История либерализма в 1762–1855 годах 4 глава

Как уже было указано, Сперанский требует гарантий от произвола законодательной власти³. Такое конституционно-правовое ограничение власти, такое требование, чтобы правительство при выполнении своих законодательных функций принимало во внимание существующее право и даже считало себя в значительной мере этим правом связанным, согласно Сперанскому, однако, ни в коей мере не приводит к ослаблению государственной власти. Напротив, исполнение этого требования и предполагаемое устройство самодержавного правительства на основе не подлежащих изменениям законов, означает — «посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить сея власти более правильности, достоинства и истинной силы»⁴.

Для решения задачи о подчинении власти праву, т. е. законам, не подлежащим изменениям, Сперанский считает необходимым разделение власти. Здесь он полностью принимает господствовавшие в то время в Западной Европе идеи. Он пишет: «Нельзя основать правление на законе, если одна державная власть будет и составлять закон и исполнять его. Отсюда необходимость установлений, действующих в составлении закона и его исполнении» (стр. 18). Поскольку обсуждение законопроектов предполагает участие большого количества людей, должны быть созданы собрания или Думы (стр. 37). При этом Сперанский рекомендует широкую децентрализацию, то есть он считает, что наряду с центральной Думой должны создаваться также думы местные. Думы должны состоять из избранных представителей, и это является, по его мнению, одним из важнейших условий для возникновения подлинной ответственности министров, то есть это и будет действенной гарантией от произвола исполнительной власти (стр. 47). Однако, как уже было сказано, задача состоит не только в том, чтобы подчинить исполнительную власть закону, но и в том, чтобы ограничить законодательную власть некоторыми определенными правовыми принципами.

Право посылать представителей в законодательные собрания, то есть избирать эти собрания, не может поэтому принадлежать одинаково всем. Целью законов является защита личности и собственности. Поэтому, естественно, что чем больше у человека имущества, тем больше он заинтересован в защите прав собственности (стр. 32). А из этого вытекает, что, как правило, располагающие большой собственностью люди больше заботятся «о доброкачественности законов» и правильнее могут о них судить. Напротив, человек, у которого нет никакого имущества, вряд ли будет заинтересован в том, чтобы умерить требования законов относительно налогов (стр. 32, прим.). На этом и зиждется важное правило (оно принято было даже в революционной Франции), что те, у кого нет ни недвижимого имущества, ни капитала, исключаются из процесса выборов. Правило это особенно нужно соблюдать потому, что неимущих всегда больше, чем имущих, и они всегда легко могут получить перевес в собрании, а таким, образом, наименее зрелые элементы приобретут наибольшее влияние на законодательный процесс. «Нет сомнения, что и у нас тому же правилу должно следовать», — пишет Сперанский (стр. 33). Таким образом, мы видим, что демократический принцип всеобщих и тайных выборов (как и вообще политических прав) чужд Сперанскому, а в противовес этому он особенно выдвигает и придает большое значение либеральному принципу разделения власти. Предусматриваемое им разделение власти не может быть простым распределением функций. Каждая ветвь власти должна располагать подлинной самостоятельностью по отношению ко всем другим ветвям государственной власти.

Сперанский определенно отмечает, что такой действительно самостоятельный характер отдельных ветвей государственной власти, то есть проведение в жизнь подлинного разделения власти, и есть доказательство того, что речь идет о настоящей, а не о лже-конституции. Сперанский совершенно точно понимал проблему лже-конституционализма, во всяком случае, с точки зрения политической, вследствие тщательного изучения наполеоновской Франции. То место в его докладной записке, где он рассматривает эту проблему, вообще чрезвычайно интересно, поэтому я привожу его полностью. Сперанский пишет:

