 |
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 11 глава
|
|
|
|
— Ласточку? — Тина погладила лошадку по морде. — Ты же говорил, что не помнишь, как ее зовут.
Серафим поморщился, сказал недовольно:
— Не помнил, а теперь вот вспомнил. Какая разница?!
А разница была, и очень большая! Еще вдень ее приезда в поместье Антип предупреждал отца, что у Ласточки проблемы с ногой и выезжать на ней нельзя. С тех пор не прошло и недели, лошадь еще не успела оправиться, а они устроили скачки. Доскакались...
Антип появился через пару минут, не обращая внимания на Тину и Серафима, бросился к Ласточке, ощупал покалеченную ногу и зарычал:
— Кто?! Кто разрешил?!
Серафим, в отличие от Тины, если и испугался, то виду не подал, процедил сквозь зубы:
— А с каких это пор мы должны перед тобой отчитываться?
— У Ласточки была травма! — Антип подошел к ним вплотную. — Ветеринар запретил на ней выезжать.
Серафим равнодушно пожал плечами:
— А откуда нам было знать? Она же даже не хромала.
— Ты знала! — Антип вперил в Тину ненавидящий взгляд. — Ты слышала, что Ласточка нездорова! — он перешел на свистящий шепот: — В конюшне полно других лошадей, а ты выбрала именно ее. Почему?
— Я не знала, что это Ласточка, — Тина попятилась.
— Ты врешь! На стойлах есть таблички с кличками лошадей.
Таблички? Она не видела никаких табличек. Серафим сказал, что не знает, как зовут лошадку, и она поверила. А оказалось, что это та самая Ласточка, и Серафим знал...
Голова закружилась, чтобы не упасть, Тина оперлась спиной о ствол дерева, перекошенное яростью лицо Антипа стало расплываться.
— Ты ответишь, — донеслось до нее, словно через толстый слой ваты, а потом Антип резко отвернулся, принялся раздавать команды своим «архаровцам».
Тина сделала глубокий вдох, потерла глаза, пытаясь восстановить утраченную резкость.
|
|
|
— Эй, ты в порядке? — Серафим попытался обнять ее за плечи.
— Отвали!
— Что случилось? — он растерянно улыбался. — Ты расстроилась из-за этого хромого ублюдка? Наплюй!
— Ты знал! — она ткнула Серафима пальцем в грудь.
— Что знал?
— Ты знал, что это Ласточка!
В небесно-голубых глазах родственничка мелькнуло что-то такое, едва уловимое, а потом Серафим рассмеялся:
— Зачем мне тебя обманывать? Это паранойя!
Тина нервно дернула плечом. Она не знала зачем. Наверное, затем же, зачем Амалии понадобилось выставлять ее пугалом на семейном ужине. Причина наверняка была, только думать над ней сейчас не хотелось. Потом, когда перестанет болеть голова, Тина разложит все по полочкам и постарается понять, что происходит. А пока надо держаться подальше от Серафима.
На них больше никто не обращал внимания, все сгрудились вокруг Ласточки. Как она там, бедная?.. Подойти и спросить Тина не отважилась, побоялась вызвать новую вспышку гнева, не оглядываясь на Серафима, побрела к выходу из рощи. Про Ласточку можно будет спросить и у Надежды Ефремовны, она всегда в курсе того, что творится в доме.
В поместье их уже ждали: на подъездной дорожке нервно прохаживалась Анна Леопольдовна.
— Яков Романович хочет вас видеть, — сказала она, внимательно разглядывая перепачканную травой и землей Тинину одежду.
— Антип уже настучал? — поинтересовался Серафим, передавая поводья подоспевшему конюху.
— Антип сказал, что Ласточка сломала ногу, — Анна Леопольдовна перевела взгляде Тины на Серафима. — Вы понимаете, что это значит?
— Яков Романович вне себя? — предположил тот.
Домоправительница покачала головой, сказала:
— Боюсь, вы не до конца представляете масштабы произошедшего. Клементина, что с вашей одеждой?
