Какая фамилия была у Моби? 16 глава

– Я знаю, о чем ты думаешь, – не отступалась Сейди, – но на этот раз будет лучше, чем в прошлом году. Мы постараемся, Джордж.

Мы приехали в восемь вечера, вновь танцевали под провисшими сетями с воздушными шариками. В этом году играла группа «Домино». Тон задавали четыре трубача, которые взяли на себя роль прошлогодних серф-гитар а-ля Дик Дейл и отлично с этим справлялись. В зале стояли те же самые большие чаши с розовым лимонадом и имбирным элем, безалкогольная и сдобренная спиртным. Курильщики все так же забивались под лестницу, чтобы не выходить на холод. Но веселья по сравнению с прошлым годом точно прибавилось. Все ощущали облегчение и счастье. В октябре над миром нависла тень атомной войны... однако потом он вынырнул из-под нее. Я услышал несколько одобрительных комментариев по поводу того, как Кеннеди заставил плохого старого русского медведя убраться в берлогу.

Около девяти часов, во время медленного танца, Сейди вдруг вскрикнула и отстранилась от меня. Я не сомневался, что она заметила Джона Клейтона, и у меня оборвалось сердце. Но вскрикнула она от радости, потому что заметила только-только появившихся в зале Майка Кослоу, на удивление симпатичного в твидовом пальто, и Бобби Джил Оллнат. Сейди побежала к ним... и споткнулась о чью-то ногу. Майк поймал ее и закружил. Бобби Джил помахала мне рукой, немного застенчиво.

Я пожал Майку руку и поцеловал Бобби Джил в щечку. От уродливого шрама осталась едва заметная розовая линия.

– Доктор говорит, что к следующему лету она исчезнет, – сообщила мне девушка. – Он говорит, что никогда не видел, чтобы рана заживала так быстро. Спасибо вам.

– Я получил роль в «Смерти коммивояжера», мистер А, – похвалился Майк. – Играю Бифа.

– Твоя роль, – кивнул я. – Только берегись летающих тортов.

Увидев, как он беседует с солистом группы в один из перерывов, я понял, что грядет. Когда музыканты вернулись на эстраду, солист взял в руки микрофон.

– Ко мне обратились со специальной просьбой. Есть у нас в зале Джордж Амберсон и Сейди Данхилл? Джордж и Сейди? Подойдите сюда, Джордж и Сейди, хватит сидеть, музыка ждет.

Мы пошли к эстраде под гром аплодисментов. Сейди смеялась и краснела. Кулаком погрозила Майку. Он улыбался во весь рот. В юношеском лице уже проступал мужчина. Медленно, застенчиво, но проступал. Солист начал отсчет, трубачи заиграли мелодию, которую я до сих пор слышу в своих снах.

Ба-да-да... ба-да-да-ди-дам...

Я протянул руки к Сейди. Она покачала головой, но при этом задвигала бедрами.

– Давайте, миз Сейди! – крикнула Бобби Джил. – Станцуйте с ним!

– Стан-цуй-те! Стан-цуй-те! Стан-цуй-те! – начала скандировать толпа.

Сейди сдалась и взяла меня за руки. Мы станцевали.

 

 

В полночь «Домино» заиграли «Старое доброе время» – другая аранжировка, те же нежные слова, – и вокруг нас воздушные шарики начали медленно опускаться на пол. Пары обнимались и целовались. Как и мы.

– Счастливого Нового года, Дж... – Она подалась назад, хмурясь. – Что не так?

А я вдруг увидел Техасское хранилище школьных учебников, отвратительный кирпичный куб с окнами-глазами. Именно в этом году ему предстояло стать символом Америки.

Не станет. Я не позволю тебе пройти так далеко, Ли. Ты никогда не выглянешь из окна на шестом этаже. Это я тебе обещаю.

– Джордж?

– Меня вдруг пробрала дрожь. Счастливого Нового года.

Я уже собрался поцеловать ее, но она задержала меня.

– Это должно скоро случиться? То, ради чего ты здесь?

