 |
Какая фамилия была у Моби? 14 глава
|
|
|
|
Заинтересовало меня другое: как слушал де Мореншильдт. В этом он не отличался от самых обаятельных и харизматических личностей. Всегда задавал нужный вопрос в нужное время, не отрывал глаз от лица говорящего, ненавязчиво подводя своего собеседника к мысли, что тот – самый знающий, самый мудрый, самый интеллектуальный человек на всей планете. И вполне возможно, что с таким слушателем Ли встретился впервые в жизни.
– Я вижу, что у социализма осталась только одна надежда, – подвел черту Ли, – и это Куба. Там революция еще чиста. Я надеюсь когда-нибудь поехать туда. Может, получить гражданство.
Де Мореншильдт степенно кивнул:
– Не самый худший вариант. Я там часто бывал до того, как нынешняя администрация значительно усложнила поездки на остров. Прекрасная страна... А теперь, спасибо Фиделю, эта прекрасная страна принадлежит людям, которые там живут.
– Я это знаю. – Ли сиял.
– Но! – Де Мореншильдт назидательно поднял палец. – Если ты веришь, что американские капиталисты позволят Фиделю, Раулю и Че беспрепятственно творить свою магию, то живешь в мире грез. Шестеренки уже крутятся. Ты знаешь этого Уокера?
Я навострил уши.
– Эдвина Уокера? Генерала, которого уволили? – спросил Ли.
– Его самого.
– Я знаю его. Живет в Далласе. Баллотировался в губернаторы и получил коленом под зад. Потом ездил в Миссисипи, чтобы вместе с Россом Барнеттом[135]противодействовать попытке Джеймса Мередита[136]провести десегрегацию «Оле Мисс». Еще один маленький Гитлер сегрегации.
– Он расист, несомненно, но для него идея сегрегации и ку-клукс-клановские ритуалы – всего лишь подручные средства. Борьбу с правами негров он воспринимает как дубинку, которой можно разнести социалистические принципы, пугающие его и ему подобных. Джеймс Мередит? Коммунист. НАСПЦН[137]? Ширма. СККНД[138]? Видимость черная, содержимое красное.
|
|
|
– Конечно, – кивнул Ли. – Именно так они и работают.
Не могу сказать, верил ли де Мореншильдт в то, что говорил, или просто заводил Ли.
– И в чем эти уокеры, и барнетты, и скачущие проповедники вроде Билли Грэхема или Билли Джеймса Харгиса видят движущую силу злобного коммунистического монстра, любящего черных? В России!
– Это я знаю.
– А что они считают занесенным кулаком коммунизма в девяноста милях от Соединенных Штатов? Кубу! Уокер больше не носит военную форму, но его лучший друг по-прежнему на службе. Ты знаешь, о ком я говорю?
Ли покачал головой. Его глаза не отрывались от лица де Мореншильдта.
– О Кертисе Лемее[139]. Еще одном расисте, который видит коммунистов за каждым кустом. В чем Уокер и Лемей убеждают Кеннеди? Разбомбить Кубу! Вторгнуться на Кубу! Превратить Кубу в пятьдесят первый штат! Позор в Заливе свиней только прибавил им решимости! – В речи де Мореншильдта восклицательными знаками служили удары кулака по бедру. – Такие, как Уокер и Лемей, куда более опасны, чем эта сучка Рэнд, и не потому, что они при оружии. А потому что у них есть сторонники.
– Я признаю, что такая опасность существует, – кивнул Ли. – И начал формировать в Форт-Уорте группу «Руки прочь от Кубы». Человек десять уже заинтересовались.
Для меня это стало новостью. Насколько я знал, Ли в Форт-Уорте занимался только сборкой алюминиевых сетчатых дверей да регулировкой дворовой вертушки для сушки белья в тех редких случаях, когда Марине удавалось уговорить его развесить детские пеленки.
– Тебе лучше действовать быстро, – пробурчал де Мореншильдт. – Куба – рекламный щит революции. Когда угнетаемые граждане Никарагуа, или Гаити, или Доминиканской республики смотрят на Кубу, они видят мирное аграрно-социалистическое общество, в котором сбросили диктатора и разогнали тайную полицию, причем кое-кому загнали в зад его же дубинку.
|
|
|
Ли рассмеялся.
— Они видят переданные крестьянам огромные плантации сахарного тростника и фермы, на которых «Юнайтед фрут» использовала рабский труд. Видят «Стандард ойл», выставленную за дверь. Видят, что казино, управлявшиеся мафией Лански...
— Я знаю, — вставил Ли.
—...закрыты. Ослиных шоу больше нет, друг мой, и женщины, которые раньше продавали свое тело... и тела своих дочерей... вновь нашли честную работу. Батрак, при подонке Батисте умиравший на улице, теперь идет в больницу, где его лечат как человека. А почему? Потому что при Фиделе и врач, и батрак равны.
— Я это знаю. — По голосу Ли чувствовалось, он одобряет и приветствует все эти изменения.
Де Мореншильдт вскочил с дивана и закружил у нового манежа.
— Ты думаешь, Кеннеди и его ирландская клика оставят на месте этот рекламный щит? Этот маяк, посылающий луч надежды?
— Мне нравится Кеннеди. — Ли смутился от собственного признания. — Несмотря на Залив свиней. Это план Эйзенхауэра, знаете ли.
— Большая часть Вэ-гэ-а любит президента Кеннеди. Ты знаешь, что такое Вэ-гэ-а? Заверяю тебя, эта дура, написавшая «Атлант расправил плечи», знает. Великая глупая Америка, вот что это такое. Граждане США живут в радости и умирают счастливыми, если у них есть холодильник, который делает лед, два автомобиля в гараже и «Сансет стрип, семьдесят семь» по телику. Великая глупая Америка любит улыбку Кеннеди. О да. Да, конечно. У него восхитительная улыбка, я это признаю. Однако, как сказал Шекспир, человек может улыбаться — и быть злодеем. Ты знаешь, что Кеннеди одобрил план ЦРУ по физическому устранению Кастро? Да! Они уже пытались — и, слава Богу, провалились — три или четыре раза. Я узнал это от моих компаньонов по нефтяному бизнесу на Гаити и в Доминиканской республике, Ли, и это надежная информация.
На лице Ли отразился страх.
— Но у Фиделя есть могучий друг — Россия, — продолжил де Мореншильдт, вышагивая у манежа. — Это не Россия ленинских грез — или твоих, или моих, — но, возможно, у них найдутся свои причины поддержать Фиделя, если Америка предпримет еще одну попытку вторжения. И попомни мои слова: Кеннеди способен предпринять такую попытку, и скоро. Он прислушается к Лемею. Прислушается к Даллесу и Энглтону[140]из ЦРУ. Все, что ему нужно, так это хороший предлог, а потом он это сделает, чтобы показать миру, что он не трус.
|
|
|
Они продолжили разговор о Кубе. Вернулся «Кадиллак», на заднем сиденье лежала гора продуктов – их хватило бы на месяц, а то и дольше.
– Черт, – вырвалось у Ли. – Они вернулись.
– И мы рады их видеть, – добродушно улыбнулся де Мореншильдт.
– Оставайтесь на обед, – предложил Ли. – Рина не такая уж повариха, но...
– Придется уйти. Жена ждет от меня отчета, и, думаю, сегодня мне будет что ей рассказать. В следующий раз я привезу ее, идет?
– Да, конечно.
Они пошли к двери. Марина болтала с Баухом и Орловым, пока мужчины вытаскивали из багажника картонные коробки с консервами. Не просто болтала – еще и немного флиртовала. И Баух мог в любой момент встать перед ней на колени.
На крыльце Ли что-то сказал о ФБР. Де Мореншильдт спросил, сколько раз. Ли поднял руку с тремя оттопыренными пальцами.
– Одного агента звали Файн. Он приходил дважды. Другого – Хости.
– Смотри им прямо в глаза и отвечай на их вопросы! – порекомендовал де Мореншильдт. – Тебе нечего бояться, Ли, и не только потому, что вины за тобой нет, а потому, что ты прав!
Баух, Орлов и Марина теперь смотрели на него... и не только они. Появились девчонки-попрыгуньи и замерли на полоске твердой земли, которая служила тротуаром в нашем квартале Мерседес-стрит. Слушателей у де Мореншильдта прибавилось, и он не мог их разочаровать.
– Вы у нас убежденный сторонник определенной идеологии, юный мистер Освальд, поэтому они, само собой, придут. Банда Гувера! Очень может быть, что они и сейчас наблюдают за нами, возможно, из соседнего квартала, возможно, из дома напротив!
Де Мореншильдт ткнул пальцем в зашторенные окна моего дома. Ли повернулся в указанном направлении. Я застыл в тенях, радуясь тому, что успел убрать усиливающую звук пластмассовую миску, пусть и обклеил ее черной лентой.
– Я знаю, кто они. Это они и их двоюродные братья из ЦРУ многократно приходили ко мне, чтобы заставить меня доносить на моих русских и южноамериканских друзей. А после войны разве не они называли меня тайным нацистом? Разве не они заявляли, что я нанимал тонтон-макутов, чтобы избивать и пытать моих конкурентов в нефтеразведке на Гаити? Разве не они обвиняли меня в том, что я давал взятки Папе Доку и заплатил за убийство Трухильо? Да-да, и это еще далеко не все.
|
|
|
Девочки-попрыгуньи смотрели на него разинув рты. Как и Марина. Раскочегарившись, Джордж де Мореншильдт, сметал все на своем пути.
– Будь смелым, Ли! Когда они придут, не тушуйся! Покажи им это! – И он рванул рубашку на груди. Отлетели пуговицы, рассыпались по крыльцу. Попрыгуньи ахнули, слишком потрясенные, чтобы захихикать. В отличие от большинства американцев того времени де Мореншильдт майку не носил. Кожа его цветом напоминала полированное красное дерево. Обвисшие грудные мышцы заплыли жиром. Он постучал правым кулаком повыше левого соска. – Скажи им: «Здесь мое сердце, и сердце мое чисто, и оно принадлежит моей идее!» Скажи им: «Если Гувер вырвет у меня сердце, оно не перестанет биться, а со временем так же забьется тысяча сердец! Потом десять тысяч! Потом сто тысяч! Потом миллион!»
Орлов поставил на пол коробку с консервами, которую держал в руках, чтобы одобрить эту речь жидкими сатирическими аплодисментами. Щеки Марины раскраснелись. Но самым интересным мне показалась перемена в лице Ли. Создавалось впечатление, что его, как Павла из Тарсы на Дамасской дороге, внезапно осиял свет с неба.
Пелена спала с его глаз.
Проповедующий, рвущий на себе рубаху де Мореншильдт – ничем не отличающийся от колесящих по стране евангелистов с крайне правыми взглядами – очень меня встревожил. Я надеялся, что, прослушав беседу этой парочки, смогу в значительной мере приблизиться к важному для себя выводу: де Мореншильдт не играл главной роли в попытке покушения на генерала Уокера и тем более оставался в стороне от убийства Кеннеди. Беседу я прослушал, но она не успокоила, а принесла новые волнения.
Одно не вызывало сомнений: пришла пора сказать Мерседес-стрит не столь уж нежное adieu[141]. Я уже снял квартиру на первом этаже дома 214 по Западной Нили-стрит. Двадцать четвертого сентября загрузил в состарившийся «Форд» кое-какую одежду, книги, пишущую машинку и уехал в Даллас.
Две толстухи оставили после себя воняющий больницей свинарник. За уборку я принялся сам, благодаря Бога, что «кроличья нора» Эла выводила в то время, когда в магазинах уже продавались аэрозольные баллончики с освежителем воздуха. На распродаже я купил портативный телевизор и поставил его на кухне, рядом с плитой (или «хранилищем древнего жира»). Скреб, мыл, тер и распылял под сериалы о борьбе с гангстерами вроде «Неприкасаемых» и комедии вроде «Машина 54, где вы?». Когда топот и крики детей в квартире наверху затихали, тоже укладывался в постель и спал как убитый. Без сновидений.
|
|
|
Я оставил за собой лачугу на Мерседес-стрит, но больше ничего интересного в доме 2703 не происходило. Иногда Марина усаживала Джун в коляску (еще один подарок от ее пожилого воздыхателя, мистера Бауха) и катила малышку на автостоянку у склада. После чего возвращалась обратно. Во второй половине дня, когда занятия в школе заканчивались, девочки-попрыгуньи часто сопровождали их. Раз или два Марина прыгала через скакалку и пела какую-то русскую считалочку. Малышка громко смеялась, глядя на прыгающую маму с взлетающей и опускающейся копной волос. И девочки-попрыгуньи смеялись. Марина не возражала. Она много говорила с ними и никогда не раздражалась, если они хихикали и поправляли ее. Наоборот, выглядела довольной. Ли не хотел учить ее английскому, но она все равно учила язык. И молодец.
2 октября 1962 года я проснулся в своей квартире на Нили-стрит в зловещей тишине: над головой никто не бегал, молодая мать не кричала двум старшим, что пора в школу. Все семейство уехало под покровом ночи.
Я поднялся наверх и попытался открыть дверь своим ключом. Не получилось, но замок оказался пружинного типа, и я легко справился с ним с помощью плечиков для одежды. Нашел пустой книжный шкаф в гостиной. Просверлил маленькую дырку в полу, вставил в розетку вилку второй настольной лампы с «жучком», пропустил концы проводков через дыру в мою квартиру, вернул книжный шкаф на место.
«Жучок» работал отлично, но бобины маленького японского магнитофона могли прийти в движение лишь после того, как новые жильцы наверху включат лампу. Квартиру несколько раз показывали разным людям, однако до приезда Освальдов я жил в доме 214 один. После шумного карнавала Мерседес-стрит меня это только радовало, хотя мне и недоставало девочек-попрыгуний. Я воспринимал их как собственный греческий хор.
По ночам я спал в своей далласской квартире, а днем в Форт-Уорте наблюдал за Мариной, гуляющей с девочкой в коляске. И пока делил время между этими двумя городами, приблизился еще один переломный момент шестидесятых, но я не придавал этому значения. Слишком уж занимали меня Освальды, переживавшие очередной домашний кризис.
В один из дней второй недели октября Ли пришел домой раньше обычного. Марина гуляла с Джун. Они говорили у бетонных плит, заменявших подъездную дорожку. Ближе к концу разговора Марина спросила:
– Что значит lay-doff[142]?
Ли объяснил на русском. Марина вскинула руки – ну что тут поделаешь? – и обняла его. Ли поцеловал ее в щеку, потом взял малышку. Джун смеялась, когда он поднял ее над головой. Руки девочки потянулись к его волосам. В дом они вошли вместе. Счастливая маленькая семья, на долю которой выпало еще одно испытание.
Мир продлился до пяти пополудни. Я уже собирался возвращаться на Нили-стрит, когда заметил Маргариту Освальд, приближающуюся со стороны остановки на Уинскотт-роуд.
Надвигается беда, подумал я, и не ошибся.
Вновь Маргарита перешагнула через не починенную ступеньку. Вновь вошла в дом не постучавшись, и сразу же загремел фейерверк. Вечер выдался теплым, так что все окна были открыты. Я не потянулся за дистанционным микрофоном. Ли и его мать ссорились в полный голос.
Как выяснилось, ни о каком временном увольнении из «Лесли уэлдинг» речь не шла. Он просто ушел. Босс позвонил Вейде Освальд, разыскивая Ли, потому что рабочих рук не хватало, а потом, не получив помощи от жены Роберта, позвонил Маргарите.
– Я солгала ради тебя, Ли! – кричала Маргарита. – Я сказала, что у тебя грипп! Почему ты заставляешь меня лгать ради тебя?
– Я тебя не заставляю! – крикнул он в ответ. Они стояли нос к носу в гостиной. – Я ничего не заставляю тебя делать, но ты все равно делаешь!
– Ли, как ты собираешься кормить свою семью? Тебе нужна работа!
– Работу я найду! Не волнуйся об этом, мама!
– Где?
– Не знаю...
– Ли! Как ты собираешься платить за аренду?
–...но у нее много друзей. – Он ткнул большим пальцем в сторону Марины, которую передернуло. – Особого проку от них нет, но с работой они мне помогут. Тебе лучше уйти, мама. Возвращайся домой. Мне надо прийти в себя.
Маргарита шагнула к манежу.
– А это откуда взялось?
– Друзья, о которых я тебе говорил. Половина богата, прочие тоже не бедны. Им нравится болтать с Риной. – Ли фыркнул. – А старики таращатся на ее сиськи.
– Ли! – В голосе звучал шок, а на лице отразилось... удовлетворение? Mamochka радовалась сыновней ярости?
– Иди, мама. Оставь нас в покое.
– Она понимает, что люди, которые что-то дают, потом требуют что-то взамен? Понимает, Ли?
– Убирайся к черту! – Тряся кулаками, чуть ли не пританцовывая в бессильной ярости.
Маргарита улыбнулась.
– Ты расстроен. Разумеется, расстроен. Я вернусь, когда ты почувствуешь, что можешь держать себя в руках. И помогу. Я всегда готова помочь.
Потом внезапно бросилась к Марине и малышке, словно намеревалась напасть на них. Покрыла лицо Джун поцелуями и большими шагами пересекла гостиную. У двери остановилась и указала на манеж:
– Скажи ей, пусть тщательно его вымоет. Старье, полученное от других людей, всегда в микробах. Если ребенок заболеет, у тебя на врача денег не хватит.
– Мама! Уходи!
– Уже иду. – Спокойная как танк, Маргарита пошевелила пальчиками – пока-пока – и исчезла за дверью.
Марина подошла к Ли, держа малышку как щит. Они поговорили. Потом раскричались. Семейное единство как ветром сдуло. Маргарита об этом позаботилась. Ли взял малышку, покачал на руке, а потом, без всякого предупреждения, ткнул кулаком жену в лицо. Марина упала, громко плача, кровь хлынула изо рта и носа. Ли смотрел на нее. Заплакала и Джун. Ли погладил ее по волосам, поцеловал в щечку. Покачал на руке. Марина появилась в поле моего зрения, поднимаясь с пола. Ли пнул ее ногой в бок, и она снова упала. Теперь я видел только копну ее волос.
Брось его, думал я, хотя и знал, что она этого не сделает. Возьми ребенка и брось его. Уйди к Джорджу Бауху. Согрей его постель, если придется, но побыстрее уходи от этого костлявого, затерроризированного мамочкой монстра.
Но ушел Ли, во всяком случае, на время. Больше я его на Мерседес-стрит не видел.
Это был их первый разрыв, и Ли в поисках работы отправился в Даллас. Я не знал, где он поселился. Согласно записям Эла, в общежитии Ассоциации молодых христиан, но, как потом выяснилось, Эл ошибся. Может, Ли нашел койку или комнату в одном из дешевых пансионов в центре города. Меня это не волновало. Я знал, что квартиру надо мной они снимут вместе, и полагал, что пока я им сыт по горло. Расценивал как праздник отсутствие необходимости слышать его невнятный голос, в каждом разговоре по десять раз повторяющий: Я знаю.
Спасибо Джорджу Бауху, Марина вышла из этой ситуации без потерь. Вскоре после визита Маргариты и ухода Ли Баух и еще один мужчина приехали на пикапе «шевроле» и увезли ее. Когда пикап отъезжал от дома 2703 по Мерседес-стрит, мать и дочь сидели в кузове. Розовый чемодан, который Марина привезла из России, был обложен одеялами, и Джун крепко спала в этом уютном гнездышке. Пикап тронулся, и Марина положила руку на грудь малышки, чтобы удержать ее. Девочки-попрыгуньи наблюдали. Марина помахала им рукой. Они ответили тем же.
Я нашел адрес Джорджа де Мореншильдта в справочнике «Белые страницы Далласа» и несколько раз проследил за его передвижениями. Мне хотелось знать, с кем он встречается, хотя будь он агентом ЦРУ, приспешником Лански или участником какого-то широкомасштабного заговора, сомневаюсь, что мне удалось бы вывести его на чистую воду. Могу лишь сказать, что он ни разу не общался с человеком, который вызвал бы у меня подозрения. Он ездил на работу и в Далласский загородный клуб, где играл в теннис или плавал в бассейне с женой. С ней же посетил пару стрип-клубов. К танцовщицам не приближался, но ему нравилось тискать буфера и зад жены на публике. Она не возражала.
Дважды он виделся с Ли. Один раз – в любимом стрип-клубе Мореншильдта. В такой обстановке Ли чувствовал себя не в своей тарелке, и они быстро ушли. Второй раз они встретились за ленчем в кафетерии на Браудер-стрит. Просидели чуть ли не до двух пополудни, разговаривая за бессчетными чашками кофе. Ли уже было поднялся, передумал, сделал новый заказ. Когда официантка принесла ему кусок пирога, что-то ей протянул. Она взяла это и сунула в карман, удостоив подарок беглым взглядом. Когда они отбыли, я не последовал за ними, а подошел к официантке и спросил, не покажет ли она то, что получила от молодого человека.
– Возьмите. – Она отдала мне листок желтой бумаги с надписью большими черными буквами: «РУКИ ПРОЧЬ ОТ КУБЫ!» Листовка призывала всех заинтересованных лиц присоединиться к местному (Даллас – Форт-Уорт) отделению этой замечательной организации. «НЕ ПОЗВОЛЯЙТЕ ДЯДЕ СЭМУ ДУРИТЬ ВАС! ПИШИТЕ НА А/Я 1919, ЧТОБЫ УЗНАТЬ ПОДРОБНОСТИ БУДУЩИХ ВСТРЕЧ».
– О чем они говорили? – спросил я.
– Вы коп?
– Нет, но мои чаевые больше, чем у копов. – Я протянул ей пятерку.
– Об этом. – Она указала на листовку, которую Освальд, несомненно, напечатал на новом месте работы. – О Кубе. Плевать я на это хотела.
Но вечером двадцать второго октября, менее чем через неделю после этой встречи, президент Кеннеди тоже заговорил о Кубе. И тут уж всем стало не до плевков.
Давняя истина гласит, что ты никогда не хватишься воды, пока не пересохнет колодец, но до осени 1962 года я и представить себе не мог, что она применима к топоту маленьких ножек над головой, от которого дрожит потолок. После отъезда семьи, занимавшей второй этаж дома 214 по Западной Нили-стрит, у меня появилось неприятное ощущение, что компанию мне составляют призраки. Мне недоставало Сейди, и тревога за нее постепенно становилась навязчивой. Пожалуй, уже стала. Элли Докерти и Дек Симмонс не разделяли моих страхов, связанных с возможным появлением в Джоди ее мужа. Сейди сама не воспринимала такой вариант серьезно. Наверное, думала, что я пытаюсь напугать ее Джоном Клейтоном только по одной причине: чтобы она полностью не вычеркнула меня из своей жизни. Никто из них не знал, что ее имя, если убрать Сейди, лишь на один слог отличалось от Дорис Даннинг. Никто из них не знал об эффекте гармонизации, который, судя по всему, я создавал одним лишь своим присутствием в Стране прошлого. А раз уж дело в этом, кого следовало винить, если бы с Сейди что-то произошло?
Кошмарные сны вернулись. Сны с Джимлой.
Я перестал следить за Джорджем де Мореншильдтом и теперь во второй половине дня отправлялся на долгие пешие прогулки, которые заканчивались в девять, а то и в десять вечера. На этих прогулках я думал о Ли, которого взяли учеником в фотолабораторию далласской полиграфической компании «Джеггарс-Чайлс-Стоуволл». Или о Марине, которая временно поселилась у Эллен Холл, только что разведшейся женщины. Холл работала у дантиста Джорджа Бауха, и именно этот дантист сидел за рулем пикапа, на котором Марина и Джун уехали из лачуги на Мерседес-стрит.
Но больше всего я думал о Сейди. И о Сейди. И о Сейди.
В одну из таких прогулок я почувствовал жажду, а поскольку меня еще и донимала депрессия, заглянул в первый попавшийся на пути бар, «Айви рум», и заказал пива. Музыкальный автомат не работал, да и посетители вели себя на удивление тихо. Когда же официантка поставила передо мной стакан пива и тотчас повернулась лицом к экрану висевшего над стойкой телевизора, я осознал, что все смотрят на человека, ради спасения которого я и отправился в прошлое. Отметил бледность и серьезность его лица. Темные мешки под глазами.
– Чтобы остановить наращивание этого наступательного потенциала, введен полный запрет на доставку на Кубу морским путем оружия нападения. Все корабли, идущие на Кубу, будут отправляться в обратный путь при обнаружении на них оружия, подпадающего под установленный запрет.
– Господи Иисусе! – воскликнул мужчина в ковбойской шляпе. – И что, по его мнению, сделают русские?
– Помолчи, Билл, – ответил бармен. – Дай послушать.
– Запуск любой ракеты с ядерным зарядом с территории Кубы против любого государства Западного полушария, – продолжил Кеннеди, – будет рассматриваться нами как нападение Советского Союза на Соединенные Штаты, требующее полномасштабного ответного удара по Советскому Союзу.
Женщина в глубине бара застонала и обхватила живот руками. Сидевший рядом мужчина обнял ее, и она положила голову ему на плечо.
На лице Кеннеди я увидел в равной мере страх и решимость. А еще увидел, что он буквально жил той работой, которую поручила ему страна. До свидания с пулей-убийцей оставалось ровно тринадцать месяцев.
– В качестве необходимой военной меры предосторожности я увеличил численность гарнизона нашей базы в Гуантанамо и эвакуировал всех гражданских лиц.
– Угощаю всех, – внезапно объявил Билл Ковбой, – потому что мы, похоже, в конце пути, amigos. – Положил двадцатку рядом со своим стаканом для виски, но бармен не отреагировал. Он наблюдал за Кеннеди, который теперь призывал председателя Хрущева ликвидировать «эту явную, безответственную и провокационную угрозу миру».
Принесшая мне пиво официантка, потрепанная жизнью крашеная блондинка лет пятидесяти, вдруг разрыдалась. С меня было достаточно. Я поднялся со стула, лавируя между столиками, за которыми, уставившись в телевизор, сидели мужчины и женщины, напоминая зачарованных детей, и вошел в одну из телефонных будок рядом с автоматом для игры в скибол.
Телефонистка известила меня, что за первые три минуты разговора надо внести депозит в сорок центов. Я бросил в щель два четвертака. Телефон-автомат мелодично звякнул. Издалека до меня по-прежнему доносился голос Кеннеди с новоанглийским выговором. Теперь он обвинял министра иностранных дел Советского Союза Андрея Громыко во лжи. Без обиняков.
– Соединяю вас, сэр, – раздался в трубке голос телефонистки. Потом она внезапно добавила: – Вы слушаете президента? Если нет, вам надо включить радио или телевизор.
– Я слушаю, – ответил я. И Сейди, наверное, тоже. Сейди, муж которой навешал ей на уши много апокалипсической лапши, густо замешанной на науке. Сейди, которой ее друг-политик из Йеля что-то болтанул о важном событии в Карибском море. Подавление очага напряженности, возможно, на Кубе.
Я понятия не имел, что скажу, чтобы успокоить ее, но проблема оказалась не в этом. Телефон звонил и звонил. Мне это не понравилось. Где она может быть в Джоди в понедельник в половине девятого вечера? В кино? Я в это не верил.
– Сэр, вам не отвечают.
– Я знаю, – ответил я и поморщился, услышав коронную фразу Ли, слетевшую с моих губ.
Мои четвертаки упали в окошечко для возврата мелочи, когда я повесил трубку. Я уже собрался вновь вставить их в щель, но передумал. Какой смысл звонить миз Элли? Теперь я у миз Элли на плохом счету. У Дека тоже. Они посоветуют мне самому решать свои проблемы.
Когда я вернулся в бар, Уолтер Кронкайт показывал сделанные У-2 фотографии строящихся советских ракетных установок. Сказал, что многие члены конгресса уговаривают Кеннеди инициировать бомбардировки и немедленно начать вторжение. Для американских ракетных баз и стратегического воздушного командования впервые в истории введен уровень «ДЕФКОН-4»[143].
– Американские Б-52 скоро начнут патрулировать небо вдоль границ Советского Союза, – говорил Кронкайт своим сильным, зловещим голосом. – И... что очевидно для всех нас, свидетелей последних семи лет этой все более пугающей «холодной войны»... вероятность ошибки, потенциально катастрофической ошибки, возрастает с каждым новым витком эскалации...
– Нечего ждать! – крикнул мужчина, стоявший у стола для бильярда. – Разбомбить этих коммунистов прямо сейчас!
Несколько криков протеста, раздавшихся после этого кровожадного заявления, потонули в аплодисментах. Я вышел из «Айви рум» и быстрым шагом направился к Нили-стрит. Добравшись туда, прыгнул в «санлайнер» и поехал в Джоди.
Автомобильный радиоприемник снова работал, но вываливал на меня лишь обреченность, когда я мчался вслед за лучами фар по автостраде 77. Диджеи и те подхватили атомный грипп и твердили: «Боже, благослови Америку» и «Держите порох сухим». Когда диджей Кей-эл-ай-эф запустил «Боевой гимн Республики» в исполнении Джонни Хортона, я выключил приемник. Очень уж это напоминало 12 сентября 2001 года, следующий день после атаки террористов.
Я вжимал педаль газа в пол, пусть двигатель ревел все сильнее, а стрелка индикатора температуры приближалась к красному сектору. Дороги в столь поздний час пустовали, и на подъездную дорожку дома Сейди я свернул в половине первого ночи, может, чуть позже, уже двадцать третьего сентября. Ее желтый «жук» стоял перед закрытыми воротами гаража, в комнатах горел свет, но на мой звонок дверь никто не открыл. Я обошел дом и постучал в кухонную дверь, с тем же результатом. Мне это нравилось все меньше и меньше.
Запасной ключ она держала под первой ступенькой. Я вытащил его, открыл дверь и вошел. В нос ударил запах виски (ошибиться не представлялось возможным), перебивающий затхлую сигаретную вонь.
– Сейди?
Нет ответа. Через кухню я прошел в гостиную. На низком столике увидел пепельницу, доверху наполненную окурками. Какая-то жидкость впитывалась в журналы «Лайф» и «Лук», которые лежали раскрытыми на столике. Я коснулся жидкости пальцами. Понюхал. Виски. Твою мать!
– Сейди?
Теперь я улавливал еще один резкий запах, который хорошо запомнил по загулам Кристи, – блевотины.
Я поспешил к короткому коридору с другой стороны гостиной. Две двери, расположенные друг напротив друга и ведущие в спальню и кабинет, были закрыты, в отличие от двери в конце коридора, за которой находилась ванная. В ярком флуоресцентном свете я увидел заблеванный унитаз. Хватало блевотины и на розовых плитках пола, и в ванне. На раковине стоял пузырек с таблетками. Без крышки. Я метнулся в спальню.
Сейди лежала поперек кровати на сбитом покрывале, в комбинации и одном замшевом мокасине. Второй валялся на полу. Ее кожа цветом напоминала старый свечной воск, и мне показалось, что она не дышит. Потом она громко всхрапнула, всасывая воздух, и выдула его обратно. Четыре жутких секунды ее грудь оставалась неподвижной, потом раздался новый всхрап. Еще одна переполненная окурками пепельница стояла на ночном столике. Смятая пачка «Винстона», обугленная с одного края от затушенной о нее сигареты, накрывала кучу окурков. С пепельницей соседствовали полупустой стакан и бутылка «Гленливета». Практически полная – возблагодарим Господа за маленькие радости, – но волновался я не из-за шотландского. Куда больше меня тревожили таблетки. На столике также лежал конверт из плотной бумаги, из которого торчали фотографии. Я на них и не посмотрел. Тогда не посмотрел.
|
|
|