— Упала.
— При других обстоятельствах я бы порекомендовала вам переодеться перед визитом к отцу, но сейчас на это уже нет времени. Яков Романович ждет вас в своем кабинете.
|
|
|
— Обоих? — уточнил Серафим.
— Обоих, — Анна Леопольдовна кивнула, направилась к дому.
Да, они действительно плохо представляли себе масштабы произошедшего. Отец был в ярости. Нельзя сказать, что его гнев обрушился только на одну Тину, Серафиму тоже попало, но ей досталось несоразмеримо больше.
Ласточка оказалась не просто очень породистой и безумно дорогой, купленной у какого-то арабского шейха за нереальные деньги, она была скаковой лошадью, очень способной, очень перспективной. До тех пор, пока «одна маленькая неуправляемая дрянь, наплевав на то, что лошадь недавно перенесла травму, не решила на ней прокатиться». А у лошади теперь такой перелом, что о скачках можно забыть навсегда. Все, она теперь «отработанный материал», и ее легче пристрелить, чем поставить на ноги.
Тина, до этого момента даже не пытавшаяся возражать и оправдываться, вздрогнула, с мольбой посмотрела на отца:
— Ты шутишь?
— Я никогда не шучу такими вещами. — Отец взял со стола мобильник, бросил в трубку: — Антип, через пять минут!
— Что — через пять минут?! Что он должен сделать через пять минут?! — Тина сорвалась на крик.
— Клементина, — отец устало потер глаза, — ты уже взрослый человек и должна понимать, к каким последствиям могут привести твои выходки.
— Я поняла! Что через пять минут?!
— Понимание — это хорошо, но недостаточно. Пойдемте со мной, — отец распахнул дверь, ведущую на террасу, — я хочу вам кое-что показать.
— Идем же, — шепнул Серафим и почти силой выволок Тину из кабинета. — Когда он в таком состоянии, лучше слушаться.
Отец уже стоял на террасе и смотрел куда-то вниз. Чтобы не упасть, Тина вцепилась в перила, проследила за взглядом отца. На подъездной дорожке стоял фургон для перевозки лошадей, она видела такие по телевизору. Со стороны хозпостроек к фургону шел Антип, в руках у него было ружье. Поравнявшись с фургоном, он остановился, запрокинул голову, посмотрел, кажется, прямо Тине в глаза.
— Давай, — бросил отец.
Антип вошел в фургон.
— Нет! — Тинин крик потонул в раскатистом эхе от выстрела.
— Все, — отец кивнул, — теперь, дочка, ты знаешь, какую цену иногда приходится платить.
|
|
|
Да, теперь она знала. Теперь она многое поняла о человеке, который по какой-то чудовищной ошибке оказался ее отцом. Тина бросила последний взгляд на фургон, разжала онемевшие пальцы, спросила, глядя прямо в глаза отцу:
— С людьми ты поступаешь так же?
— Если того требуют обстоятельства. — Он выдержал ее взгляд, растянул губы в горькой усмешке. — Когда ты повзрослеешь, надеюсь, ты меня поймешь.
Он надеется, что она его поймет, найдет оправдание только что произошедшему зверству... Тина кивнула, сказала:
— Я думала, что когда-нибудь смогу тебя полюбить...
Говорить о том, как сильно она его ненавидит, не пришлось, отец все понял по ее глазам.
— Твое право, дочка. Право выбора есть у каждого.
— У Ласточки его не было...
Она не стала ждать окончания аудиенции и высочайшего дозволения уйти. У нее есть право выбора и право ненавидеть...
* * *
Утром Ян проснулся раньше Тины. Собственно говоря, он и не засыпал: лежал, смотрел в потолок, обдумывал свой план, а едва только забрезжил рассвет, оделся, оставил Тине записку и вышел из гостиницы.
Задача, которую он перед собой поставил, была не из легких, но он готов был разбиться в лепешку, лишь бы добиться своего. После того, что он узнал месяц назад, после вчерашнего прыжка не найдется больше в этом мире силы, способной его остановить.
У него получилось! Это было сложно, но он справился. Ему понадобилось всего пару часов на то, на что у других ушли бы недели, если не месяцы. Все, подготовительный этап закончен, осталось самое трудное — разговор с Тиной.
Она сидела по-турецки на аккуратно застеленной кровати, с отсутствующим видом грызла шоколадку.
— Вернулся? — спросила она бесцветным голосом.
— Вернулся. — Ян присел рядом, обнял ее за плечи. — А ты что подумала?
Тина отложила шоколадку, сжала кулаки, сказала, не глядя в его сторону:
— Я подумала, что ты больше не придешь.
— Дурочка, — он поцеловал ее в кончик носа, — я же специально оставил тебе записку, чтобы не волновалась.
— А я волновалась! — Тина обвила его шею руками, спросила, настороженно рассматривая его костюм: — Куда это ты ходил в таком виде?
|
|
|
— Были кое-какие дела, ничего особенного.
— У тебя были какие-то дела в Париже? — Похоже, она ему не поверила.
— Были, но я их уже решил.
— Все хорошо?
— Да, все просто замечательно. Давай сегодня поужинаем где-нибудь.
— Мы каждый вечер ужинаем где-нибудь.
— Я имею в виду ресторан, какой-нибудь по-настоящему роскошный.
— Зачем? Будешь заглаживать вину?
Ян пожал плечами.
— В роскошном ресторане очень дорого, может, лучше...
— Нет, Пташка, — он взял ее за руку, поцеловал голубую венку на запястье, — вину нужно заглаживать только в самом роскошном ресторане.
— У меня нет вечернего платья. — Кажется, она сдалась.
— Не беда, до ужина еще полно времени. Собирайся!
Платье было просто шикарным и, конечно же, черным. Тина выглядела в нем потрясающе. Уже в который раз Ян поразился ее способности меняться, превращаться то в гадкого утенка, то в светскую львицу. Или причина не в ней, а в Париже, в его пропитанной романтикой атмосфере? Ведь в этом городе он и сам изменился, освободился от условностей, полюбил драные джинсы и прыжки в Сену...
Ян вел себя странно. Неужели и в самом деле переживает из-за вчерашнего, пытается загладить вину? Ресторан вот придумал...
А ресторан действительно роскошный и по-французски элегантный. Столовое серебро, тонкий до прозрачности фарфор, отражающееся в хрустальных бокалах мерцание свечей, шампанское и черная коробочка на хрустящей льняной салфетке...
— Что это? — Тина взяла коробочку в руки.
— Это тебе. — Ян выглядел смущенным.
— Подарок? — Она открыла коробочку.
— Не то чтобы подарок...
Тина и сама уже видела, что это не совсем подарок. Золотое колечко без затей с искрящимся бриллиантом. Конечно, колечку с бриллиантом затеи ни к чему...
— Это для того, чтобы я забыла мост Святого Михаила?
— Нет, это для того, чтобы ты стала моей женой.
— Оно очень красивое...
— Тина, ты меня слышала?
— Да. — Она оторвала взгляд от кольца, посмотрела Яну в глаза. — Ты меня совсем не знаешь.
— Ты меня тоже. — Он сжал ее ладонь.
— У меня темное прошлое.
— А у меня смутное будущее.
— Мы знакомы только месяц.
— Мне этого вполне достаточно, а тебе, Пташка?
— С тобой иногда бывает очень тяжело.
— Будет еще тяжелее. — Он улыбнулся мрачно и просительно одновременно, и от этой улыбки повеяло почти позабытым фатализмом.
Странный у них получался разговор, вроде бы предложение руки и сердца, и в то же время ни слова о любви, только умоляющий взгляд и отчаянная, бесшабашная улыбка, и обещание, что дальше будет только хуже.
— Тина, — Ян коснулся губами самых кончиков ее пальцев, — Тина, скажи, что ты согласна.
|
|
|
— Я согласна.