– Да, – кивнул я. – Но не в эту ночь. Эта ночь принадлежит только нам. Поцелуй меня, милая. И потанцуй со мной.

 

 

В конце 1962 – начале 1963-го я жил двумя жизнями. Хорошей – в Джоди и в «Кэндлвуде». Другой – в Далласе.

Ли и Марина съехались вновь. Их первой остановкой в Далласе стал разваливающийся дом на соседней улице с Западной Нили. Перебраться туда им помог де Мореншильдт. Джордж Баух пропал из виду. Как и остальные русские эмигранты. Ли их всех отвадил. Они его ненавидели, отмечал Эл в своих записях. Ниже сделал приписку: Он этого добивался.

Готовое обрушиться здание из крошащегося красного кирпича – номер 604 по Элсбет-стрит – вмещало четыре или пять квартир. В них жили бедняки, которые много работали, много пили и плодили орды сопливых вопящих детей. В сравнении с этой квартирой дом Освальдов в Форт-Уорте выглядел чуть ли не дворцом.

Мне не требовались средства электронного слежения, чтобы видеть, что семейная жизнь Освальдов разваливалась. Марина продолжала носить шорты и после того, как заметно похолодало, словно упрекала Ли своими синяками. Разумеется, и ради того, чтобы показать свою сексуальную привлекательность. Джун обычно сидела между ними в коляске. Если они начинали громко ссориться, малышка уже не плакала, просто наблюдала и для успокоения сосала палец или пустышку.

В один из ноябрьских дней 1962 года я вернулся из библиотеки и увидел Ли и Марину, кричавших друг на друга на углу Западной Нили и Элсбет. Несколько человек (по большей части женщины, учитывая время суток) вышли на крыльцо, чтобы полюбоваться зрелищем. Джун сидела в коляске, завернутая в розовое ворсистое одеяло, молчаливая и забытая.

Ссорились они на русском, но причину пояснял указующий перст Ли. Марина надела на прогулку прямую черную юбку – я не знаю, назывались они тогда юбками-карандашами или нет – и молнию на левом бедре застегнула только наполовину. Вероятно, материя попала в зубчики, и бегунок не опускался ниже, но, судя по яростному тону Ли, выходило, что она снимает мужчин.

Марина отбросила со лба волосы, указала на Джун, махнула рукой в сторону дома, в котором они жили – из дырявых желобов капала черная вода, на вытоптанной лужайке валялся мусор и банки из-под пива, – и крикнула на английском:

– Ты врешь про счастье, а потом приводишь жену и ребенка в этот свинарник!

Он покраснел до корней волос и обхватил руками тощую грудь, словно хотел приковать их к себе и не дать воли. Возможно, ему бы это и удалось – на сей раз, – если бы Марина не рассмеялась и не покрутила пальцем у виска. Наверное, этот жест одинаково воспринимается во всех странах. Потом она начала отворачиваться от него. Он развернул ее лицом к себе, при этом едва не перевернув коляску с Джун. Ударил. Марина упала на потрескавшийся бетон тротуара и закрыла лицо руками, когда он наклонился над ней.

– Нет, Ли, нет! Больше не бей меня!

Он ее не ударил. Схватил. Поднял на ноги, начал трясти. Голова Марины болталась из стороны в сторону.

– Ты! – раздался слева от меня скрипучий голос. – Ты, парень!

Я увидел пожилую женщину, опиравшуюся на ходунки. Она стояла на крыльце в розовой фланелевой ночной рубашке и стеганом жакете. Седые волосы торчали во все стороны, напомнив мне о двадцатитысячевольтовом перманенте Эльзы Ланчестер в фильме «Невеста Франкенштейна».

– Этот человек бьет женщину! Подойди и прекрати это!

– Нет, мэм, – ответил я дрогнувшим голосом. Хотел добавить: Я не встану между мужем и женой, но лгать не стал. Правда же состояла в том, что я не хотел своими действиями менять будущее.

– Ты трус, – бросила она мне.

Я едва не сказал: Вызовите копов, однако вовремя сдержался. Если старушка об этом и не думала, а я подал бы такую мысль, это тоже могло изменить ход истории. Приезжали ли копы? Хоть раз? В записях Эла такого не было. Я знал только, что Освальда никогда не привлекали к ответственности за избиение супруги. Впрочем, в это время и в этом месте мало кто из мужчин привлекался за побои.

Одной рукой он волок Марину по дорожке к дому, другой тащил коляску. Старуха бросила на меня последний испепеляющий взгляд и, переставляя ходунки, вернулась домой. Остальные зрители тоже разошлись. Шоу закончилось.

Из гостиной я навел бинокль на кирпичную развалюху, расположенную наискосок от моего дома. Два часа спустя, когда уже собрался прекратить наблюдение, появилась Марина с маленьким розовым чемоданом в одной руке и завернутым в одеяло ребенком в другой. Она сменила оскорбившую достоинство Ли юбку на брюки и вроде бы надела два свитера – день выдался холодным. Быстрым шагом пошла по улице, несколько раз оглянулась, опасаясь, что Ли бросится за ней. Когда я убедился, что он за ней бежать не собирается, вышел из дома и двинулся следом.

Она дошла до автомобильной мойки, расположенной в четырех кварталах на Уэст-Дэвис, и позвонила по телефону-автомату. Я сидел на другой стороне улицы на автобусной остановке, прикрывшись газетой. Двадцать минут спустя подъехал верный Джордж Баух. Она принялась торопливо рассказывать о случившемся. Он подвел ее к переднему пассажирскому сиденью, открыл дверь. Она улыбнулась и чмокнула его в уголок рта. Я уверен, он счел за счастье и первое, и второе. Потом сел за руль, и они уехали.

 

 

В этот вечер перед домом на Элсбет-стрит произошла еще одна ссора, и вновь при скоплении живущих в непосредственной близости соседей. Я присоединился к ним, полагая, что в толпе не привлеку к себе особого внимания.

Кто-то – почти наверняка Баух– прислал Джорджа и Джин де Мореншильдт, чтобы те забрали вещи Марины. Баух, вероятно, справедливо рассудил, что только им удастся сделать это без драки, которую мог устроить Ли.

– Будь я проклят, если отдам хоть что-нибудь! – кричал Ли, не замечая, сколь жадно соседи ловят каждое слово. На его шее вздулись жилы, лицо вновь стало багрово-красным. Как он, наверное, ненавидел эту особенность своего организма – краснеть, словно юная девушка, которую застукали за передачей любовной записки.

Де Мореншильдт решил надавить на здравомыслие.

– Подумай, мой друг. В этом случае еще есть шанс. Если она пришлет полицию... – Он пожал плечами и вскинул руки к небу.

– Тогда дайте мне час, – попросил Ли. Его губы искривились, но отнюдь не в улыбке. – Этого мне хватит, чтобы порезать все ее платья и разломать игрушки, которые присылали эти богатеи, чтобы подкупить мою дочь.

– Что происходит? – спросил меня подкативший на «Швинне» парень лет двадцати.

– Домашняя ссора, как я понимаю.

– Осмонт или как там его фамилия, да? Русская женщина ушла от него? Я скажу, давно пора. Этот тип чокнутый. Он коммунист, знаете?

– Что-то такое слышал.

Ли всходил на крыльцо с гордо поднятой головой, расправив плечи – прямо Наполеон, отступающий из Москвы, – когда Джин де Мореншильдт крикнула ему:

– Прекрати это, придурок!

Ли повернулся к ней, его глаза широко раскрылись. Он не мог поверить, что его так назвали... и обиделся. Посмотрел на де Мореншильдта, как бы говоря: Приструни свою жену! – однако де Мореншильдт молчал. Происходящее определенно забавляло его. Он напоминал театрала, смотрящего вполне пристойную пьесу. Ничего выдающегося, не Шекспир, но время скоротать можно.

– Если ты любишь свою жену, Ли, ради Бога, прекрати вести себя как избалованный мальчишка. Будь мужчиной.