«Два различные устройства с первого воззрения здесь представляются. Первое состоит в том, чтобы облечь правление самодержавное всеми, так сказать, внешними формами закона, оставив в существе его ту же силу и то же пространство самодержавия. Второе устройство состоит в том, чтобы не внешними только формами покрыть самодержавие, но ограничить его внутреннею и существенною силою установлений и учредить державную власть на законе не словами, но самым делом. В самом преддверии преобразования должно решительно избрать одно из сих двух устройств. Избрание сие определяет истинный его разум. Если будет избрано первое устройство, тогда все установления так должны быть соображены, чтоб они в мнении народном казались действующими, но никогда не действовали бы на самом деле. Главные черты сего устройства состоять могут в следующем: 1. Установить сословие, которое бы представляло силу законодательную, свободную, но на самом деле было бы под влиянием и в совершенной зависимости от власти самодержавной. 2. Силу исполнительную так учредить, чтоб она по выражению закона состояла в ответственности, но по разуму его была бы совершенно независима. 3. Власти судной дать все преимущества видимой свободы, но связать ее на самом деле такими учреждениями, чтобы она в существе своем всегда состояла во власти самодержавной. (На сих трех главных правилах основано настоящее политическое устройство Франции). Если, напротив, предпочтено будет второе устройство, тогда все сии установления расположены должны быть на следующих правилах: 1. Законодательное сословие должно быть так устроено, чтобы оно не могло совершать своих положений без державной власти, но чтобы мнения его были свободны и выражали бы собою мнение народное. 2. Сословие судебное должно быть так образовано, чтоб в бытии своем оно зависело от свободного выбора, и один только надзор форм судебных и охранение общей безопасности принадлежало правительству. 3. Власть исполнительная должна быть вся исключительно вверена правительству; но поелику власть сия распоряжениями своими под видом исполнения законов не только не могла бы обезобразить их, но и совсем уничтожить, то и должно поставить ее в ответственности власти законодательной. Таков есть общий разум двух систем, коим можно следовать в составлении коренных законов. Сравнивая сии две системы между собою, нет сомнения, что первая из них имеет только вид закона, а другая самое существо его; первая под предлогом единства державной власти вводит совершенное самовластие, а другая ищет в самом деле ограничить его и умерить» (стр. 18 и дальше).

Не ясно, понимал ли Сперанский так же точно проблему лже-конституционализма в связи с общественным порядком. Можно сомневаться в том, было ли ему ясно, что не только законы, но и сама конституция может разрушить и уничтожить не только политическую, но и гражданскую свободу. Как мы уже видели, Сперанский отдавал себе отчет в том, что государственная власть может нарушить и даже разрушить гражданскую свободу. Но когда Сперанский говорит о камне самовластия, о который могут разбиться скрижали гражданского права, он думает при этом, прежде всего, о произвольных и противозаконных действиях правительства, а затем о возможности, что отдельные законы будут воплощать какие-то деспотические тенденции. Однако он по-видимому не представлял себе возможности, что конституция и основные законы могли бы отнять у граждан их гражданскую свободу. Мне кажется, что это объясняется, во-первых, тем обстоятельством, что Сперанский понял проблему политического лже-конституционализма, наблюдая и изучая политическую структуру наполеоновской Франции. Что же касается влияния лже-конституционализма на общественный порядок, то есть на гражданскую свободу, то эта проблема стала ясна и полностью очевидна лишь с появлением на свет социалистических лже-конституций⁵. Кроме того, объяснением такого непонимания Сперанского может служить и то обстоятельство, что, по его убеждению, конституция содержит определенные правовые принципы, среди которых одним из первых — просто как бы в силу природы самой конституции — является признание именно гражданских прав и гражданских свобод.

Сперанский считал Россию зрелой для того, чтобы приступить к этим реформам и получить конституцию, обеспечивающую не только гражданскую, но и политическую свободу. Сперанский говорит, что в истории нет примеров того, чтобы просвещенный коммерческий народ долго оставался в состоянии рабства (стр. 12 прим.). Он считает, что со времен Петра Великого в России распространилось образование и развилась промышленность. Петр Великий на самом деле ничего не сделал в пользу политической свободы в устройстве внешних правительственных форм и институтов, однако, он открыл двери политической свободе, поскольку он открыл доступ в Россию науке и торговле (стр. 13).

Сперанский цитирует Бэкона: «Время — самый большой новатор» (стр. 11 прим.) и утверждает, что нельзя избежать потрясений, если государственное устройство не соответствует духу времени. Поэтому главы государств должны внимательно наблюдать за развитием общественного духа и приспособлять к нему политические системы. Таким образом можно было бы избежать многих бедствий и кровопролитий (стр. 12). Поэтому было бы большим преимуществом российского развития, если бы в России возникла конституция не вследствие «воспаления страстей и крайности обстоятельств, а благодаря благодетельному вдохновению верховной власти» (стр. 10).

Вообще же, Россия проходит те же самые стадии развития гораздо быстрее, чем другие государства (стр. 15, замечание 3). Поэтому, утверждает Сперанский, никак нельзя оттягивать решение. Есть достаточно указаний на то, что «настоящая система правления не свойственна уже более состоянию общественного духа» (стр. 17). Ослабление самой власти является первым из таких признаков. С уверенностью «можно сказать, что в настоящем положении все меры правительства, требующие не физического, но морального повиновения, не могут иметь действия» (стр. 16). Сперанский говорит, что вторым признаком такого процесса можно считать всеобщую неудовлетворенность. Он пишет:

«Наконец сие всеобщее неудовольствие, сия преклонность к горестным изъяснениям всего настоящего есть не что другое как общее выражение пресыщения и скуки от настоящего вещей порядка. Войны и политические происшествия, без сомнения, занимают тут свое место. Но были тягости, были войны, и дух народный не был однако же подавлен ими до такой степени, как ныне. Неужели дороговизне сахару и кофе можно в самом деле приписать начало сих неудовольствий? Уменьшилась ли от них роскошь? Обеднел ли в самом деле народ? Где те жестокие несчастия, кои его на самом деле постигли? Все вещи остались в прежнем почти положении, а между тем дух народный страждет в беспокойствии. Как можно изъяснить сие беспокойствие иначе, как совершенным изменением мыслей, глухим, но сильным желанием другого вещей порядка» (стр. 17).

* * *

Из программы реформ Сперанского, изложенной в докладной записке, которую мы только что проанализировали, были выполнены лишь отдельные пункты. Большое значение имеет в первую очередь основание в 1810 году Государственного Совета. Государственный Совет состоял из лиц, назначенных царем, обыкновенно главным образом высоких государственных чиновников⁶. Самая важная функция Государственного Совета — это высказываться по поводу законопроектов, представленных правительством, а в большинстве случаев, отдельными министрами.

Сперанский изначально предусматривал в своем плане реформ Государственный Совет как учреждение, которое не должно особенно заниматься подготовкой и разработкой законопроектов. Как уже было сказано, эта роль предназначалась им Думе, члены которой должны были не назначаться царем, а избираться. Для Государственного Совета он имел в виду другую роль. Поскольку каждая из трех конституционных ветвей власти в государстве должна была располагать подлинной самостоятельностью по отношению к обеим другим, единство государственной власти должно было воплощаться лишь в личности монарха и быть обеспечено тем, что монарх в качестве главы и представителя государственного суверенитета остается возглавителем и главным представителем всех ветвей власти государства. Поэтому Сперанский считал, что нужно создать дальнейшее учреждение, которое будет заботиться о плавном сотрудничестве между отдельными органами государственной власти и будет являться как бы конкретным выражением принципиального воплощения государственного единства в личности монарха. По его замыслу, Государственный Совет должен был состоять из лиц, назначенных монархом. В области законодательной Государственный Совет должен был исполнять по отношению к Думе роль Высшей палаты. Но хотя Дума и не была создана, Государственный Совет, или вернее его общие собрания, стали совещательным учреждением, которое сотрудничало в первую очередь при разработке главнейших законопроектов.

Манифест от 1 января 1810 года, текст которого был подготовлен Сперанским и которым учреждался Государственный Совет, а также изданное совместно с манифестом «Образование» Государственного Совета, постановляли, что все законопроекты должны быть представлены Государственному Совету и обсуждаться на его общем собрании (Манифест, статьи 1, 2; Образование п. 29). Кроме того, Образование содержит постановления, дающие некоторую обязующую силу решениям большинства Государственного Совета по отношению к царю, во всяком случае в том смысле, что царь может подтвердить лишь законопроект, одобренный большинством общего собрания. На это указывает сама формула, которой должен был пользоваться царь при подтверждении законопроекта. Формула эта гласит: «Вняв мнению Государственного Совета, Мы постановляем (или утверждаем)...» (п. 73). Естественно, нельзя считать мнением Государственного Совета мнение меньшинства. Речь идет, конечно, о мнении большинства. Значит, согласно закону от 1 января 1810 года царь мог утвердить лишь мнение большинства Государственного Совета. Это также вытекает из того обстоятельства, что в «Журнал» Государственного Совета вписывалось только мнение большинства, а мнение меньшинства и какие-либо другие высказывания лишь прилагались к «Журналу» (п. 54). В этом отношении особенно важен п. 55 «Образования». Согласно этому параграфу, мнение меньшинства, которое представлялось царю достойным внимания, по его желанию, могло быть вновь представлено Государственному Совету для дальнейшего рассмотрения. Таким образом, по-видимому, исключалось подтверждение мнения меньшинства, то есть превращение в закон законопроекта, представленного не большинством, а меньшинством Государственного Совета.

Возникновение Государственного Совета означает, таким образом, создание учреждения, состоявшего из назначенных, а не избранных лиц и располагавшего совещательными функциями в области разработки законопроектов. Без сомнения, Государственный Совет имел возможность влиять на законодательство. Это являлось известной гарантией связи новых законов с определенными правовыми принципами. Следовательно, создание Государственного Совета на самом деле было вкладом в дело обеспечения правового порядка и соблюдения права в государственной жизни. Надо признать и то, что его создание соответствовало если не букве, то во всяком случае духу замыслов Сперанского и явилось дальнейшим шагом России на пути к осуществлению либеральных принципов и укреплению правового порядка.

Мы отклонились бы от темы данной работы, если бы подробно занялись историей Государственного Совета, тем более, что вследствие позже изданных законов, касавшихся самого Государственного Совета, его полномочия все больше и больше ограничивались. Таким образом, дальнейшее законодательство не представляло собой развития, а напротив, явилось ограничением либеральных принципов, которые Сперанский попытался воплотить в Манифесте и в Образовании от 1 января 1810 года. Так например, устав Государственного Совета, изданный в 1842 году, постановлял, что царь может утвердить не только мнение большинства, но и мнение меньшинства и даже может принять решение, которое не соответствует всем высказанным в Государственном Совете мнениям⁷ (статьи 112 и 116). Кроме того, все более широко внедрялась практика, по которой царь именно в тех случаях, когда можно было предвидеть оппозицию Государственного Совета, издавал указ, основанный на личных докладах отдельных министров или на информации, представленной ему комитетом министров. А поскольку в абсолютной монархии граница между указом и законом всегда чрезвычайно неопределенна (ведь не только указы, но и законы основаны в конечном итоге на царской воле), то эти указы на самом деле представляли собой законы. Только это были законы, изданные без участия Государственного Совета, не принимая во внимание его мнение, и в менее торжественной форме, чем обычно⁸. Довольно сложный вопрос — определить, в какой мере законы давали возможность действовать подобным образом. Нельзя забывать, что не только статья 24 закона от 1842 года, но и п.30 закона от 1 января 1810 года может вполне рассматриваться именно как основа для такой практики. Интересно во всяком случае мнение Градовского, согласно которому эта практика была основана не на указанных мною статьях законов 1810 и 1842 гг., а на одном из указов, изданных в 50-е годы.

Склонность изготовлять некоторые законы, обходя при этом Государственный Совет, возникла из понимания, что мнения, высказанные Государственным Советом, и критика отдельных его членов по поводу предлагаемых тем или иным министром законопроектов, пользуются уважением и имеют вес, который нельзя недооценивать. Такие мнения и такая критика, которые иногда, как свидетельствует Сперанский, выслушивались царем в Государственном Совете с большим терпением, — с одной стороны, основывались на авторитете специалистов, опытных старых государственных деятелей, бывших министров, губернаторов, сенаторов и так далее. С другой стороны, они часто представляли собой также выражение общественного мнения, точку зрения высшего слоя русского общества, к которому почти исключительно и принадлежали члены Государственного Совета. Во всяком случае, члены Государственного Совета были почти всегда людьми с большими связями в стране, в гвардейских полках, при дворе и голос их не оставался в обществе без внимания. К тому же очень часто это были крупные личности с чрезвычайно независимым характером, которые нисколько не стеснялись даже в присутствии царя высказываться вполне открыто против его планов, а тем менее стеснялись они нападать на министров⁹.

Как уже было сказано, я не могу рассматривать здесь развитие законодательства о Государственном Совете; однако, важно упомянуть, что Государственный Совет часто очень энергично настаивал на том, чтобы полномочия его принимались во внимание и соблюдались, так что с ходом времени возникла некоторая традиция, соответствующая тем идеям, которые Сперанский вложил в Манифест от 1 января 1810 года. Стоит заметить, что традиция эта продолжала действовать и впоследствии, когда новые законы не представляли больше основы для ее существования, и тогда Государственный Совет неоднократно пытался стать на защиту именно этой традиции. В своих воспоминаниях барон Корф рассказывает, что председатель Государственного Совета князь Васильчиков энергично настаивал на том, чтобы все законопроекты были представлены Государственному Совету. В 40-е годы Блудов предложил мероприятие, направленное на сокращение числа дворовых людей. Разработка текста указа для проведения этих мероприятий поручена была министру юстиции Блудову и председателю Государственного Совета Васильчикову. После того, как было закончено подготовление проекта, Николай I хотел немедленно его подписать и там самым указ вступил бы в силу. Васильчиков возразил на это, что проект предварительно должен быть представлен Государственному Совету; за этим последовал долгий спор между князем и царем. Основная тема спора ясна из следующих слов царя и ответа Васильчикова. Николай I спросил: «Да неужели же когда сам я признаю какую-нибудь вещь полезною и благодетельною, мне непременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?» На это Васильчиков отвечал: «Не согласие, но мнение непременно, потому что Совет для этого и существует, или надо его уничтожить, или охранять тот закон, который сами Вы для него издали»¹⁰. Николай I не сразу уступил; он велел создать комитет из 12 лиц, который должен был проверить проект указа о дворовых людях, а также высказаться по вопросу о том, должен ли этот проект быть представлен Государственному Совету. Только после того, как комитет высказался по этому вопросу положительно, заявив, что необходимо представить проект Государственному Совету, Николай распорядился, чтобы это было выполнено, и проект был представлен общему собранию Государственного Совета. Корф рассказывает также, что в другом случае в 1839 году Васильчиков помешал министру финансов Канкрину получить от царя утверждение проекта указа, который отвергнут был Государственным Советом. В этом случае, однако, успех его оказался лишь частичным. Проект был снова представлен Государственному Совету, но царь после этого приказал прямо Государственному Совету принять компромиссное предложение, разработанное Канкриным, без возражений, как собственную его царскую волю¹¹. Интересно, что Канкрин тут разыгрывал роль защитника принципа самодержавия и что он с возмущением говорил о том, что из Государственного Совета хотят сделать нечто вроде «камеры» и «места соцарствующего».

Как уже было сказано, по постановлению закона 1842 года царь мог утвердить законопроект министра даже в том случае, когда и большинство и меньшинство Государственного Совета высказались против него. Однако, хотя по закону и существовала такая возможность, случаи такого рода оставались очень редки. Цари подтверждали лишь очень неохотно даже мнение меньшинства и только в тех случаях, когда они считали это совершенно необходимым. Об одном случае, в котором царь не присоединился ни к одному из высказанных в Государственном Совете мнений и о вызванной этим в Совете реакции рассказывает в своих воспоминаниях князь Мещерский. Речь идет об утверждении законопроекта министра внутренних дел Толстого о «земских начальниках» в 1889 году. Разница между мнением большинства и мнением меньшинства состояла в том, что меньшинство в общем принимало законопроект, который большинство принципиально отклоняло, но при этом меньшинство настаивало на том, что наряду с должностью земских начальников, которая должна была возникнуть вследствие этого нового закона, надо было сохранить и должность мирового судьи. По мнению меньшинства, земские начальники должны были быть просто и только административными чиновниками без всяких судебных полномочий. Тем самым предполагалось сохранить принцип разделения власти, а этому придавало значение не только большинство, а и меньшинство Государственного Совета. Позиция Государственного Совета сильно встревожила сторонников первоначального проекта, подготовленного Пазухиным. Они никак не могли согласиться на то, что новый закон таким образом создает функцию начальника, который не располагает традиционной патриархальной властью и поэтому никак не может стать как бы попечителем крестьян, а по сути дела будет лишь просто полицейским чиновником. Князю Мещерскому, считавшему проект Пазухина продуктом подлинной государственной мудрости, удалось с помощью своих больших связей представить царю докладную записку, которую сам он получил от консерватора сенатора Татищева и авторы которой хотели остаться неизвестными. В этой записке царю рекомендовали утвердить проект без всяких изменений. Под влиянием этой докладной записки Александр III и в самом деле написал на поданной ему Государственным Советом «мемории» резолюцию в том смысле, что он согласен с мнением меньшинства Государственного Совета, однако с некоторыми изменениями¹². Эти изменения и означали полное восстановление первоначального проекта министра Толстого и устранение всех тех изменений, которые появились вследствие компромисса между меньшинством Государственного Совета и министром Толстым. На основании царской резолюции прежде всего упразднялась должность мирового судьи, а ведь именно сохранение этой должности и было основным требованием Госудаственного Совета. Резолюция вызвала большое волнение среди членов Совета. Мещерский пишет: «Весь сановный Петербург заволновался, точно революция какая-то совершилась... Государственный секретарь Половцов, с дрожью в голосе, читает общему собранию Государственного Совета резолюцию государя...» Почти все члены Государственного Совета были убеждены в том, что эта резолюция представляла собой нечто неслыханное и беспрецедентное, что «впервые государь уклонился от обычая утверждать одно из мнений Государственного Совета без изменений»¹³. Это убеждение было настолько общим и сильным, что государственный секретарь Половцов счел своим долгом сделать представление царю и указать на то, что среди членов Государственного Совета господствует большое смятение, потому что до сих пор никогда еще не было случая, «чтобы государь мнение Государственного Совета заменял своим»¹⁴. В ответ на это Александр III спросил Половцова, есть ли закон, запрещающий царю изменить мнение Государственного Совета. Государственный секретарь отвечал, что такого закона нет, но что существует такое «предание». После этого ответа Александр III попросил Половцова вернуться на следующий день, чтобы обсудить эту проблему в присутствии Толстого. Когда Толстой и Половцов приняты были царем на другой день, Александр спросил Толстого, обосновано ли мнение Половцова о том, что он своей резолюцией нарушил «незыблемое предание». Толстой привел три случая из истории Государственного Совета, это успокоило совесть Александра, и он отпустил Половцова со словами: «Извольте видеть, я был прав». Этот случай показывает, однако, что существовала действительно традиция, предание, хоть и не «незыблемое», однако, вполне прочное, согласно которому цари почти никогда не отклоняли оба высказанные в общем собрании Государственного Совета мнения и также очень редко их серьезно изменяли. Эта традиция была настолько прочной, что члены Государственного Совета (за редким исключением) и сам государственный секретарь, который в общем должен был особенно хорошо быть осведомленным о таких проблемах, не могли вспомнить случаев, которые бы представляли отклонение от такой традиции¹⁵.

* * *

В записке Сперанского от 1809 года, которую мы только что проанализировали, его конституционные планы достигли своего апогея. Ни до этого, ни после он не высказывался так решительно и определенно за конституционализм. Но и здесь не было достаточной ясности по отношению к конституционному принципу разделения власти, и поэтому чрезвычайно важно понять, каковы были мнения Сперанского, высказанные им как в предыдущих, так и в последующих его произведениях. Мы можем найти здесь некоторые данные, которые помогут нам понять, прав ли Карамзин в своем убеждении, что система Сперанского придает царской власти лишь значение одной из властей, а именно высшего носителя исполнительной власти, и что другие органы власти, и прежде всего власть законодательная, принадлежащая народному представительству, являются как бы противовесом и ограничением власти монарха. Мы сможем понять, таким образом, представляет ли собой такое толкование «низкую попытку клеветы», как писал сам Сперанский в письме, посланном из Перми, в котором он пытался себя оправдать¹⁶. Конечно, нельзя ответить с полной определенностью на этот вопрос на основании того плана Сперанского, который мы только что рассматривали. С одной стороны, Сперанский действительно говорит о том, что все власти находят свое высшее выражение в лице монарха и от него исходят, с другой — отношения между монархом и законодательными органами не полностью выяснены. Иногда создается даже впечатление, что такая неясность нарочита и должна служить тому, чтобы как-то завуалировать существующую практическую возможность связать волю монарха решениями законодательных органов. Все это строение становится еще менее обозримым, если принять во внимание, что по плану Сперанского Государственный Совет не представляет собой исключительно законодательный орган, а должен являться как бы высшим органом над всеми тремя ветвями власти, причем над ним стоит только монарх. Поэтому необходимо рассмотреть более ранние и более поздние писания Сперанского, в первую очередь, его статью «Об организации судебных и административных органов в России» (1803), а также статью «К познанию законов» (1838), представляющую собой теоретическое правовое вступление к изучению законов. Уже в первой статье, то есть в 1803 году, Сперанский в полном соответствии с духом либерализма определяет как подлинную цель общественного существования безопасность личности и имущества, которое гарантировано, если созданный законами порядок не нарушается (стр. 3). Такая цель достигается «правильной» монархией¹⁷.

Сперанский объясняет дальше, что для того чтобы понять, какие мероприятия можно принимать и какие реформы надо прежде всего проводить в России, необходимо начать с описания основных черт правильной монархии, затем изучить существующий в данный момент в России государственный порядок и, наконец, показать, в какой мере этот порядок отклоняется от правильной монархии (стр. 2). Затем надо показать, что введение правильной монархии в России при данных условиях невозможно; одновременно, однако, надо еще объяснить, каким образом можно было бы преобразовать российское правительство для того, чтобы по мере возможности, то есть в той степени, в какой это можно сделать без разрушения существующего порядка, сделать его соответствующим требованиям, истекающим из сущности правильной монархии (стр. 2).