Ради спасения души моей приближил. я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне поспешником во благе; но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единст­венно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управ­лять царством без царя, им презираемого. Они снова вселили дух своевольства в бояр, раздали единомышленникам города и воло­сти; сажали, кого хотели, в думу; заняли все места своими угод­никами... (Царю) запрещают ездить по святым обителям; не дозволяют карать немцев... К сим беззакониям присоединяется измена: когда я страдал в тяжкой болезни, они, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели, помимо сына моего, взять себе иного царя, и не тронутые, не исправленные нашим велико­душием, в жестокости сердец своих чем платили нам за оное? Новыми оскорблениями: ненавидели, злословили царицу Ана­стасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андрееви­чу. И так удивительно ли, что я решился наконец не быть мла­денцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на царство лукавым попом и неблагодарным слугою Алексием? " (5).

Верный привычке решать дело по возможности миром, царь ограничился ссылкой Сильвестра и Адашева, не тронув более никого из их приверженцев. Надеясь разбудить совесть, он лишь потребовал от " всех бояр и знатных людей" клятвы быть верными государю и впредь не измышлять измен. Все присягнули. И что же? Князь Дмитрий Вишневицкий, воевода юга России, бросил ратников и перебежал к Сигизмунду, врагу Иоанна. Не ужившись с литовцами, переметнулся в Молдавию, вмешался там по при­вычке в интриги вокруг молдавского господаря Стефана, был схвачен и отправлен в Стамбул, где султан казнил его как смуть­яна и бунтовщика. Так отплатил князь за доверие своему царю. Да если бы он один!

В 1564 году доверенный друг Иоанна, князь Андрей Курбский, наместник царя в Дерпте, тайно, ночью, оставив жену и девяти­летнего сына, ушел к литовцам. Мало того, что он изменил царю, — Курбский предал родину, став во главе литовских отрядов в войне с собственным народом. Подлость всегда ищет оправда­ния, стараясь изобразить себя стороной пострадавшей, и князь Курбский не постеснялся написать царю письмо, оправдывая свою измену " смятением горести сердечной" и обвиняя Иоанна в " мучительстве".

Насколько правдивы обвинения Курбского, видно хотя бы на примере взаимоотношений царя и святого Германа Казанского. Курбский рассказывает, что Герман был соборно избран митро­политом, но между ним и Иоанном произошел разрыв по поводу опричнины. В беседе с царем наедине (! ) святитель якобы " тихи­ми и кроткими словесы" обличил царя и тот двумя днями позже велел его то ли удушить, то ли отравить. На самом деле в совре­менных событиям источниках нет никаких следов избрания Гер­мана на митрополию. Наоборот, 25 июля 1566 года Казанский святитель участвовал в поставлении святого Филиппа митрополитом. А умер он 6 ноября 1567 года, благополучно прожив в мире и покое полтора года после своего " удушения" (6).

Клеветой оказывается и утверждение князя о том, что по указанию царя был раздавлен с помощью какого-то ужасного приспособления преподобный Корнилий Псковский со своим учеником Вассианом Муромцевым. На все эти ужасы нет и намека ни в одном из дошедших до нас письменных свиде­тельств, а в " Повести о начале и основании Печерского монасты­ря" о смерти преподобного (случившейся, вероятно, в присутст­вии царя) сказано: " От тленного сего жития земным царем пред­послан к Небесному Царю в вечное жилище". Надо обладать буйной фантазией, чтобы на основании этих слов сделать выводы о " казни" преподобного Иоанном IV.

Мало того, из слов Курбского вытекает, что Корнилий умер­щвлен в 1577 году. Надпись же на гробнице о времени смерти преподобного указывает дату 20 февраля 1570 года. Известно, что в этот самый день святой Корнилий встречал царя во Пскове и был принят им ласково — потому-то и говорит " Повесть" о том, что подвижник был " предпослан" царем в " вечное жилище" (7). Но для Курбского действительное положение дел не имело зна­чения. Ему важно было оправдать себя и унизить Иоанна*.

Царь ответил изменнику так: " Во Имя Бога Всемогущего, Того, Кем живем и движемся, Кем цари царствуют и сильные глаголют, смиренный христианский ответ бывшему российско­му боярину, нашему советнику и воеводе, князю Андрею Михай­ловичу Курбскому... Почто, несчастный, губишь душу изменою, спасая бренное тело бегством? Я читал и разумел твое послание. Яд аспида в устах изменника — слова его подобны стрелам. Жалуешься на

⇐ Предыдущая25262728293031323334Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: