 |
Какая фамилия была у Моби? 7 глава
|
|
|
|
– Пожалуй. Рядом живут Стэнфорды, а Лайла Стэнфорд в этом месяце помогает в библиотеке.
Я прекрасно знал, что отец Лайлы – член школьного совета, но говорить об этом не стал. Сейди буквально светилась изнутри, так что не хотелось портить праздник. Пока Стэнфорды могли предполагать, что мы сидим на диване, сжав колени, и ждем окончания «Денниса-мучителя», чтобы посмотреть «грандиозное» «Шоу Эда Салливана». Если бы мой автомобиль оставался на подъездной дорожке дома Сейди и в одиннадцать, у них бы возникли иные мысли.
Она наблюдала, как я одеваюсь.
– Что теперь будет, Джордж? С нами?
– Я хочу быть с тобой. Если ты захочешь быть со мной. Ты этого хочешь?
Она села – простыня складками сложилась у талии, – потянулась за сигаретами.
– Очень хочу. Но я замужем, и это не изменишь до следующего лета в Рино. Если я попытаюсь добиться расторжения брака, Джонни будет бороться со мной. Черт, его родители будут бороться со мной.
– Если мы проявим благоразумие, все будет хорошо. А нам ничего не остается, как проявлять благоразумие. Ты это знаешь, так?
Она рассмеялась. Просияла.
– Да. Это я знаю.
– Сейди, у тебя в библиотеке есть проблемы с дисциплиной?
– Что? Да, конечно. Обычное дело. – Она пожала плечами, ее груди поднялись и опустились. Я пожалел о том, что так быстро оделся. Но с другой стороны, кого я дурил? Джеймс Бонд мог бы пойти на третий круг, а вот Джейк/Джордж иссяк. – Я в школе новая девочка. Они устраивают мне проверку. Это, конечно, головная боль, но ничего другого я и не ожидала. А что?
– Я думаю, эти твои проблемы благополучно разрешатся. Ученикам нравится, когда их учителя влюбляются. Даже мальчишкам. Для них это то же шоу по телику.
|
|
|
– Они узнают, что мы...
Я уже думал об этом..
– Некоторые девушки – обязательно. Те, кто с опытом.
Сейди выдохнула дым.
– Восхитительно. – Но разочарованной она не выглядела.
– Как насчет обеда в «Седле» в Раунд-Хилле? Чтобы люди привыкали видеть в нас пару.
– Хорошо. Завтра?
– Нет, завтра у меня дела в Далласе.
– Сбор материала для книги?
– Да. – Печально. Конечно, наши отношения только-только завязались, а я уже солгал. Мне это не нравилось, но другого выхода я не видел. Что же касалось будущего... Сейчас я отказывался о нем думать. Потому что тоже светился изнутри. – Во вторник?
– Да. И... Джордж?
– Что?
– Мы должны найти способ продолжить.
Я улыбнулся.
– Любовь способ найдет.
– Я думаю, это, скорее, похоть.
– Может, и то и другое.
– Ты такой милый, Джордж Амберсон.
Господи, имя – и то ложь.
– Я расскажу тебе о Джонни и обо мне. Когда смогу. И если ты захочешь слушать.
– Я захочу. – Я полагал, что должен. Если у нас все сложится, мне требовалось понять. Насчет нее. Насчет швабры. – Когда ты будешь готова.
– Как говорит наша высокоуважаемая директриса, ученики – это сложно, но оно того стоит.
Я рассмеялся.
Сейди затушила сигарету.
– Вот еще о чем я думаю. Миз Мими одобрила бы наши отношения?
– Я в этом уверен.
– И я так думаю. Будь осторожен на дороге, дорогой мой. И это тебе лучше взять с собой. – Она указала на бумажный пакетик из «Аптеки Кайлина». Он лежал на комоде. – Если ко мне заглянет любопытная гостья, которая после пи-пи проверит содержимое аптечного шкафчика, придется многое объяснять.
– Дельная мысль.
– Но пусть они всегда будут под рукой, милый.
И она мне подмигнула.
По пути домой я думал об этих презервативах. Марка «Троян»... ребристые для ее удовольствия, как написано на упаковке. Дама больше не располагала диафрагмой (хотя я полагал, что она может купить новую в следующую поездку в Даллас), а противозачаточные таблетки получат широкое распространение только через год-два. Но и тогда врачи будут выписывать их с осторожностью, если я правильно помнил то, чему меня учили на курсе «Современной социологии». Так что пока «трояны» оставались единственным вариантом. Я надевал их не для ее удовольствия, а с тем, чтобы она не забеременела. Забавно, если вспомнить, что до моего появления на свет оставалось пятнадцать лет.
|
|
|
С этим будущим сплошная путаница.
Следующим вечером я вновь посетил магазин Молчаливого Майка. На двери висела табличка «ЗАКРЫТО», и создавалось впечатление, что в магазине никого нет, но я постучал, и мой приятель-электронщик впустил меня.
– Вы как часы, мистер Доу, как часы. Давайте поглядим, что вы скажете. Лично я думаю, что прыгнул выше головы.
Я стоял у стеклянного стенда с транзисторными радиоприемниками и ждал его возвращения из подсобки. Он вышел оттуда, держа по лампе в каждой руке. С засаленными абажурами, словно за них слишком часто хватались грязными пальцами. От основания одной откололся кусок, и на прилавке она выглядела как Пизанская падающая лампа. Я заверил его, что смотрятся они идеально. Он улыбнулся и поставил рядом с лампами две коробки с магнитофонами, а также мешочек с завязками, в котором лежало несколько мотков провода, очень тонкого, практически невидимого.
– Консультация нужна?
– Думаю, я все понял. – Я положил на стол пять двадцаток. Меня тронуло, когда он отодвинул одну ко мне.
– Мы договаривались на сто восемьдесят.
– Еще двадцатка, чтобы вы забыли о том, что когда-либо видели меня.
Он обдумал мои слова, потом положил большой палец на отдельно лежащую двадцатку и пододвинул к ее зеленым подружкам.
– Я уже забыл, буду считать, что эти деньги – чаевые.
Когда он укладывал мои покупки в большой бумажный пакет, я из любопытства задал ему вопрос.
– Кеннеди? Я за него не голосовал, но претензий к нему у меня нет, если он не будет получать приказы от папы. Стране нужен кто-то молодой. Это же новое время, так?
– Если он приедет в Даллас, как думаете, с ним ничего не случится?
– Вероятно, нет. Хотя я бы не зарекался. Знаете, по-хорошему, я бы на его месте держался севернее линии Мейсона– Диксона[119].
Я улыбнулся.
|
|
|
– Где все спокойно, все светло[120]?
Молчаливый Майк (Святой Майк) отмахнулся:
– Не начинайте.
В учительской на первом этаже на стене у двери висела полка с ячейками для почтовой корреспонденции и школьных объявлений. Во вторник утром я обнаружил в своей ячейке маленький конверт.
Дорогой Джордж!
Если ты по-прежнему хочешь пригласить меня на обед,
пусть это будет в пять часов, потому что мне надо быть в
школе с самого утра на этой неделе и на следующей,
готовясь к осенней книжной распродаже. Возможно,
мы сможем вернуться ко мне на десерт.
Я купила торт, если ты захочешь кусочек.
Сейди.
– Над чем смеешься, Амберсон? – спросил Дэнни Лаверти. Он правил контрольные работы, глядя на них пустыми глазами, что свидетельствовало о похмелье. – Расскажи, смех мне не повредит.
– Нет, – покачал я головой. – Это личное. Ты не поймешь.
Но мы все понимали; торт стал у нас кодовым словом, и в ту осень мы наелись им вволю.
Мы не афишировали наши встречи, однако, разумеется, нашлись люди, которые видели, что происходит. Сплетни наверняка циркулировали, но до скандала дело не дошло. Жители маленьких городов обычно не злые. Они знали ситуацию Сейди, хотя бы в общих чертах, соглашались с тем, что мы должны держать наши чувства в секрете, хотя бы какое-то время. Она никогда не приходила в мой дом – это вызвало бы ненужные разговоры. Я никогда не оставался у нее позже десяти вечера – мои задержки могли стать еще одной причиной тех самых разговоров. И я никак не мог поставить свой «Санлайнер» в гараж Сейди: ее «Фольксваген-жук», пусть и маленький, заполнял его чуть ли не полностью. Да и при любом раскладе кто-нибудь обязательно бы узнал. В маленьких городах знают все.
Я заглядывал к ней после школы. Обычно оставался на ужин. Иногда мы ехали в «Закусочную Эла», ели вилорог-бургеры или поджаренное филе сома. Иногда отправлялись в «Седло». Дважды ездили на танцы в клуб местного отделения «Гранджа»[121]. Смотрели фильмы в «Жемчужине» в нашем городе, или в «Мезе» в Раунд-Хилле, или в автокинотеатре «Под звездами» в Кайлине (который детки называли «Гонки субмарин»). В хорошем ресторане, таком, как «Седло», Сейди могла выпить стакан вина перед обедом, а я – пива во время еды, но мы никогда не появлялись в местных тавернах и за милю обходили «Красного петуха», единственное в Джоди место, где был музыкальный автомат. Наши ученики говорили о нем с придыханием. На дворе стоял 1961 год, и в больших городах сегрегация начала давать слабину: негры добились права сидеть у стоек закусочных в универмагах «Уолворт» в Далласе, Форт-Уорте и Хьюстоне, но учителя по-прежнему не пили в «Красном петухе». Если, конечно, не хотели вылететь с работы. Нет, нет и нет.
|
|
|
Когда мы занимались любовью в спальне Сейди, она всегда держала наготове брюки, свитер и пару мокасин. Называла это аварийным нарядом. Однажды дверной звонок застал нас голыми (у нее вошло в привычку называть такое «на месте преступления»), и она оделась в какие-то десять секунд. Вернулась, смеясь и размахивая экземпляром «Сторожевой башни».
– Свидетели Иеговы. Я сказала, что уже спасена, и они ушли.
Однажды, после того как мы ели свиные отбивные и окру на кухне Сейди, она сказала, что наша ситуация напоминает ей фильм с Одри Хепберн и Гэри Купером – «Любовь после полудня».
– Иногда я задаюсь вопросом, а может, ночью лучше? – В ее голосе слышалась легкая грусть. – Когда этим занимаются семейные пары.
– У тебя будет шанс выяснить, – заверил я. – Все получится, детка.
Она улыбнулась и поцеловала меня в уголок рта.
– Иногда ты так красиво говоришь, Джордж.
– Да. На оригинальные фразы я мастак.
Она отодвинула тарелку.
– Я готова к десерту. Как насчет тебя?
Вскоре после визита свидетелей Иеговы в дом Сейди – где-то в начале ноября, потому что я как раз закончил отбор артистов для моей версии «Двенадцати разгневанных мужчин» – я убирал опавшие листья с лужайки перед домом, когда услышал:
– Привет, Джордж, как поживаете?
Я обернулся и увидел Дека Симмонса, овдовевшего уже во второй раз. Он оставался в Мексике дольше, чем кто-либо мог предположить, и вернулся, когда все уже начали сомневаться, а приедет ли он в Джоди. Я увидел его впервые. Загорелого дочерна, но очень худого. Одежда висела на нем, а волосы – только тронутые сединой в тот день, когда весь город гулял на его с Мими свадьбе – стали белоснежными и поредели на макушке.
Я бросил грабли и поспешил к нему. Собирался пожать руку, но вместо этого крепко обнял. Его это удивило – 1961 год, настоящие мужчины не обнимаются, – но потом он рассмеялся.
Я отстранился на расстояние вытянутой руки.
– Вы прекрасно выглядите!
– Спасибо, Джордж. Но я действительно чувствую себя лучше, чем раньше. Мимс умирала... Я знал, что это должно случиться, но все равно, для меня это стало таким ударом. Разумом, конечно, понимаешь, а сердце гнет свое.
|
|
|
– Пойдемте в дом и выпьем по чашке кофе.
– С удовольствием.
Мы поговорили о его жизни в Мексике. Мы поговорили о школе. Мы поговорили о нашей не знающей поражений футбольной команде и грядущих осенних играх. Потом он поставил чашку.
– Эллен Докерти попросила меня перекинуться с вами парой слов о вас и Сейди Клейтон.
Ой-ей. А я-то думал, что у нас все хорошо.
– Она теперь Данхилл. Вернула себе девичью фамилию.
– Я все о ней знаю. Знал, когда мы брали ее на работу. Она отличная девушка, и вы отличный парень, Джордж. Судя по тому, что рассказывает мне Эллен, в этой сложной ситуации вы ведете себя очень достойно.
Я чуть расслабился.
– Эллен говорит, что ни один из вас, и она в этом уверена, никогда не слышал о «Кэндлвуд бунгалос», пансионате, расположенном неподалеку от Кайлина. Она посчитала неудобным сама сказать вам о нем и попросила меня.
– «Кэндлвуд бунгалос»?
– Я частенько ездил туда с Мимс по субботам. – Он вертел чашку в руках, которые теперь казались слишком большими в сравнении с телом. – Хозяева – два бывших школьных учителя из Арканзаса или Алабамы. В общем, из одного из A-штатов. Вышедшие на пенсию мужчины-учителя, если вы понимаете, о чем я.
– Думаю, я не упустил хода ваших мыслей.
– Они милые люди, не выпячивают своих отношений и не суют нос в жизнь своих гостей. – Он смотрел на дно кофейной чашки. Чуть покраснел, но при этом улыбался. – Это не дом свиданий, если вы об этом подумали. Совсем наоборот. Комнаты аккуратно прибранные, цены разумные, чуть дальше по дороге маленький ресторан с домашней кухней. Иногда женщине нужно такое укромное местечко. Может, и мужчине тоже. Чтобы никуда не торопиться. Чтобы не чувствовать, будто занимаешься чем-то предосудительным.
– Спасибо вам, – поблагодарил я его.
– Не за что. Мими и я провели много приятных вечеров в «Кэндлвуде». Иногда мы, уже в пижамах, просто смотрели телевизор, а потом шли спать, но это ничуть не хуже всего остального, когда достигаешь определенного возраста. – Он печально улыбнулся. – Или почти не хуже. Мы засыпали, слушая стрекот цикад. Иногда где-то выл койот, очень далеко, в шалфее. На луну, знаете ли. Они действительно это делают. Воют на луну.
Со стариковской медлительностью он достал носовой платок из заднего кармана и вытер щеки.
Я протянул ему руку, и Дек ее пожал.
– Вы ей нравились, хотя она не смогла раскусить вас. Говорила, что вы напоминаете ей призраков, какими их показывали в старых фильмах тридцатых годов. «Он яркий и сверкающий, но его здесь нет», – говорила она.
– Я не призрак, – ответил я. – Заверяю вас.
Он улыбнулся.
– Не призрак? Я в конце концов проверил ваши рекомендательные письма. Уже после того, как вы достаточно долго проработали замещающим учителем и так блестяще поставили пьесу. Из Сарасоты пришло подтверждение, а что касается остального... – Он покачал головой, продолжая улыбаться. – И ваш диплом из липового колледжа в Оклахоме.
Откашливаться смысла не было. Я бы все равно не смог произнести ни слова.
– И что это для меня значит, спросите вы? Не так чтобы много. В этой части мира случалось, что мужчина приезжал в город с несколькими книгами в переметных сумах, очками на носу и галстуком на шее, потом его нанимали директором школы, и он оставался в городе на двадцать лет. Причем случалось недавно. Вы чертовски хороший учитель. Дети это знают, я это знаю, и Мимс тоже знала. А для меня это главное.
– Эллен знает, что другие рекомендательные письма подделаны? – Эллен пока только исполняла обязанности директора, но после заседания школьного совета в январе избавлялась от приставки «и.о.». Других кандидатов не было.
– Нет, и не узнает. Во всяком случае, от меня. Я считаю, что ей не нужно этого знать. – Он поднялся. – Но есть человек, который должен знать правду о том, кто вы и откуда, и это известная нам дама-библиотекарь. Если у вас серьезные намерения. Они серьезные?
– Да, – ответил я, и Дек кивнул, словно одним этим словом я полностью удовлетворил его любопытство.
Если бы.
Благодаря Деку Симмонсу Сейди удалось выяснить, каково это – заниматься любовью после захода солнца. Когда я поинтересовался ее мнением, она ответила, что чудесно.
– Но еще больше мне нравится просыпаться утром рядом с тобой. Ты слышишь ветер?
Я слышал. Он завывал под карнизами.
– От этого звука в кровати становится только уютнее, да?
– Да.
– Я собираюсь тебе кое-что сказать. Надеюсь, мои слова не вызовут у тебя тревоги.
– Скажи мне.
– Кажется, я в тебя влюбилась. Может, это всего лишь секс, я слышала, люди допускают такую ошибку, принимая одно за другое, но я так не думаю.
– Сейди?
– Да? – Она пыталась улыбнуться, но выглядела испуганной.
– Я тоже люблю тебя. И тут нет места ни «может», ни ошибке.
– Слава Богу. – И она придвинулась ближе.
В наш второй приезд в «Кэндлвуд бунгалос» Сейди нашла в себе силы поговорить о Джонни Клейтоне.
– Только потуши свет, – попросила она.
Я выполнил ее просьбу. Рассказывая, она выкурила три сигареты. В конце горько плакала, возможно, не от боли, а от стыда. Для большинства из нас проще согласиться с тем, что ошибался, чем признать собственную глупость. Но назвать ее глупой не поворачивался язык. Все-таки существует пропасть между глупостью и наивностью, и, как и большинство добропорядочных девушек среднего класса, вступивших в полосу зрелости в сороковых – пятидесятых годах, Сейди, можно сказать, ничего не знала о сексе. Она и пенис-то по-настоящему увидела только со мной. Ей удавалось искоса глянуть на детородный орган Джонни, но, по ее словам, если он замечал, куда она смотрит, то крепко, почти до боли, хватал за подбородок и заставлял отвернуться.
– Но мне это всегда причиняло боль. Ты понимаешь?
Джон Клейтон происходил из обычной верующей семьи, безо всяких признаков безумия. Приятный в общении, здравомыслящий, симпатичный. Он не обладал очень уж развитым чувством юмора (если точнее, оно, по существу, отсутствовало), но обожал Сейди. Ее родители обожали его. Клер Данхилл души в нем не чаяла. И разумеется, он возвышался над Сейди, даже когда она надевала туфли с каблуками. Очень важный момент, если тебя долгие годы дразнят каланчей.
– Что могло встревожить меня до свадьбы, так это его маниакальная аккуратность и чистоплотность. Все книги стояли у него в алфавитном порядке, и он очень расстраивался, если я их перекладывала. Нервничал, если книгу снимали с полки. Чувствовалось, как он внутренне напрягался. Брился трижды в день и постоянно мыл руки. Если кто-то пожимал ему руку, он находил предлог, чтобы как можно скорее отлучиться в ванную и помыть ее.
– Плюс одежда, сочетаемая по цвету, – вставил я. – И на нем, и в гардеробной, и горе тому, кто что-то там переложит. Он и в кладовке расставлял все по алфавиту? Иногда вставал ночью, чтобы посмотреть, выключены ли газовые конфорки и заперты ли двери?
Она повернулась ко мне. В темноте ее глаза широко раскрылись от изумления. Кровать уютно скрипнула, ветер завывал, чуть дребезжало плохо закрепленное оконное стекло.
– Откуда ты знаешь?
– Это синдром. Обсессивно-компульсивное расстройство, сокращенно ОКР. Говард... – Я замолчал, фамилия Хьюз[122]не слетела с моих губ. Может, ОКР у него еще не развилось. А если и развилось, люди об этом скорее всего не знали. – Этим страдал один мой давний знакомый, Говард Темпл. Не важно. Он причинял тебе боль, Сейди?
– Физическую – нет, кулаки в ход не пускал. Однажды дал пощечину, и это все. Но боль можно причинить и другими способами, верно?
– Да.
– Я ни с кем не могла об этом поговорить. Точно не с матерью. Знаешь, что она мне посоветовала в день свадьбы? Прочитать половину молитвы до, а половину во время, и все будет хорошо. «Во время» – самый близкий синоним полового акта, который она заставила себя произнести вслух. Я попыталась поговорить об этом с моей подругой Рути, но только раз. Дело было после занятий, и она помогала мне прибраться в библиотеке. «Все, что происходит за дверью спальни, меня не касается», – отрезала она. Я замолчала, потому что, если честно, и не хотела говорить об этом. Очень стыдилась.
Слова полились потоком. Какие-то размывало слезами, но суть я уловил. В некоторые вечера – может, раз в неделю, может, два – он говорил, что ему нужно «слить». Они лежали бок о бок на кровати, она в ночной рубашке (он настаивал, чтобы она надевала непрозрачные), он в семейных трусах. Голым она его никогда не видела, максимум – в семейных трусах. Он сдвигал простыню, и трусы напоминали шатер.
– Один раз он посмотрел на оттопыренные членом трусы. Только один раз, насколько я помню. И знаешь, что он сказал?
– Нет.
– Какие же мы отвратительные. И добавил: «Покончи с этим, чтобы я мог поспать».
Она совала руку под простыню и терла его член. Времени это много не занимало, считанные секунды. В нескольких случаях он касался ее грудей, когда она это проделывала, но в основном руки Джона, сжатые в кулаки, лежали на его груди. Когда все заканчивалось, он шел в ванную, мылся, возвращался в пижаме. У него их было семь, одинаково голубых.
Потом приходила ее очередь идти в ванную и мыть руки. Он настаивал, чтобы она три минуты держала их под водой, такой горячей, что краснела кожа. Вернувшись в постель, она подносила руки к его лицу. Если от них шел недостаточно сильный запах «Лайфбои», ей приходилось вновь отправляться в ванную.
– И когда я возвращалась, швабра уже лежала на месте.
Летом он клал ее на простыню, зимой – на одеяло. Она делила кровать на две равные половины. Его и ее.
– Если я металась во сне и сдвигала швабру, он сразу же просыпался. Как бы крепко ни спал. Выталкивал меня на мою половину. Сильно. Называл это «нарушением швабровой границы».
Пощечину он ей отвесил, когда она спросила, как у них появятся дети, если он никогда не вставляет это в нее.
– Он разъярился. Потому и ударил меня. Потом извинился, но сказал следующее: «Ты думаешь, я полезу в твою кишащую микробами женскую дыру, чтобы принести детей в этот грязный мир? Он все равно взорвется, любой, кто читает газеты, знает, что это грядет, и мы все погибнем от радиации. Наши тела покроются язвами, и мы будем выкашливать наши легкие. Это может случиться в любой день».
– Господи. Неудивительно, что ты сбежала от него, Сейди.
– Только после четырех впустую потраченных лет. Именно столько потребовалось, чтобы убедить себя, что я заслуживаю лучшей жизни и мне совсем не обязательно раскладывать носки мужа по цвету, дважды в неделю удовлетворять его рукой и спать с этой чертовой шваброй. Это самое унизительное, об этом я никому не могла рассказать... потому что это смешно.
Я не думал, что это смешно. Я думал, что это из сумеречной зоны между неврозом и полноценным психозом. Я также думал, что слушаю истинную сказку пятидесятых. Не составляло труда представить, как Рок Хадсон и Дорис Дэй спят, разделенные шваброй. Если бы, конечно, Рок не был геем.
– И он не разыскал тебя?
– Нет. Я подала заявления в десяток разных школ, и ответы приходили на абонентский ящик в почтовом отделении. Я чувствовала себя как женщина, которая завела любовника. Именно так отнеслись ко мне отец и мать, когда узнали о моих планах. Мой отец позже немного смягчился – думаю, он подозревал, как все плохо, однако, разумеется, не желал знать никаких подробностей, – но мать? Только не она. Она рвала и метала. Ей пришлось сменить церковь и перестать посещать занятия в кружке вязания. Потому что, по ее словам, она не может ходить с поднятой головой.
В определенном смысле поведение родителей представлялось мне таким же жестоким и безумным, как и швабра, но я этого не сказал. Меня больше интересовал другой момент, не связанный с родителями Сейди, которые придерживались традиционных устоев Юга.
– Клейтон не рассказал им о твоем уходе? Я правильно тебя понял? Не приехал к ним?
– Нет. Моя мать, разумеется, нашла тому объяснение. – Южный выговор в голосе Сейди усилился. – Я так опозорила этого бедного мальчика, что он никому ничего не хотел говорить. – Она перестала тянуть слова. – Это не сарказм. Она понимает, что такое стыд, и понимает, что его надо скрывать. В этом она и Джонни одного поля ягодки. Именно на ней ему следовало жениться. – Сейди рассмеялась, и в смехе слышались истерические нотки. – Как знать, швабра маме могла понравиться.
– Ни слова от него? Даже открытки с предложением: «Эй, Сейди, давай свяжем свободные концы и попробуем начать все заново»?
– Каким образом? Он не знает, где я, и я не уверена, что его это интересует.
– А ты от него чего-нибудь хочешь? Я уверен, что адвокат...
Она поцеловала меня.
– Тот, кого я хочу, в постели со мной.
Я отбросил одеяло.
– Смотри на меня, Сейди. Бесплатно.
Она посмотрела. Потом потрогала.
Я задремал. Нет, не заснул – по-прежнему слышал завывание ветра и дребезжание стекла, – но сон увидел. Мы с Сейди очутились в пустом доме. Голые. Что-то двигалось наверху, громыхало, издавало неприятные звуки. Должно быть, кружило по комнате, только не на двух ногах. Если судить по звукам, ног было значительно больше. Я не чувствовал вины за то, что нас могут застать голыми. Что я чувствовал, так это страх. На одной стене с облупившейся краской кто-то углем написал: «Я СКОРО УБЬЮ ПРЕЗИДЕНТА». Ниже кто-то еще добавил: «ДАВНО ПОРА ОН УЖЕ ВЕСЬ ПРАГНИЛ ОТ БАЛЕЗНЕЙ». Темно-красной помадой. А может, кровью.
Бах, бух, бах.
Над головой.
«Я думаю, это Фрэнк Даннинг», – прошептал я Сейди. Сжал ей руку. Возникло ощущение, что это рука мертвой женщины. Женщины, которую, возможно, забили до смерти кувалдой.
Сейди покачала головой. Она смотрела на потолок, ее губы дрожали.
Бух, бах, бух.
Вниз посыпалась побелка.
«Это Джон Клейтон», – прошептал я.
«Нет, – ответила она. – Я думаю, это Желтая Карточка. Он привел Джимлу».
Буханье над нами разом стихло.
Она взяла меня за руку и начала трясти. Ее глаза становились все больше и больше, пожирая лицо.
«Это она! Это Джимла! И она слышит нас! Джимла знает, что мы здесь!»
– Проснись, Джордж! Проснись!
Я открыл глаза. Сейди облокотилась на подушку рядом со мной, ее лицо напоминало бледное пятно.
– Что? Который час? Мы должны уезжать? – Но за окном по-прежнему царила ночь, а ветер все так же завывал.
– Нет. Еще нет и полуночи. Тебе приснился дурной сон. – Она нервно рассмеялась. – Может, о футболе. Потому что ты повторял: «Джимла, Джимла».
– Правда?
Я сел. Чиркнула спичка, лицо Сейди на несколько мгновений – пока она прикуривала – осветилось.
– Да. Повторял. И еще много чего говорил.
Да уж. Попал.
– Что именно?
– Многого я не разобрала, но кое-что ты произнес очень отчетливо. Сначала сказал: «Дерри – это Даллас». Потом наоборот: «Даллас – это Дерри». Что тебе снилось? Ты помнишь?
– Нет. – Но убедительности моему голосу не хватило – оно и понятно, я только что проснулся, пусть всего лишь дремал, – и я увидел скепсис в ее лице. Прежде чем он сменился недоверием, в дверь постучали. За четверть часа до полуночи.
Мы переглянулись.
Стук повторился.
Это Джимла, сверкнуло у меня в голове. Несомненно.
Сейди затушила сигарету в пепельнице, завернулась в простыню и без единого слова убежала в ванную. Дверь за ней закрылась.
– Кто там? – спросил я.
– Это мистер Йоррити, сэр... Бад Йоррити.
Один из вышедших на пенсию учителей-геев, которым принадлежал пансионат.
Я вылез из кровати, натянул брюки.
– Что случилось, мистер Йоррити?
– У меня для вас сообщение. Дама сказала, что дело срочное.
Я открыл дверь. Бад Йоррити, невысокий мужчина в изношенном халате и со спутанными волосами, держал в руке листок.
— Какая дама?
– Эллен Докерти.
Я поблагодарил его за беспокойство и закрыл дверь. Развернул листок и прочитал записку.
Сейди вышла из ванной, по-прежнему завернутая в простыню. В широко раскрытых глазах застыл испуг.
– Что?
– Авария. Винс Ноулс на своем пикапе не вписался в поворот. За городом. С ним ехали Майк Кослоу и Бобби Джил. Майка выбросило из кабины. У него сломана рука. У Бобби Джил рваная рана на лице, но Элли пишет, что в остальном все хорошо.
– Винс?
Я вспомнил о том, что говорили о манере Винса водить автомобиль: словно в последний раз. Так и произошло. Для него.
– Он мертв, Сейди.
У нее отвисла челюсть.
– Быть такого не может! Ему только восемнадцать!
– Знаю.
Простыня выскользнула из разжавшихся пальцев и расстелилась у ног. Сейди закрыла лицо руками.
Постановку моей версии «Двенадцати разгневанных мужчин» отменили. Вместо нее поставили «Смерть ученика», пьесу в трех действиях: прощание в похоронном бюро, отпевание в Методистской церкви милосердия и погребальная служба на кладбище Западный холм. На этом печальном спектакле присутствовало все население города, а если не все, то за очень малым исключением.
Родители и ошеломленная младшая сестра Винса сыграли главные роли, сидя на складных стульях у гроба. Когда подошли мы с Сейди, миссис Ноулс поднялась и обняла меня. Я чуть не потерял сознание от удушающих ароматов духов «Белые плечи» и дезодоранта «Йодора».
– Вы изменили его жизнь, – прошептала она мне на ухо. – Он так говорил. Впервые стремился получить хорошие оценки, потому что хотел играть на сцене.
– Миссис Ноулс, мне очень, очень жаль. – И тут ужасная мысль мелькнула в моей голове. Я еще крепче прижал к себе мать Винса, как будто пытаясь прогнать пришелицу: Может, это и есть «эффект бабочки». Может, Винс умер, потому что я приехал в Джоди.
По обеим сторонам гроба стояли фотоколлажи, запечатлевшие моменты его очень уж короткой жизни. За гробом, на мольберте, – увеличенная фотография Винса в костюме из спектакля «О мышах и людях», с потрепанной фетровой шляпой из реквизита. Напряженное, интеллигентное лицо выглядывало из-под полей. Винс не был таким уж хорошим актером, но фотография запечатлела его с идеальной улыбкой циника. Сейди зарыдала, и я знал почему. Жизнь может развернуться на пятачке. Иногда в нашу сторону, гораздо чаще – от нас, крутя задом и ухмыляясь: Пока-пока, милый, нам было хорошо вместе, правда?
|
|
|