Там, на мосту Святого Михаила, она поняла, что если с Яном что-нибудь случится, она тоже умрет. А когда он, холодный, мокрый, пахнущий мазутом, прижимал ее к себе, она поняла, что умрет, когда он решит, что его маленькое парижское приключение подошло к концу и пришла пора расставаться.
А Ян не хочет расставаться, он хочет на ней жениться, и это такое счастье, о котором она даже не смела мечтать. Поэтому она сказала: «Я согласна».
В его зрачках заплясало пламя, наверное, это всего лишь отблеск свечей, но Тине показалось, что это что-то намного большее, отражение какого-то внутреннего огня.
— Пташка, ты делаешь меня счастливым.
И снова ни слова о любви...
Их расписали на следующий же день в российском посольстве. Оказывается, так можно, а она и не знала. Впервые за многие годы она надела белое. Нет, не подвенечный наряд, а легкомысленное, почти невесомое платье. Ян сказал, что в нем она выглядит самой очаровательной невестой в мире, и она ему поверила, сразу и безоговорочно. Поверила, что у них все будет хорошо, что незатейливое колечко с бриллиантом принесет им обоим счастье. Надо только очень постараться, сделать все возможное, чтобы прогнать из глаз своего... теперь уже мужа эту странную, прячущуюся на самом дне зрачков грустинку.
Это был чудесный день, каждую его минутку Тина запомнила на всю оставшуюся жизнь. И торжественно-сосредоточенную, путающуюся в словах напутствия сотрудницу посольства. И голубей в синем парижском небе. И свадебный букетик, который они с Яном подарили молоденькой девчонке, чем-то неуловимо похожей на саму Тину. И фотографа в богемном плюшевом берете. И два почти одинаковых полароидных снимка. И пронзительный голос скрипки уличного музыканта. И вытирающую слезы умиления мадам Розу. И их первую брачную ночь, пусть не совсем первую, но уж точно брачную, и от этого особенно чудесную...
Сказка закончилась под утро. Они лежали обнявшись и смотрели на загорающееся красным рассветное небо, когда Ян сказал:
— Пташка, я должен тебе кое в чем сознаться.
Ее бедное сердце сжалось до величины булавочной головки — в голосе ее... ее мужа слышалась обреченность и тот самый, почти забытый фатализм.
— Не надо, — прошептала она и прижалась к нему так сильно, что стало трудно дышать.
— На мосту ты тоже говорила «не надо». — Ян погладил ее по волосам. — Прости, Пташка, но будет лучше, если ты узнаешь сейчас.
— Кому будет лучше?
— Никому, — он грустно улыбнулся.
— Тогда и не говори, давай притворимся, что этого нет.
— Если бы ты знала, как бы мне хотелось, чтобы этого не было, но это есть.
Ей хотелось закрыть уши. Как в детстве: ничего не слышу, ничего не знаю. Но детство кончилось, надо быть сильной.
— Что ты хотел мне сказать?
Он помолчал, собираясь с духом. Лучше бы он продолжал молчать, потому что, когда он заговорил, ее хрупкий мир разбился вдребезги...
— Пташка, я умираю.
— Нет! — она замотала головой. — Нет, не надо так шутить.
— Я не шучу, — он горько усмехнулся. — У меня опухоль мозга. Врачи давали мне два месяца, месяц я уже прожил...
Вот она — причина его фатализма, бесшабашной удали и приступов меланхолии. Вот почему он, деловой человек, потратил целый месяц своего драгоценного времени на Париж. Ее муж болен и готовится умереть...
Нет! Она не допустит! Яну нужно показаться специалистам здесь, в Европе, может быть, еще не все потеряно. Черт возьми, она уверена, что его можно вылечить!
— Что же ты, — прошептала она, — что же ты ничего не предпринимаешь? Почему теряешь время?
— Я не теряю время, Пташка, я живу. Никогда раньше я не жил такой интересной жизнью.
— Но врачи...
— Врачи уже вынесли свой приговор.
— Эти твои головные боли, — она коснулась пальцами его висков, — это все из-за опухоли?
Он кивнул, накрыл ее руки своими, заглянул в глаза:
— Пташка, ты должна знать и еще кое-что. Я обеспеченный человек. После... после моей смерти все останется тебе. Я напишу завещание.
— Нет! — ей не удалось остаться сильной до самого конца, горло раздирали рыдания. — Ян, прошу тебя, не надо!
Он прижал ее к себе, укачивая, как маленького ребенка, и говорил, говорил...
— Когда это случится, Пташка, ты станешь хозяйкой всего. Ты больше не будешь ни в чем нуждаться. Не бойся, тебе не придется меня хоронить, я что-нибудь придумаю! Это не ляжет на твои плечи.
— Что ты говоришь?! Как ты можешь говорить такие страшные вещи?!
— Я просто хочу, чтобы ты поняла, почему я так поступил. Прости, что обманул тебя, не рассказал все до свадьбы. Я боялся, что ты откажешься, а для меня это очень важно. Понимаешь?! — Он тряхнул ее за плечи, грубо и отчаянно.
Тина кивнула, краем простыни вытерла мокрое от слез лицо. Она все понимает: Ян женился на ней, чтобы помочь, чтобы после его... смерти, она нашла себя.
— Сколько нам осталось? — Она будет сильной. Не ради себя, а ради него, своего мужа.
— Врачи сказали — два месяца. Месяц я уже прожил.
— Значит, тридцать дней. — Она не хотела думать об отмеренном им сроке как о месяце. Тридцать — это больше, чем один. Тридцать — это почти вечность...
* * *
День, когда Антип по приказу отца застрелил Ласточку, стал началом необъявленной войны. Ненавидеть отца было легко, он не забывал подбрасывать дров в топку ее ненависти. Иногда Тине казалось, что он делает это специально, чтобы унизить ее и сломать.
Так получилось с учебой, отец все решил за нее. «Никакого мединститута! Мне не нужен врач, мне нужен грамотный финансист». Тина упрямилась, закатывала истерики и скандалы, но отец был непреклонен. «Дочка, выбирай — или МГУ, или ПТУ. Третьего тебе не дано». Вот оно, пресловутое право выбора — третьего не дано! Тина выбрала МГУ и поступила, что неудивительно при отцовских-то связях.
В учебе были и свои плюсы. Можно было жить в Москве, не нужно было ежедневно видеться с «семьей». Когда вопрос касался денег, отец не скупился: трехкомнатная квартира в центре, неограниченный кредит в банке, живи — не хочу! К квартире и счету прилагалась еще и обслуга, повариха и личный водитель. Тина отказалась. Дома она почти не бывала, так к чему повариха? И водитель не нужен, если в ее распоряжении всегда есть такси. К тому же Тина была совершенно уверена, что обслуге вменено в обязанность не только прислуживать, но и присматривать. Нет, уж лучше она как-нибудь сама, без соглядатаев.
Столичная жизнь засасывала, манила и соблазняла. Поддаться соблазнам было легко. Особенно когда тебе неполных восемнадцать и у тебя есть неограниченный банковский кредит. Сразу появляются друзья и поклонники из той тонкой социальной прослойки, которую принято называть «золотой молодежью». Она теперь тоже «золотая девочка», ей дружить с «простыми смертными» не по статусу. Да и где они, «простые смертные»? Им не пробраться в те места, в которых она сейчас обитает. Ареал ее обитания узок: универ, казино, дорогие ночные клубы. А эти, которые «золотая молодежь», они такие же, как Амалия и Серафим, лживые и неискренние. И за масками показного дружелюбия скрывается презрение пополам с пренебрежением. Для них она выскочка, вытянувшая счастливый билетик. Чтобы стать окончательно своей, недостаточно иметь богатого папу — тут у всех без исключения папы богатые, — надо влиться в эту «золотую жизнь», раствориться в ней, стать такой, как все. А она, может, и влилась, но вот растворяться не спешила, выбирала шмотки по принципу «нравится — не нравится», а не по количеству нулей на ценниках, ненавидела светские тусовки и болезненно морщилась при словах «гламур» и «винтаж».
Вот так и получилось, что Тина не стала своей ни среди «простых смертных», которые таких, как она, презирали, ни среди «золотой молодежи». Зависла между небом и землей, застряла между социальными слоями...
Не то чтобы ее это особенно огорчало, она уже давно привыкла к одиночеству, просто очень сильно, до зуда в ладонях, хотелось найти свое место в жизни, построить свой собственный мир, без указки со стороны, ни на кого не оглядываясь.
Тине хотелось, но у нее ничего не получалось. В этом деле не мог помочь даже неограниченный банковский кредит. Нужно было что-то такое, чего у нее не было, какой-то маленький стерженек, без которого выстроенный Тиной мир рассыпался от легкого ветерка. Наверное, отец знал про этот стерженек, понимал, что у нее ничего не получится, потому и отпустил в «свободнее плавание». Отпустил и теперь вот ждал, когда она сломается, попросит помощи или хотя бы совета, сделает «правильный выбор».
А она не сломается и не попросит, потому что совершенно случайно открыла для себя еще один, параллельный мир. Этот параллельный мир был равноудален и от «золотой молодежи», и от «простых смертных». Он стоял особняком, на сумеречной стороне.
Готы, мрачный ночной народ. Их не любили, боялись, ненавидели и презирали одновременно. Странные чудаки с размалеванными лицами в черных одеждах. Столкнувшись с любым из них, нормальная девушка должна была бежать, как от чумы. Тина столкнулась, но не убежала...
Это случилось в ночном клубе, не слишком дорогом, не слишком популярном. Тина забрела в него случайно, будучи уже в изрядном подпитии, уставшая от ночной жизни и от самой себя. Наверное, от этой усталости и злости она не сразу заметила, куда попала, а когда заметила, почти не испугалась.
Готический клуб, готическая тусовка, черные люди с лицами, похожими на маски, музыка, наматывающая нервы на кулак, лазерные лучи, выжигающие в сетчатке дыры, и она... в белой курточке, с бутылкой водки в одной руке и крошечной дамской сумочкой в другой, с лицом, которое своей бледностью не уступит их маскам. Ворона-альбинос в стае черных собратьев...
— Со своим алкоголем нельзя. — Бармен, высокий мужчина со стянутыми в конский хвост волосами и татуированными руками, кивнул на бутылку с водкой.
— Хорошо, — Тина отодвинула бутылку, лучезарно улыбнулась, — налей мне чего-нибудь не слишком крепкого.
— Паспорт, — мужчина скрестил на груди руки так, что татуировки стали особенно заметны: кельтские узоры, шипы, потеки крови...
— Что? — Тина так увлеклась разглядыванием татуировок, что не сразу поняла, о чем речь.
— Покажи свой паспорт, — повторил он, глядя куда-то поверх ее головы.
— Зачем?
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать. — Она почти не покривила душой, до совершеннолетия оставалось всего пару дней.
— Паспорт, — бармен стоял на своем.
— С ума сойти! — Тина тряхнула головой. — Это же ночной клуб, а не институт благородных девиц! Ну, пожалуйста, плесни мне чего-нибудь слабоалкогольного.
Мужик перегнулся через стойку, поймал Тину за ворот курточки, притянул к себе, сказал миролюбиво:
— Шла б ты отсюда, Красная Шапочка.
— Почему Красная Шапочка? — она растерянно моргнула.
— Потому что вокруг волки. — Он осклабился в хищной улыбке и в самом деле стал похож на волка. Наверное, хотел ее напугать, но она не испугалась, сказала с вызовом:
— А мне здесь нравится, я хочу остаться.
Улыбка бармена стал еще шире:
— Нет.
— Почему нет?
— Ты не в форме, — он разжал пальцы, брезгливо вытер их об свою кожаную жилетку и отвернулся.
Тина возмущенно фыркнула. Это она-то не в форме? Подумаешь, какая ерунда!..
Ей понадобилось меньше часа, чтобы привести себя в форму. Как там принято у этих неформалов? Макияж поярче, одежки почернее? Не на ту нарвались, она не собирается быть Красной Шапочкой! Черные джинсы, водолазка, куртка, ботинки на высокой шнуровке, кроваво-красный шарф на шею — похоже, красный цвет эти отморозки тоже уважают, — стрелки с палец толщиной, белая пудра, лиловая помада, волосы распустить и слегка начесать. Ну, кто теперь посмеет обозвать ее Красной Шапочкой?!
Бармена с татуировками на месте не оказалось, за барной стойкой лениво жевала жвачку толстая девица с выкрашенными в синий цвет волосами. Девица смерила Тину равнодушным взглядом, требовать паспорт не стала, просто спросила:
— Что налить?
Тина вдруг растерялась. Что принято пить в таких заведениях?
— Налей ей «Предрассветного тумана», — послышался за спиной знакомый голос.
Тина обернулась — мужик с татуировками покинул свой боевой пост и сейчас стоял напротив, засунув руки в карманы кожаных брюк.
— Как тебя зовут? — Он окинул быстрым взглядом ее экипировку, иронично усмехнулся.
— Тина. Меня зовут Тина.
— А я Пилат. Ну, как насчет «Предрассветного тумана»?
Она пожала плечами — туман так туман. Знать бы еще, что это такое.
— Абсент. — Пилат словно читал ее мысли. — Самый обычный абсент.
— Прошу! — Синевласая толстуха поставила на стойку две рюмки, наполненные чем-то зеленовато-опалесцирующим. Цвет напитка Тине понравился, она потянулась было за своей рюмкой.
— Подожди, — Пилат отвел ее руку, — не стоит пить абсент неразведенным, к тому же он горький...
Абсент с поэтическим названием «Предрассветный туман» полагалось пить маленькими глоточками и закусывать его полынную горечь жженым сахаром. Целый ритуал. Интересно, как оно действует — это загадочное зелье? Может, спросить у Пилата? Он же бармен, должен знать. Нет, не станет она ничего спрашивать, надо просто немного подождать, и время покажет...
Время показало, что абсент вызывает провалы в памяти. Кажется, только что Тина сидела за уединенным столиком в готическом клубе и рассматривала затейливые татуировки на руках Пилата, и вот она уже лежит в чужой кровати и смотрит на низкое зимнее небо через чуть заиндевевшее окно. А рядом Пилат: руки заброшены за голову, глаза закрыты, на губах полуулыбка. Спит?
Ей не было стыдно за случившееся, за то, чего она не помнила. Абсент не только забирал память, но еще и примирял с действительностью. Сегодняшняя действительность была далеко не самой страшной. Да, она проснулась в постели незнакомого мужчины, но мужчина этот не вызывал неприязни, наоборот, он ей даже нравился. И его бледная кожа, и длинные волосы, и лучики морщинок вокруг глаз, совсем незаметные ночью, и татуированные руки, которые — тело помнило — были сильными и нежными.
— Проснулась? — Пилат открыл глаза.
Тина молча кивнула.
— Голова не болит?
Она прислушалась к себе — голова если и болела, то самую малость.
— Все в порядке.
— Хочешь есть? — Он приподнялся на локте, посмотрел сверху вниз.
— Хочу.
Вот так и начался их роман: с абсента с поэтическим названием «Предрассветный туман», с ночи, которую она не запомнила, и с завтрака, по-семейному банального. А еще с рассказа Пилата о том, кто такие готы на самом деле.
Пилат не был барменом, как подумалось Тине в самом начале их знакомства, он являлся владельцем того самого готического клуба. А еще он был чем-то вроде гуру для московских готов. К его словам прислушивались, ему доверяли, перед ним благоговели и заискивали. А Тина вот просто так пришла с улицы и стала его любимой женщиной.
Быть любимой женщиной готического гуру — это не шутки, это дает пропуск в параллельный мир, но и налагает большую ответственность. Женщина Пилата не должна быть заурядной, она должна соответствовать. И дело тут даже не во внешних проявлениях и готических атрибутах, дело во внутренней сути, в чем-то непонятном и загадочном, в том, что Пилат называл незримой искрой.
У нее эта искра имелась. Она зажглась в тот самый момент, когда Тина решила не быть Красной Шапочкой. Искра зажглась, и окружающий мир изменился, приобрел смысл. Теперь в ее жизни появился тот самый недостающий стержень и неподдающаяся пониманию обывателя логика. Сменив философию, Тине пришлось сменить и гардероб — спасибо неограниченному кредиту — и полюбить алую помаду. Пилату нравилось сочетание черного и красного. А еще она сменила ареал обитания, променяла модные тусовки на клуб Пилата, стала готической королевой — так он теперь любил ее называть. Конечно, а как же иначе? Пилат гуру, а она его королева.
Домочадцы к смене Тининой философии отнеслись спокойно, видать, за полгода успели привыкнуть к ее «вывертам», расценили это как еще одну попытку поддеть отца. Вот, мол, ты такой крутой и уважаемый, а доченька у тебя неформалка, красится, как проститутка, одевается, как городская сумасшедшая, общается с сомнительными типами и устраивает шабаши на кладбище. Про шабаши — это так, скорее для красного словца. Готы, конечно, ценили кладбищенскую романтику и с уважением относились к миру мертвых, но шабаши — это не по их части. Хотя если обывателям хочется думать именно так, пожалуйста, пусть заблуждаются сколько душе угодно.
Удивительное дело, но отец к метаморфозам, произошедшим с единственной дочерью, отнесся спокойно. Даже когда Тина явилась к семейному ужину в одежках, по случаю прикупленных в секонд-хенде, и с более чем выразительным макияжем, он не сказал ни слова, лишь едва заметно нахмурился.
Амалия и Серафим к тому времени уже свалили в свой заново отремонтированный дом и появлялись в поместье разве что по большим праздникам. Да, при случае они не отказали себе в удовольствии поглумиться над ее внешним видом, да только королеве готов на их издевки и выпады было плевать. Вместе с обретением стержня она обрела и внутреннее спокойствие. Спасибо Пилату, научившему ее адекватно реагировать на «неразумных людишек».
Единственным человеком, мнение которого Тину на самом деле волновало, была Анна Леопольдовна. Домоправительница в оценке ее нового имиджа проявила сдержанность, откровенного неодобрения не выказывала, лишь посоветовала тщательнее выбирать украшения, видимо, намекая на серебряную цепь с пентаграммой. Тина совету вняла, пентаграмму сняла, зато проколола бровь и пупок.
В общем, жизнь налаживалась. Тина обрела стержень, нашла любимого мужчину, отыскала себя и уже начала думать, что у нее все будет хорошо, когда отец нанес удар. Без предупреждения. А кто говорил, что на войне надо предупреждать противника о готовящемся нападении? «Дочка, я уже обо всем договорился, ты продолжишь учебу в Лондоне».
В Лондоне! Со стороны это выглядело как подарок — обучение в центре Европы, в привилегированном университете, но Тина знала, что на самом деле это ссылка. Она только-только обрела стержень, а отец уже хочет вырвать его с мясом. Он уже все за нее решил, и ее мнение Якова Романовича не интересовало. Как и не интересовало его то, что она потеряет Пилата и друзей, что она совершенно не знает английского. Он мог бы отправить ее учиться во Францию, ее разговорного французского хватило бы, чтобы не чувствовать себя совсем уж беспомощной в чужой стране, но отец выбрал Лондон. «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Когда-нибудь ты это поймешь». Вот так, если не загнешься, станешь сильнее. Железный тезис, и очень мудрый, особенно в применении к собственному ребенку.
|
|
|
