Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Какая фамилия была у Моби? 13 глава




Задерживаться там я не стал. Меня интересовал исключительно де Мореншильдт, следующее звено в цепи. Скоро он появится на сцене. А пока все трое Освальдов покинули дом 2703 и не могли вернуться раньше десяти вечера. Может, задержались бы и подольше, потому что в воскресенье Освальд не работал.

Я поехал обратно, чтобы подключить «жучок» в их гостиной.

 

 

Мерседес-стрит праздновала субботний вечер на всю катушку, но поле за домом Освальдов оставалось тихим и пустынным. Я думал, что мой ключ откроет дверь черного хода точно так же, как и парадную, однако эту гипотезу проверить не удалось, потому что дверь оказалась не заперта. В период моего проживания в Форт-Уорте я ни разу не воспользовался ключом, купленным у Айви Темплтон. Жизнь полна иронии.

В доме меня встретила идеальная чистота. Высокий стульчик стоял между стульями родителей у маленького стола на кухне, за которым они завтракали, обедали и ужинали. На стульчике – ни крошки, ни пятнышка. То же самое я мог сказать и об ободранной столешнице, и о раковине с заржавевшим кольцом сливного отверстия. Я поспорил с собой, что Марина оставила Розеттиных девочек в свитерах, и пошел в спальню Джун, чтобы проверить. Захватил фонарик размером с авторучку и провел лучом по стенам. Да, девочки остались на прежнем месте, только в темноте они выглядели скорее жутковатыми, чем веселыми. Джун, вероятно, смотрела на них, когда лежала в кроватке и сосала палец. Я задался вопросом, запомнит ли она их, на каком-то уровне подсознания. Этих нарисованных мелком девочек-призраков.

Джимла, подумал я безо всякой на то причины и содрогнулся.

Я отодвинул комод, подсоединил проводки к клеммам штепселя лампы, просунул в ранее просверленную дырку. И все шло хорошо, а потом едва не случилось несчастье. Огромное несчастье. Когда я придвигал комод к стене, он об нее ударился, и Пизанская лампа упала.

Будь у меня время на раздумья, я бы застыл на месте и эта чертова хреновина разбилась бы об пол. И что потом? Вытащить «жучок» и оставить осколки? В надежде, что они решат, что лампа, и прежде неустойчивая, упала сама по себе? Большинство людей такая причина вполне бы устроила, но большинству людей не свойственна параноидальная подозрительность по отношению к ФБР. Ли мог найти просверленную в стене дыру. А если бы нашел, бабочка расправила бы крылья.

Но я не думал, а действовал. Протянул руки и перехватил лампу на пути к полу. Потом какое-то время стоял, держа ее в руках, и трясся. Воздух в маленьком домике прогрелся, как в духовке, и я чувствовал запах собственного пота. А если бы по возвращении они тоже его унюхали? Разве могли не унюхать?

Я спросил себя, а не рехнулся ли я? Конечно же, в такой ситуации оптимальный вариант – убрать «жучок»... а потом убраться самому. Освальда я вполне мог найти десятого апреля следующего года, наблюдать за ним, когда он попытается убить генерала Эдвина Уокера, а потом, убедившись, что он действует в одиночку, убить его, как убил Фрэнка Даннинга. Будь проще, как говорили на собраниях АА, которые посещала Кристи. Почему, скажите на милость, я возился с этой гребаной дешевой настольной лампой, если на кону стояло будущее мира?

Мне ответил Эл Темплтон. Ты здесь потому, что окно неопределенности все еще открыто. Ты здесь потому, что Освальд, возможно, не одиночка, возможно, у Джорджа де Мореншильдта двойное дно. Ты здесь, чтобы спасти Кеннеди, и спасение его начинается сейчас. Так что поставь эту гребаную лампу на прежнее место.

Я поставил лампу на прежнее место, хотя ее неустойчивость тревожила меня. А если Ли сам столкнет ее с комода и увидит «жучок», когда керамическое основание разобьется? А если Ли и де Мореншильдт будут общаться в комнате, не зажигая лампу, и такими тихими голосами, что мой дистанционный микрофон ничего не уловит? Тогда получится, что я зря старался.

С таким настроем тебе никогда не приготовить омлет, дружище.

Что меня убедило, так это мысль о Сейди. Я любил ее, и она любила меня – по крайней мере раньше любила, – а я все бросил, чтобы поселиться на этой проклятой улице. И, клянусь Богом, я не собирался уходить, не попытавшись услышать, что скажет Джордж де Мореншильдт.

Я выскользнул через дверь черного хода, зажав фонарик в зубах, подсоединил проводки к магнитофону. Сунул его в ржавую жестянку из-под разрыхлителя теста «Криско», чтобы уберечь от непогоды, и спрятал в кучке кирпичей и досок, которую приготовил заранее.

Потом пошел в свой маленький проклятый дом на этой маленькой проклятой улице и начал ждать.

 

 

Они никогда не пользовались лампой до наступления полной темноты. Думаю, экономили на электричестве. Кроме того, Ли работал. Ложился спать рано, а она ложилась с ним. Проверив пленку в первый раз, я услышал главным образом разговоры на русском. Более того, невнятном русском, из-за супермедленной скорости записи. Если Марина пыталась переходить на английский, Ли ругал ее. При этом с Джун он иной раз говорил по-английски, если она начинала шуметь, всегда тихим, успокаивающим голосом. Случалось, даже пел малышке. На супермедленной скорости эти песни напоминали колыбельные орков.

Дважды я слышал, как он бьет Марину, и во втором случае запаса русских слов не хватило, чтобы выразить распиравшую его ярость.

– Ты никчемная, ноющая дрянь! Я думаю, может, моя мама и права насчет тебя! – Хлопнула дверь, заплакала Марина. Все звуки оборвались, потому что она выключила лампу.

Вечером четвертого сентября я увидел подростка лет тринадцати, идущего к дому Освальдов с холщовой сумкой на плече. Ли – босой, в футболке и джинсах – открыл дверь. Они поговорили. Ли пригласил подростка в дом. Они снова поговорили. В какой-то момент Ли взял книгу, показал подростку, который с сомнением посмотрел на нее. Я никак не мог воспользоваться направленным микрофоном, потому что похолодало и окна были закрыты. Но Пизанская лампа горела, и следующей ночью, забрав пленку, я заполучил запись любопытного разговора. Когда прослушал его в третий раз, перестал замечать растянутость голосов.

Подросток распространял подписки на газету – а может, журнал – под названием «Грит». Он сообщил Освальдам, что в газете публикуются интересные материалы, мимо которых проходят нью-йоркские издания («новости глубинки»), плюс спорт и советы садоводам. В газете читатель мог прочитать «выдуманные истории» и посмотреть комиксы. «Вам не найти Дикси Дуган[134]в «Таймс гералд», – заверил он. – Моя мама любит Дикси».

– Что ж, сынок, это хорошо, – кивнул Ли. – Ты у нас, значит, маленький бизнесмен, так?

– Э... да, сэр.

– Скажи мне, сколько ты зарабатываешь?

– Я получаю всего четыре цента с каждого дайма, но дело не в деньгах, сэр. Больше всего мне нравятся призы. Они лучше, чем те, которые можно получить, продавая «Кловерин». Это ж надо! Я смогу выиграть винтовку двадцать второго калибра. Папа говорит, что она будет моей.

– Сынок, ты знаешь, что тебя эксплуатируют?

– Что?

– Они берут даймы себе. Тебе достаются центы и обещание винтовки.

– Ли, он хороший мальчик, – вмешалась Марина. – И ты будь хорошим. Оставь его в покое.

Ли ее проигнорировал.

– Тебе нужно знать, что написано в этой книге, сынок. Можешь прочитать название на обложке?

– Э... да, сэр. Тут написано «Положение рабочего класса». Фридрик Инг-галс?

– Энгельс. Книга о том, что случается с мальчиками вроде тебя, которые думают, что могут стать миллионерами, торгуя всяким хламом от двери к двери.

– Я не хочу становиться миллионером, – возразил паренек. – Я хочу заполучить мелкокалиберную винтовку и отстреливать крыс на свалке, как мой друг Хэнк.

– Ты зарабатываешь центы, продавая их газеты. Они зарабатывают доллары, продавая твой пот и пот миллиона таких же мальчиков. Свободный рынок совсем не свободен. Ты должен повышать свое образование, сынок. Я так делал, и начал примерно в твоем возрасте.

Ли прочитал торговцу подпиской «Грит» десятиминутную лекцию о пороках капитализма, пересыпанную цитатами из Маркса. Паренек терпеливо слушал, наконец спросил:

– Так вы подпишетесь на газету?

– Сынок, ты услышал хоть одно слово из сказанного мной?

– Да, сэр!

– Тогда ты не мог не понять, что эта система обобрала меня точно так же, как обирает тебя и твою семью.

– Так вы на мели? Почему вы сразу не сказали?

– Я пытался объяснить тебе, почему я на мели.

– Да, конечно! Я мог бы обойти еще три дома, но теперь мне придется возвращаться домой, потому что уже поздно.

– Удачи тебе! – пожелала ему Марина.

Парадная дверь открылась, заскрипев на ржавых петлях, потом захлопнулась (слишком старая, а потому без громкого стука). Последовала долгая пауза, которую нарушил унылый голос Ли:

– Видишь? Вот что нам противостоит.

Вскоре после этого лампа погасла.

 

 

Мой новый телефонный аппарат по большей части молчал. Дек позвонил однажды – короткий, дежурный звонок из разряда «как поживаете?» – и все. Я говорил себе, что никаких звонков и не стоит ждать. Начался учебный год, а первые недели – всегда суета. Деку хватало забот, потому что миз Элли вернула его в школу. Он рассказал мне, поворчав, что позволил включить свою фамилию в список замещающих учителей. Элли не звонила, потому что ей приходилось одновременно делать пять тысяч дел и тушить пятьсот пожаров.

И только после того, как Дек положил трубку, до меня дошло, что он не упомянул Сейди... а через два вечера после лекции Ли юному коммивояжеру я решил, что должен с ней поговорить. Услышать ее голос, даже если она скажет: Пожалуйста, не звони мне, Джордж, все кончено.

И когда я протянул руку к телефонному аппарату, он зазвонил. Я снял трубку и сказал, абсолютно уверенный, что ошибки не будет:

– Привет, Сейди. Привет, милая.

 

 

Последовала пауза, достаточно долгая, и я подумал, что все-таки ошибся и сейчас услышу: «Я не Сейди, я просто неправильно набрал номер». Потом она спросила:

– Как ты узнал, что это я?

Я почти что ответил: Гармония, и она могла бы это понять. Но «могла бы» в данной ситуации меня не устраивало. Разговор предстоял важный, и я не хотел напортачить. Никоим образом не хотел напортачить. Поэтому в последующем диалоге с моей стороны участвовали двое: Джордж, который говорил вслух, и Джейк, который находился внутри, говоря все то, что не мог сказать Джордж. Возможно, в любом разговоре, когда на кону стоит любовь, с каждой стороны участвуют по двое.

– Потому что я думал о тебе весь день, – ответил я (Я думал о тебе все лето).

– Как ты?

– Отлично (Мне одиноко). Как ты? Как прошло лето? Ты все сделала (Законным образом порвала все связи со своим странным мужем)?

– Да. Решенный вопрос. Так ведь ты частенько говоришь, Джордж? Решенный вопрос?

– Пожалуй. Как школа? Как библиотека?

– Джордж? Мы будем продолжать в том же духе или собираемся поговорить?

– Хорошо. – Я уселся на продавленный, купленный на распродаже диван. – Давай поговорим. Ты в порядке?

– Да, но я несчастна. И растеряна. – Она помялась, потом продолжила: – Летом я работала в «Харрасе». Ты, вероятно, знаешь. Официанткой, разносила коктейли. И кое-кого встретила.

– Да? (Черт.)

– Да, очень милого мужчину. Обаятельного. Джентльмена. Чуть моложе сорока. Его зовут Роджер Битон. Он помощник сенатора-республиканца от Калифорнии, Тома Кучела. Заместителя лидера фракции меньшинства в сенате. Я про Кучела – не Роджера. – Она засмеялась, но не так, как смеются над чем-то веселым.

– Я должен радоваться тому, что ты встретила кого-то милого?

– Не знаю, Джордж... Ты рад?

– Нет (Я хочу его убить).

– Роджер симпатичный, – говорила она бесстрастным голосом. – Приятный в общении. Учился в Йеле. Он знает, чем занять девушку, чтобы она хорошо провела время. И он высокий.

Тут мое второе «я» более не пожелало молчать.

– Я хочу его убить.

Она рассмеялась, и в этом смехе слышалось облегчение.

– Я говорю это не для того, чтобы причинить тебе боль или испортить настроение.

– Правда? А для чего ты мне это говоришь?

– Мы встречались три или четыре раза. Он меня целовал... Мы немного... обнимались, как дети...

(Я хочу не просто убить его. Я хочу убить его медленно.)

– Но это не так, как с тобой. Может, станет со временем. Может, и нет. Он дал мне свой номер в Вашингтоне и попросил позвонить, если я... как он это сказал? «Если устанешь ставить книги на полки и вздыхать по ушедшей любви». Я думаю, смысл такой. Он говорит, что бывает в разных местах и ему нужна хорошая женщина, чтобы сопровождать его. Он думает, что я могла бы стать такой женщиной. Разумеется, мужчины часто это говорят. Я не такая наивная, как прежде. Но иногда они говорят серьезно.

– Сейди...

– Однако все было не так, как с тобой. – Ее голос звучал отстраненно, задумчиво, и впервые у меня возникло подозрение: может, что-то не так в ее жизни помимо личных переживаний, может, она больна? – Если говорить о светлой стороне, то швабра точно не просматривалась. Разумеется, иногда мужчины прячут швабру, верно? Джонни вот прятал. И ты тоже, Джордж.

– Сейди?

– Что?

– Ты прячешь швабру?

Последовала пауза. Более продолжительная, чем в самом начале разговора, когда я назвал ее по имени, и более продолжительная, чем я ожидал. Наконец она ответила:

– Я не понимаю, о чем ты.

– Судя по голосу, ты сама не своя, вот и все.

– Я же сказала тебе, что растеряна. И мне грустно. Потому что ты все еще не готов сказать мне правду, верно?

– Сказал бы, если бы мог.

– Хочешь знать кое-что интересное? У тебя в Джоди добрые друзья, и никто из них не знает, где ты живешь.

– Сейди...

– Ты говоришь, что в Далласе, но твоя телефонная станция – Элмхерст, а это в Форт-Уорте.

Я об этом не подумал. И о чем еще я не подумал?

– Сейди, я могу лишь сказать тебе, что делаю очень важное...

– Да-да, я в этом уверена. Как и в том, что сенатор Кучел делает очень важное дело. И Роджер пытался мне это сказать, а также намекал, что я, если присоединюсь к нему в Вашингтоне, буду сидеть... у подножия власти... или у двери в историю... или что-то такое. Власть возбуждает его. Это то немногое, что может в нем не понравиться. Но я думала... и думаю до сих пор... кто я такая, чтобы сидеть у подножия власти? Я всего лишь разведенная библиотекарша.

– И кто я такой, чтобы стоять в дверях истории? – изрек я.

– Что? Что ты сказал, Джордж?

– Ничего, милая.

– Может, тебе лучше не называть меня так.

– Извини (Мне не за что извиняться). Так о чем мы говорим?

– Можем ли ты и я воспринимать нас как «мы» или нет? Наверное, все бы упростилось, если бы ты сказал мне, почему ты в Техасе. Потому что я знаю, ты приехал сюда не для того, чтобы писать книгу или учить детей в школе.

– Очень может быть, что рассказать тебе – это значит подвергнуть тебя опасности.

– Мы все в опасности. В этом я согласна с Джонни. Рассказать тебе то, что я узнала от Роджера?

– Давай. (Где он тебе это рассказал, Сейди? Вы вели этот разговор в вертикальном или горизонтальном положении?)

– Он пропустил стаканчик-другой и разговорился. Мы были в его номере отеля, но ты не волнуйся. Мои ноги оставались на полу, а одежда – на мне.

– Я и не волнуюсь.

– Если не волнуешься, то ты меня разочаровал.

– Хорошо, я волнуюсь. Так что он тебе рассказал?

– По его словам, ходит слух о важном событии в Карибском море этой осенью или зимой. Подавление очага напряженности. Я предположила, что он имел в виду Кубу. Он сказал: «Этот идиот Джей Эф Кей собирается поставить нас раком, чтобы показать, что у него есть яйца».

Я вспомнил всю ту чушь о конце света, которой потчевал Сейди ее бывший муж. Любой, кто читает газеты, знает, что это грядет, и мы все погибнем от радиации. Наши тела покроются язвами, и мы будем выкашливать наши легкие. Это производит впечатление, особенно если произносится уверенным и сухим тоном учителя физики. Производит впечатление? Нет, оставляет в памяти шрам.

– Сейди, это бред.

– Да? – Сейди заманивала меня в ловушку. – Как я понимаю, у тебя есть доступ к конфиденциальной информации, а у сенатора Кучела – нет?

– Можно сказать и так.

– Хватит об этом. Я еще дам тебе время все мне рассказать, но не слишком много. Может, только потому, что ты хороший танцор.

– Так давай потанцуем! – неожиданно для себя предложил я.

– Спокойной ночи, Джордж.

И прежде чем я успел произнести хоть слово, она положила трубку.

 

 

Я уже собрался позвонить ей, но когда телефонистка спросила: «Номер, пожалуйста?» – здравомыслие вернулось. Я положил трубку на рычаг. Она сказала все, что хотела. Попытка заставить ее сказать что-то еще ни к чему хорошему привести не могла.

Я попытался исходить из того, что ее звонок – стратегический ход, призванный убедить меня раскрыться, типа говорите за себя, Джон Олден. Однако эта идея не показалась мне здравой, потому что Сейди никогда так себя не вела. Этот звонок больше всего напоминал крик о помощи.

Я снова снял трубку и на этот раз, услышав вопрос телефонистки, продиктовал номер. После второго гудка раздался голос Эллен Докерти:

– Да? Кто говорит?

– Привет, миз Элли. Это я, Джордж.

Возможно, молчание заразительно. Я ждал.

– Привет, Джордж, – ответила она. – Я давно не звонила, да? Просто в последнее время не могла поднять...

– Головы, понятное дело. Я знаю, что такое первые две недели учебного года. Я звоню вам, потому что мне позвонила Сейди.

– Да? – В голосе добавилось настороженности.

– Если это вы сказали ей, что моя телефонная станция в Форт-Уорте, а не в Далласе, все нормально.

– Я не сплетничала. Надеюсь, вы меня понимаете. Я подумала, что она имела право знать. Сейди мне дорога. Разумеется, мне дороги и вы, Джордж... но вы уехали. Сейди – нет.

Я все понимал, однако укол обиды почувствовал. Вернулось ощущение, что я на космическом корабле, летящем в межзвездную даль.

– Насчет этого у меня вопросов нет, да и не такая уж это выдумка. Скоро я перееду в Даллас.

Ответа не последовало, да и что она могла сказать? Возможно, вы и переедете, но мы оба знаем, что лгать вам не в диковинку?

– Мне не понравился ее голос. Вам не кажется, что с ней что-то не так?

– Не уверена, что хочу отвечать на этот вопрос. Если скажу, что есть такое, вы можете примчаться сюда, а она не хочет вас. видеть. Во всяком случае, при сложившихся обстоятельствах.

Если на то пошло, она ответила на мой вопрос.

– Когда она вернулась, вам показалось, что она в норме?

– Да. Радовалась встрече с нами.

– Но теперь голос у нее расстроенный, и она говорит, что ей грустно.

– А что тут удивительного? – В голосе миз Элли послышались жесткие нотки. – Здесь Сейди есть что вспомнить, и многое связано с мужчиной, к которому она до сих пор питает теплые чувства. Я говорю о милом человеке и прекрасном учителе, который, к сожалению, оказался не тем, за кого себя выдавал.

Эти слова действительно жгли.

– Есть вроде бы и еще одна причина. Она говорила о каком-то грядущем кризисе. Услышала о нем от... – Выпускника Йеля, сидящего у дверей истории? – От одного человека, которого встретила в Неваде. И муж забил ей голову всяческой ерундой...

– Ее голову? Ее милую, красивую головку? – Теперь жесткость ушла: я ее разозлил. Мне стало совсем не по себе. – Джордж, передо мной гора документов высотой в милю, и мне надо разобраться со всеми. Вы не можете заниматься психоанализом Сейди Данхилл на расстоянии, а я не могу помочь вам с вашими любовными проблемами. Единственное, что могу вам посоветовать, так это объясниться с ней и снять все вопросы. И лучше сделать это раньше, чем позже.

– Полагаю, ее мужа вы не видели?

– Нет! Спокойной ночи, Джордж!

Второй раз за вечер женщина, к которой я питал теплые чувства, бросила трубку в разговоре со мной. Я поставил новый личный рекорд.

Пошел в спальню, начал раздеваться. Вернулась «в норме». «Радовалась» встрече со всеми друзьями в Джоди. Сейчас уже не в норме. Потому что разрывалась между симпатичным, спешащим по дороге к славе парнем и высоким загадочным незнакомцем с неопределенным прошлым? Возможно, такое могло случиться в женском романе, но если б случилось в жизни, почему она не пребывала в унынии после возвращения?

В голову пришла неприятная мысль: может, она пила. Много. Тайком. Или такого быть не могло? Моя жена долгие годы много пила тайком – начала до того, как я на ней женился, а прошлое стремится к гармонии. Легко отмести эту идею, сказать себе, что миз Элли заметила бы признаки, но пьяницы иной раз такие хитрые и изворотливые. Если Сейди приходит на работу вовремя, миз Элли может и не обратить внимания на налитые кровью глаза и запах мяты изо рта.

Я понимал, что идея эта, возможно, нелепа. Все мои подозрения строились исключительно на предположениях, и причину следовало искать в том, что мои чувства к Сейди не изменились.

Я лежал на кровати, уставившись в потолок. В гостиной булькала печка, работающая на жидком топливе: выдалась еще одна холодная ночь.

Забудь об этом, дружище, посоветовал мне Эл. Ты должен. Не забывай, ты здесь не для того, чтобы заполучить...

Девушку, золотые часы и все-все-все. Да, Эл, понял тебя.

А кроме того, возможно, у нее все отлично. У кого проблема, так это у тебя.

Больше одной, если по-честному, и прошло много времени, прежде чем я уснул.

 

 

В следующий понедельник, в очередной раз проезжая мимо дома 214 по Западной Нили-стрит в Далласе, я увидел длинный серый катафалк, припаркованный на подъездной дорожке. Две толстые женщины стояли на крыльце, смотрели, как двое мужчин в черных костюмах задвигают носилки через заднюю дверцу. На носилках лежало тело, прикрытое простыней. С балкона – выглядел он так, будто мог рухнуть в любой момент – за действом наблюдала молодая пара, снимавшая квартиру на втором этаже. Их младший ребенок спал на руках матери.

Инвалидное кресло с прикрепленной к одному из подлокотников пепельницей одиноко стояло под деревом, где старик провел чуть ли не все дни ушедшего лета.

Я подъехал, постоял у своего автомобиля до отбытия катафалка. Потом (хотя и понимал, что время выбрано, мягко говоря, неудачно) пересек улицу и направился к крыльцу. Остановился у первой ступени, приподнял шляпу.

– Дамы, приношу соболезнования в связи с вашей утратой.

Мне ответила старшая из женщин – жена, ставшая вдовой:

– Вы здесь бывали и раньше.

Действительно бывал, хотелось сказать мне. Это будет покруче профессионального футбола.

– Он вас видел. – Не обвинение, а констатация факта.

– Я искал квартиру в этом районе. Вы будете жить здесь и дальше?

– Нет, – ответила молодая толстуха. – От него осталась стра-а-аховка. Единственное, что осталось. Не считая медалей в коробке. – Она всхлипнула. Поверьте, у меня защемило сердце, потому что они действительно горевали.

– Он говорил, что вы призрак, – продолжила вдова. – Говорил, что мог видеть сквозь вас. Потому что рехнулся. Три года тому назад, когда у него случился удар и ему подвесили этот мешок для мочи. Мы с Идой возвращаемся в Оклахому.

А может, поедете в Мозель? – едва не вырвалось у меня. Вроде бы туда отправляются те, кто съезжает с квартиры.

– Чего вы хотите? – спросила дочь покойного. – Нам надо отнести его костюм в похоронное бюро.

– Мне нужен телефонный номер вашего арендодателя, – ответил я.

Глаза вдовы блеснули.

– И сколько вы готовы за него заплатить, мистер?

– Я дам его вам бесплатно, – вмешалась молодая женщина с балкона второго этажа.

Скорбящая дочь посмотрела вверх и предложила женщине закрыть свой рот. Обычное дело для Далласа. Для Дерри тоже.

Приветливые соседи.

 

Глава 19

 

 

 

Пришествие Джорджа де Мореншильдта случилось пятнадцатого сентября, в субботу, во второй половине этого мрачного и дождливого дня. Он сидел за рулем «Кадиллака» цвета кофе, совсем как в песне Чака Берри. Компанию ему составляли Джордж Баух, его я уже видел, и еще один мужчина, мне незнакомый, сухощавый, с ежиком седых волос и прямой спиной военного, отдавшего армии много лет и, судя по всему, не пожалевшего об этом. Де Мореншильдт обошел автомобиль и открыл багажник. Я поспешил за дистанционным микрофоном.

Когда вернулся, Баух держал в руках складной манеж, мужчина с военной выправкой – ворох игрушек. Де Мореншильдт ничего не нес и первым поднялся по лестнице, вскинув голову и расправив плечи. Высокий, крепко сложенный, с зачесанными чуть набок седеющими волосами, он всем своим видом говорил (по крайней мере мне): Мои дела, цари, узрите – и отчайтесь. Ибо я ДЖОРДЖ.

Я вставил в розетку штепсель магнитофона, надел наушники и навел миску с микрофоном на дом на другой стороне улицы.

Марины в гостиной не было. Ли сидел на диване, читал при свете стоявшей на комоде лампы какую-то толстую книгу в бумажной обложке. Услышав шаги на крыльце, он нахмурился и бросил книгу на кофейный столик. Наверняка он думал: Опять эти чертовы эмигранты.

Но Ли поднялся, чтобы ответить на стук в дверь. Он протянул руку незнакомцу с серебристыми волосами, но де Мореншильдт удивил его – и меня, – обняв Ли и расцеловав в обе щеки. Потом, взяв за плечи, отстранил Освальда на расстояние вытянутой руки. Заговорил громко, с сильным, как мне показалось, немецким, а не русским акцентом:

– Дайте мне взглянуть на человека, который отправился в столь дальние края и вернулся, сохранив идеалы!

Вновь обнял Ли. Голова последнего чуть возвышалась над плечом де Мореншильдта; и я увидел нечто еще более удивительное: Ли Харви Освальд улыбался.

 

 

Марина вышла из малой спальни с Джун на руках. Радостно вскрикнула, увидев Бауха, и поблагодарила его за манеж и за игрушки, которые называла, с учетом ограниченного запаса слов, «детские, чтобы играть». Сухощавого мужчину Баух представил как Лоренса Орлова – полковника Лоренса Орлова, если изволите, – а де Мореншильдта – как «друга русского сообщества».

Баух и Орлов принялись расставлять манеж посреди гостиной. Марина стояла рядом с ними, щебеча на русском. Как и Баух, Орлов не мог оторвать глаз от молодой русской мамы. Марина вышла к ним в топике и шортах, выставлявших напоказ бесконечно длинные ноги. Улыбка Ли поблекла. Он возвращался к привычной угрюмости.

Только де Мореншильдт этого не допустил. Он заметил лежавшую на кофейном столике книгу, которую читал Ли, и поднял ее.

– «Атлант расправил плечи»? – Он обращался только к Ли, полностью игнорируя остальных, которые восторгались новым манежем. – Айн Рэнд? И зачем это читать молодому революционеру?

– Чтобы знать своего врага, – ответил Ли, а когда де Мореншильдт радостно расхохотался, вновь заулыбался.

– И что вы думаете cri de coeur мисс Рэнд? – Когда я прослушивал пленку, эта фраза зацепила меня: она практически полностью повторила вопрос, который задала Мими Коркорэн, спрашивая меня о романе «Над пропастью во ржи».

– Я думаю, она проглотила ядовитую наживку, – ответил Освальд, – а теперь зарабатывает деньги, продавая ее другим людям.

– Совершенно верно, мой друг. Лучше и не скажешь. Я в этом уверен. Но придет день, когда все рэнд этого мира ответят за свои преступления. Вы в это верите?

– Я это знаю, – будничным тоном ответил Ли.

Де Мореншильдт сел на диван, похлопал по нему радом с собой.

– Присядьте. Я хочу услышать о ваших приключениях на моей родине.

Но тут Баух и Орлов подошли к Ли и де Мореншильдту. Далее все заговорили на русском. На лице Ли отражалось сомнение, однако де Мореншильдт что-то сказал ему, после чего Ли кивнул и повернулся к Марине. Его слов я не понял, но взмах руки в сторону двери и не требовал комментариев: Иди, мол, иди.

Де Мореншильдт бросил ключи Бауху, который их не поймал. Когда он наклонился, чтобы поднять ключи с истертого зеленого ковра, де Мореншильдт и Ли обменялись веселыми взглядами.

Затем Баух и Марина с малышкой на руках вышли из гостиной и уехали на роскошном «Кадиллаке» де Мореншильдта.

– Теперь у нас будет несколько минут покоя, мой друг. – Де Мореншильдт повернулся к Ли. – И мужчины раскроют бумажники, что хорошо, правда?

– Меня мутит от постоянного раскрывания бумажников, – ответил Ли. – Рина начинает забывать, что мы вернулись в Америку не для того, чтобы купить новый холодильник и кучу платьев.

Де Мореншильдт отмел его нытье.

– Пот со спины капиталистического борова. Парень, разве не достаточно того, что ты живешь в таком жалком доме?

– Да уж, он оставляет желать лучшего.

Де Мореншильдт хлопнул Ли по спине с такой силой, что тот едва не слетел с дивана.

– Крепись! За все, что ты терпишь сейчас, потом тебе воздастся сторицей. Ты ведь в это веришь? – А после кивка Ли добавил: – Расскажи мне, как идут дела в России, товарищ... можно я буду называть тебя «товарищ», или тебя не устраивает такая форма обращения?

– Назовите хоть горшком, только в печь не ставьте. – И Ли рассмеялся. Я видел, что он тянется к де Мореншильдту, как цветок – к солнцу после дождя.

Ли заговорил о России. Многословно и помпезно. Меня не очень-то интересовали его разглагольствования о том, как коммунистическая бюрократия отняла у народа все блестящие довоенные социалистические идеи (о Великой сталинской чистке тридцатых годов он не упомянул). Ли назвал Никиту Хрущева идиотом, однако и эти его суждения не вызвали у меня никакого интереса: в любой здешней парикмахерской или будке чистильщика обуви американских лидеров называли точно так же. Менее чем через четырнадцать месяцев Освальд мог изменить курс истории – но оставался занудой.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...