– Вы не можете так говорить со мной. – От волнения его южный выговор стал заметнее.

– Я могу, буду и говорю, – отрезала Джин. – Принеси нам ее вещи, а не то я сама вызову полицию.

– Джордж, вели ей замолчать и не лезть в чужие дела.

Де Мореншильдт весело рассмеялся.

– Сегодня ты – наше дело, Ли. – Он стал серьезным. – Я перестаю тебя уважать, товарищ. Пусти нас в дом. Если ты ценишь мою дружбу, как я ценю твою, немедленно пусти нас в дом.

Плечи Ли ссутулились, и он отступил в сторону. Джин поднялась по ступенькам, не взглянув на него. Но де Мореншильдт остановился и заключил Ли, теперь болезненно тощего, в дружеские объятия. Через пару секунд Освальд обнял его. Я осознал (с жалостью и отвращением), что этот мальчишка – а он и был мальчишкой – заплакал.

– Они что, педики? – спросил парень на велосипеде.

– Они не такие, как все, это верно, – ответил я, – но в другом смысле.

 

 

В конце того же месяца, после выходных, проведенных с Сейди, я обнаружил, что Марина и Джун вернулись на Элсбет-стрит. Какое-то время в семье царил мир. Ли снова работал – увеличивал фотографии – и приходил домой вечером, иногда с цветами. Марина встречала его поцелуями. Однажды обратила его внимание на лужайку, с которой убрала мусор, и он ей поаплодировал. Она рассмеялась, и тут я заметил, что зубы у нее белые и ровные. Я не знал, какое отношение имел к этому Джордж Баух, но полагал, что самое непосредственное.

Я наблюдал за этой идиллией с угла и вновь вздрогнул, услышав скрипучий голос старухи с ходунками.

– Долго это не продлится, знаешь ли.

– Возможно, вы и правы.

– Он скорее всего убьет ее, я такое уже видела. – Ее глаза с холодным презрением смотрели на меня из-под всклокоченных волос. – И ты не вмешаешься, ничего не сделаешь, не правда ли, красавчик?

– Я вмешаюсь, – возразил я. – Если станет совсем уж плохо, вмешаюсь.

Это обещание я намеревался выполнить, хотя и не ради Марины.

 

 

Через день после обеда у Сейди в День подарков я нашел в своем почтовом ящике листовку от Освальда, хотя подписал ее некий А. Хайделл. Эта вымышленная фамилия упоминалась в записях Эла. За «А» скрывался Алик. Так называла его Марина, когда они жили в Минске.

Листовка меня не встревожила, потому что такую получили все, кто проживал на этой улице. Она была отпечатана на ярко-розовой бумаге (вероятно, Освальд позаимствовал ее на работе), и я видел с десяток, а то и больше в сточной канаве. Жителей далласского района Дубовый утес не научили относить мусор в положенное для него место.

ДОЛОЙ ПЕРЕДАЧИ ФАШИСТСКОГО «КАНАЛА-9»!

ДОЛОЙ ЛОГОВО СТОРОННИКА СЕГРЕГАЦИИ БИЛЛИ ДЖЕЙМСА ХАРГИСА!

ДОЛОЙ ФАШИСТА ЭКС-ГЕНЕРАЛА ЭДВИНА УОКЕРА!

Во вторник вечером в программе Билли Джеймса Харгиса «Христианский крестовый поход» «Канал-9» намерен показать интервью с ГЕНЕРАЛОМ ЭДВИНОМ УОКЕРОМ, реакционным фашистом стремящимся убедить ДФК напасть на мирных людей Кубы и нагнетающим по всему Югу антинегритянские, сегрегационные настроения. (Если у вас возникли сомнения в точности этой информации заглените в «ТВ-гид».) Эти двое выступают за все то, против чего мы баролись во Второй мировой войне и их фашистским ВОПЛЯМ не место в эфире. ЭДВИН УОКЕР - один из тех СТОРОННИКОВ ГОСПОДСТВА БЕЛЫХ, которые пытались помешать ДЖЕЙМСУ МЕРЕДИТУ учится в «ОЛЕ МИСС». Если вы любите Америку, протестуйте против бесплатного предоставления эфирного времени тем, кто пропаведует НЕНАВИСТЬ и НАСИЛИЕ. Напишите письмо! Еще лучше приходите 27 декабря на «Канал-9» и устройте сидячую демонстрацию протеста!

А. Хайделл

Президент отделения комитета «Руки прочь от Кубы», Даллас – Форт-Уорт.

Читая, я попутно отмечал ошибки, потом сложил листовку и сунул в ящик с моими рукописями.

Если на телестудии и состоялась демонстрация протеста, то «Грязь гералд» не сообщила о ней в номере, вышедшем на следующий день после передачи Харгиса, в которой принял участие Уокер. Я сомневаюсь, что кто-нибудь пришел, включая и самого Ли. Я точно не пришел, но во вторник вечером включил «Канал-9», потому что хотел посмотреть на человека, которого Ли – вероятно, Ли – в скором времени попытается убить.

Поначалу показывали только Харгиса, толстяка с зачесанными назад, прилизанными черными волосами, который сидел за большим письменным столом и делал вид, будто строчит что-то важное под хоровую запись «Боевого гимна Республики». Как только хор смолк, он отложил ручку и заговорил, глядя в камеру: «Добро пожаловать на передачу «Христианский крестовый поход», соседи. Сегодня у меня хорошие новости: Иисус любит вас. Да, любит, каждого из вас. Не присоединитесь ли ко мне в молитве?»

Харгис напрягал ухо Господа не меньше десяти минут. Говорил то же самое, что и другие проповедники: благодарил Его за возможность распространять слово Божье и наставлял благословить тех, кто посылает Ему свою любовь. Потом перешел к делу, прося Бога вооружить Его Избранных мечом и щитом праведности, чтобы мы смогли победить коммунизм, который показал свое уродливое мурло в каких-то девяноста милях от побережья Флориды. Он просил Бога даровать президенту Кеннеди мудрость (сам Харгис, доверенное лицо Большого Парня, этой мудростью, само собой, обладал) вторгнуться туда и с корнем вырвать сорняки нечестивости. Он также потребовал, чтобы Бог положил конец росту коммунистической угрозы в кампусах американских колледжей – и к этому имела какое-то отношение фолк-музыка, но Харгис потерял нить и не стал развивать эту мысль. Закончил он, возблагодарив Бога за ниспосланного Им в этот вечер гостя, героя сражений при Анцио и у водохранилища Чосин, генерала Эдвина Уокера.

Уокер пришел в студию не в военной форме, а в костюме цвета хаки, очень эту форму напоминавшем. Стрелки на брюках выглядели достаточно острыми, чтобы воспользоваться ими вместо бритвы. Его каменное лицо пробудило во мне воспоминания о Рэндольфе Скотте, актере, сыгравшем множество ковбойских ролей. Генерал пожал Харгису руку, и они поговорили о коммунизме, который окопался не только в студенческих кампусах, но и в коридорах конгресса, и в научном сообществе. Затронули фторирование питьевой воды. А потом переключились на Кубу, которую Уокер назвал «раковой опухолью Карибов».

Я видел, почему Уокер с таким треском провалился на выборах губернатора Техаса в прошлом году. Выступая перед школьниками, он бы усыпил их и на первом уроке, когда они наиболее бодры. Но Харгис умело направлял его, восклицая: «Восславим Иисуса!» и «Бог тому свидетель, брат», – когда занудство Уокера становилось совсем уж невыносимым. Они обсудили грядущий агитационный крестовый поход по Югу, названный «Операция “Ночная скачка”», а потом Харгис попросил Уокера высказать свое мнение в связи с «некими оскорбительными обвинениями в сегрегации, которые появились в нью-йоркской прессе, да и везде».

Уокер наконец-то забыл, что его показывают по телевизору, и разом ожил.

– Вы знаете, что это всего лишь грубая коммунистическая пропаганда.

– Я знаю! – воскликнул Харгис. – И Господь хочет, чтобы вы это сказали, брат!

– Я всю жизнь провел в армии Соединенных Штатов и в сердце останусь солдатом до моего последнего дня (если бы у Ли получилось, день этот наступил бы примерно через три месяца). И, будучи солдатом, я всегда исполнял свой долг. Когда президент Эйзенхауэр направил меня в Литл-Рок во время гражданских беспорядков в пятьдесят седьмом году, связанных, как вы знаете, с десегрегацией Центральной средней школы, я выполнил полученный приказ. Но, Билли, я также и солдат Господа...

– Христианский солдат! Восславим Иисуса!

–...и как христианин, я знаю, насильственная десегрегация – решение абсолютно неправильное. Оно противоречит Конституции, противоречит правам штатов и противоречит Библии.

– Расскажите нам об этом. – Харгис вытер со щеки слезу, а может, каплю пота, просочившуюся сквозь грим.

– Ненавижу ли я негритянскую расу? Те, кто это говорит – и кто приложил руку к тому, чтобы выгнать меня с военной службы, которую я любил, – лжецы и коммунисты. Это знаете вы, это знают люди, с которыми я служил, и это знает Бог. – Он наклонился вперед, чуть ли не приподнялся со стула для гостей программы. – Вы думаете, негры-учителя в Алабаме, и Арканзасе, и Луизиане, и в великом штате Техас хотят десегрегации? Они видят в этом пощечину их навыкам и трудолюбию. Вы думаете, негры-ученики хотят учиться с белыми, которые по природе своей обладают лучшими способностями к чтению, письму, счету? Вы думаете, настоящие американцы хотят появления полукровок в результате такого расового смешения?

– Разумеется, они не хотят! Воссла-а-а-авим Иисуса!

Я подумал о дощечке, которую видел в Северной Каролине, со стрелкой, указывающей на тропинку среди ядовитого плюща. С надписью: «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ». Убивать Уокера, может, и не стоило, но привести его в чувство следовало. И я бы «восславил Иисуса» в честь любого, кто бы это сделал.

Я отвлекся, но слова Уокера вновь приковали мое внимание к телевизору.

– Это Бог, а не генерал Эдвин Уокер определил положение негров в Его мире, Он дал им другой цвет кожи и даровал им другой набор талантов. Главным образом, спортивных талантов. Что Библия говорит нам об этих различиях, и почему негритянской расе отпущено так много боли и страданий? Чтобы это понять, нам достаточно заглянуть в девятую главу Бытия, Билли.

– Восславим Господа за Его святое слово.

Уокер закрыл глаза и поднял правую руку, словно давая клятву в суде:

– «И выпил Ной вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам наготу отца своего, и вышедши рассказал двум братьям своим». Но Сим и Иафет – один прародитель арабов, а второй – белой расы, я знаю, вам это известно, Билли, но далеко не все в курсе, не все читали Библию, как мы, сидя на коленях наших матерей...

– Восславим Господа за христианских матерей, говорю я вам!

– Сим и Иафет не посмотрели. И когда Ной проснулся и обнаружил, что произошло, он сказал: «Проклят Ханаан, раб рабов будет он у братьев своих, будет носить дрова и черпать во...»

Я выключил телевизор.

 

 

Жизнь Ли и Марины в январе – феврале 1963 года напоминала мне аппликацию на футболке, которую иногда носила Кристи в последний год нашей совместной жизни. Надпись под яростно улыбающимся пиратом гласила: «ПОБОИ БУДУТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ, ПОКА НЕ УЛУЧШАТСЯ НРАВЫ». И в ту зиму побоев в доме 604 по Элсбет-стрит хватало. Все проживавшие по соседству слышали крики Ли и плач Марины, иногда от злости, иногда от боли. Никто ничего не предпринимал, включая меня.

Не только ей регулярно доставалось в Дубовом утесе: битье жен по пятничным и субботним вечерам входило, похоже, в число местных традиций. Первые серые месяцы нового года запомнились мне одним: очень хотелось, чтобы эта бесконечная «мыльная опера» наконец-то закончилась и я смог постоянно быть с Сейди. Оставалось только убедиться, что Ли в одиночку пытался убить генерала Уокера, а уж потом я бы поставил завершающую точку. Конечно, сам факт, что в покушении на генерала Освальду никто не содействовал, не являлся стопроцентным доказательством того, что в Кеннеди стрелял только Освальд, но я полагал, что для меня этого вполне достаточно. Расставив все точки над i и перечеркнув все «t» – во всяком случае, большинство, – я мог выбрать место и время, чтобы пристрелить Освальда так же хладнокровно, как пристрелил Даннинга.

Время шло. Медленно, но шло. И однажды, незадолго до того, как Освальды переехали на Нили-стрит, в квартиру, расположенную над моей, я увидел Марину, разговаривавшую со старухой с ходунками и волосами а-ля Эльза Ланчестер. Обе улыбались. Старуха что-то спрашивала. Марина смеялась, кивала, вытягивала сцепленные перед животом руки.

Я стоял у окна за задернутыми шторами, с биноклем, разинув рот. Записи Эла ничего об этом не говорили. То ли он не знал, то ли плевать на это хотел. Но я-то плевать не мог.

Жена человека, ради убийства которого я больше четырех лет прожил в прошлом, вновь забеременела.

 

Глава 21

 

 

 

Освальды вселились в квартиру надо мной 2 марта 1963 года. Свои пожитки, упакованные главным образом в картонные коробки из винного магазина, они на руках перенесли из разваливающегося кирпичного дома на Элсбет-стрит. Вскоре бобины маленького японского магнитофона начали регулярно вращаться, но большую часть разговоров наверху я слушал через наушники. В этом случае люди говорили нормально, однако я все равно понимал далеко не все.

Через неделю после переселения Освальдов я посетил один из ломбардов на Гринвилл-авеню, чтобы купить оружие. Первым продавец выложил на прилавок «Кольт» тридцать восьмого калибра, той самой модели, которую я приобрел в Дерри.

– Прекрасное средство защиты от уличных грабителей и проникших в дом воров, – похвалил он товар. – Гарантированное попадание в цель с двадцати ярдов.

– С пятнадцати, – поправил я его. – Я слышал, с пятнадцати.

Продавец вскинул брови.

– Ладно, пусть с пятнадцати. А любой...

...кто по глупости попытается вас ограбить, обязательно подойдет ближе, вспомнил я слова другого продавца.

–...кто по глупости попытается вас ограбить, обязательно подойдет на более близкое расстояние. Так что скажете?

Первым возникло желание сказать (чтобы нарушить чувство гармонии, пусть фразы совпали не полностью), что я предпочту какую-нибудь другую модель, скажем, сорок пятого калибра, но я тут же понял, что нарушать гармонию скорее всего плохая идея.

Как знать? И я точно знал другое: револьвер тридцать восьмого калибра, купленный мной в Дерри, не подвел.

– Сколько?

– Он ваш за двенадцать долларов.

На два доллара больше, чем в Дерри, но и прошло четыре с половиной года. С поправкой на инфляцию цена показалась мне разумной. Я согласился, с условием, что он добавит коробку патронов.

Увидев, что я укладываю револьвер и патроны в портфель, который по этому случаю принес с собой, продавец спросил:

– А почему бы вам не купить кобуру, сынок? Судя по выговору, вы нездешний и, вероятно, не знаете, что в Техасе можно ходить с оружием. Никакого разрешения не требуется, если вы не совершали уголовных преступлений. Вы же не совершали уголовных преступлений?

– Нет, но я сомневаюсь, что меня могут ограбить ясным днем.

Продавец мрачно улыбнулся.

– На Гринвилл-авеню всякое может случиться. Несколько лет назад человек вышиб себе мозги в паре кварталов отсюда.

– Неужели?

– Да, сэр, около бара «Роза пустыни». Из-за женщины, разумеется. Можете себе такое представить?

– Пожалуй, – ответил я. – Хотя иногда стреляются и из-за политики.

– He-а, если копнуть глубже, причина всегда одна: женщина, сынок.

Место для парковки я нашел лишь в четырех кварталах от ломбарда, и чтобы вернуться к моему новому (для меня) автомобилю, мне пришлось пройти мимо «Честного платежа», где я осенью 1960-го сделал ставку на «Питсбургских пиратов». Заплативший мне тысячу двести долларов букмекер стоял перед конторой и курил. Все в том же зеленом солнцезащитном козырьке. Он пробежался по мне взглядом, вроде бы безо всякого интереса.

 

 

Револьвер я купил в пятницу во второй половине дня и с Гринвилл-авеню прямиком поехал в Кайлин, где встретился с Сейди в «Кэндлвуд бунгалос». Ночь мы провели вместе, той зимой это вошло у нас в привычку. На следующий день она уехала в Джоди, а в воскресенье я присоединился к ней на службе. После проповеди, когда все пожимали друг другу руки со словами: «Да пребудет с вами мир», – мысли мои, и без того неспокойные, вернулись к револьверу, который теперь лежал в багажнике моего автомобиля.

В воскресенье за обедом Сейди спросила:

– Сколько еще ждать? Когда ты сделаешь то, что должен?

– Если все пойдет, как я рассчитываю, где-то через месяц.

– А если не пойдет?

Я прошелся пальцами по волосам и направился к окну.

– Тогда не знаю. Есть еще вопросы?

– Да, – спокойно ответила она. – На десерт у нас вишневый коблер. Тебе со взбитыми сливками?

– Да. Я люблю тебя, милая.

– Это хорошо. – Она поднялась, чтобы принести пирог. – Потому что у меня здесь положение сложное.

Я остался у окна. Мимо медленно проехала машина – стара, но хороша, как сказали бы диджеи на Кей-эл-ай-эф, – и я вновь услышал колокольчик гармонии. Правда, теперь я слышал его постоянно, так что иной раз он ничего не значил. В памяти всплыл один из слоганов АА, который я узнал от Кристи: Ложная видимость кажется реальностью.

Хотя тут возникла четкая ассоциация. Мимо проехал белокрасный «Плимут-фьюри». Такой же автомобиль я видел на стоянке у фабрики Ворамбо, неподалеку от сушильного сарая, рядом с которым «кроличья нора» выводила в 1958 год. Я помню, как потрогал багажник, чтобы убедиться, что автомобиль настоящий. Номерные знаки были из Арканзаса, а не из Мэна, но все же... этот колокольчик. Этот колокольчик гармонии. Иногда возникало ощущение: пойми я, что означает этот звон, понял бы все. Глупо, конечно, но...

Желтая Карточка знал, подумал я. Он понял, и это его убило.

Последнее свидетельство гармонизации включило левый поворотник, повернуло, предварительно остановившись под знаком «Стоп», и скрылось, взяв курс на Главную улицу.

– Десерт на столе, – раздался за моей спиной голос, и я подпрыгнул.

Память подсунула еще один слоган АА: Бросай все и беги.

Вернувшись в тот вечер на Нили-стрит, я надел наушники и прослушал последнюю запись. Ожидал, что услышу только русский, но на этот раз часть разговора шла на английском под аккомпанемент всплесков воды:

Марина (говорит на русском).

Ли. Не могу, мама, я в ванне с Джун. (Плеск воды и смех, Ли и ребенка.) Мама, у нас вода на полу. Джун плещется! Плохая девочка!

Марина. Вытирай сам. Я занятая. Занятая! (Но она смеется.)

Ли. Я не могу. Ты хочешь, чтобы девочка... (Далее на русском.)

Марина (говорит на русском, сердится и смеется одновременно).

Снова всплески. Марина напевает мелодию какой-то песенки, часто транслируемой Кей-эл-ай-эф. Звучит неплохо.

Ли. Мама, принеси наши игрушки.

Марина. Da, da, без игрушек вам никак нельзя.

Всплески становятся громче. Вероятно, дверь в ванную широко открыта.

Марина (говорит на русском).

⇐ Предыдущая29303132333435363738Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: