Глава 4, в которой Капелла узнает о смерти Симона, предчувствие ведет ее по следам Бакалавра, а Петр Стаматин рисует ее портрет.

«Сгусток»

Была темнота.

Много чернильной, густой, осязаемой темноты.

Виктория пропускала её между пальцами, гладила, словно шерсть любимого пса. Ей нравились такие сны. Сны, в которых ничего не случалось. Сны, в которых был только безграничный покой. Сны, в которых понимание, что ты спишь, ничуть не мешает.

Тьма струилась вокруг, обвивалась гладкими, до ощущения атласа, щупальцами, завивалась фантазийными причудливыми узорами...

И что-то было не так. В ощущение тишины и спокойствия примешивалась тревога. Звенящая на самом краю сознания, тягучая долгая нота.

"Что-то не в порядке, - подумала Капелла и так и проснулась с этой мыслью. - Что-то не в порядке"

Уголок подушки проступал перед глазами словно нехотя. Из щели между занавесями сочился солнечный свет.

"Утро"

Сна не было уже ни в одном глазу, словно бы и не спала вовсе, а просто открыла и закрыла глаза.

Виктория села в постели, спустила ноги на пол. Зудящее беспокойство не оставляло её, подначивало "Скорее, вставай! Скорее!"

-Что-то случилось, - произнесла она, словно пробуя слова на вкус, и тотчас же поняла - правда. Что-то и правда пришло ночью, надвинулось на Город, словно тень. Обычный человек задавил бы глупое волнение в зародыше, но Капелла привыкла доверять предчувствиям.

Поднялась, раздвинула занавеси, пропуская в комнату свет неяркого уже, по-осеннему стылого, солнца. На минуту задержалась у окна, вглядываясь в знакомую до малейших черт улицу. Рыжие листья на мостовой, выцветшее прохладное небо. На вид ничего необычного. Но только на вид.

Босиком прошла к шкафу, распахнула тяжелые дверцы. Привычная одежда чуть ли не упала с вешалки прямо в руки.

Предчувствие торопило, предчувствие звало. Такое бывало и раньше, но настолько сильно и явственно - никогда.

Капелла вывернулась из ночной рубашки, даже не задумываясь, какой глупой показалась бы её спешка человеку со стороны. Задумалась, застегивая пуговицы на кофте, глядя словно вовнутрь себя - "Зло? Нет. Добро? Нет. Что-то меняется? Да. Что-то грядет? Да. Нужно спешить? Да". Вопросов "Что грядет" и "Куда спешить" она не задавала. Это было бесполезно, чутье безошибочно давало понять только "да" и "нет". Похоже было, когда по-настоящему отчаянно звал на помощь кто-то из детей. Когда, отравившись порошочком, чуть не умерла маленькая Пташка. Когда кто-то из воров отмахнулся от Черного из Двудушников так, что чуть не вышиб весь дух. Тогда её тоже подбрасывало на кровати, на стуле, во время обеда или за книгой. И тоже надо было бежать - не задумываясь до начала бега, не позволяя себе не успеть... Да, сил почти не было. Но чутье на беду было преотличное и оно било во все колокола.

Капелла накинула на шею шарф, привычно завязала шнурки на ботинках особым узлом и вышла за дверь, сунув за пазуху только бутылку воды. Мимоходом удивилась про себя тому, что ещё десять минут назад лежала в постели и видела такой привычный сон про темноту. Сейчас все было похоже на лихорадку.

Первая же прохожая девчонка была ею остановлена - поймана за рукав ловкими привычными пальцами.

-Что случилось?

И девочка ответила, совсем не удивившись выражению лица будущей Хозяйки и её странному вопросу - ведь весь Город с самого утра был словно вывернут наизнанку:

- Симон умер.

Капелла аккуратно разжала пальцы, сжатые на чужом рукаве, медленно опустила руку. Мир её отчетливо крякнул и дал трещину.

Симон был вечен и на этом стояло мироздание. Сколько бы отец не называл всё это "бреднями", сколько бы недоверчивого сарказма не источали враги Каиных... Симон был вечен, как сам Город, и не мог умереть.

Капелла аккуратно извлекла из-за пазухи бутылку, машинально отвинтила крышку и сделала глоток. Вода холодным водопадом прокатилась куда-то в желудок, отрезвляя, прогоняя изо рта разом воцарившуюся там сухость. Симон был вечен и это знали все. Но теперь Город полон слухами о смерти - ведь если бы это было не так, не ответила бы первая же девочка на вопрос именно так.

Отступившая было тревога снова толкнулась в сердце.

"Это не все новости? - спросила Капелла у самой себя и ответ пришел сразу же - Нет."

Это не всё, волнение гонит вперед... Виктория подергала себя за прядку волос, словно бы прислушиваясь, и быстро зашагала к мостику через Жилку.

Предчувствие ясно подсказывало - туда. Именно там прошло то что-то, одно из сегодняшних новостей...

Чужое шло от Станции к Кожевенникам, потом куда-то ещё, но слушать след дальше не получалось и Капелла шла искать.

"Что-то начинается, что-то меняется, Город волнуется. К худо ли? к добру? Узнаем"

Студия Стаматиных

Путь по следу - путь незапоминающийся. Когда не ты идешь, а тебя ведет, не до того, чтобы запоминать, как шуршали листья под ногами, как под ботинок попалась пустая бутылка - "Чья? Ведь тара всегда в цене" - как кто-то мимолетно знакомый взмахнул рукой, но так и не дождался ничего, кроме вежливой улыбки и кивка на ходу...

Капелла шла быстро, неотступная тревога, которую невозможно было перелить в слова, не отпускала её. "Горячо? Холодно? В этот переулок? В тот?.." Что-то происходило - прямо сейчас, где-то в Городе, в переплетении улиц, в живых жилах мира, и она не успевала даже узнать, что именно.

А именно знание - самая важная вещь в мире.

Когда ты знаешь, ты можешь составить план. Решить, что делать и стоит ли вмешиваться. Когда ты не знаешь, ты мешаешься под ногами и ничего не можешь решить за себя сам, отдавая это право другим людям...

Мимо Стержня, вдоль Жилки...

"Студия архитектора?"

Капелла остановилась на крыльце, нерешительно коснулась дубовой двери. Чутье явственно вопило - "сюда!". Чуждое если не здесь, то точно было здесь, а значит, есть шанс что-нибудь узнать.

Но с другой стороны, являться в чужой дом без приглашения, начинать расспросы было неловко и Капелла, смирив бунтующее волнение, прислонилась к стене. Прикрыла глаза.

...О Стаматиных, что о Петре, что об Андрее отец всегда отзывался зло и неприязненно. Впрочем, он отзывался так почти обо всех и Виктория к нему, конечно, прислушивалась. Как послушная дочь.

Андрея отец, морщась, называл "висельником" и "прощелыгой". Петра - "пьяницей" и иногда каким-то странным словом, которое Капелла никак не могла запомнить и, соответственно, выяснить его значение.

Сама же Виктория Петру скорее симпатизировала - она любила лестницы в небо, особенно сидеть на верхней площадке и смотреть на рассвет, смешано относилась к Многограннику - с одной стороны, он отнимал у Города детей, давал им иллюзию жизни, но с другой - был просто очень красив - и ей всегда немножко жаль было архитектора - вечно осунувшегося и полупьяного, с тоскливым зеленым безумием в глазах. По крайней мере, так ей все виделось из её далека - редких встреч на улицах, например.

Андрея же...

Тревожный спазм опять сжал сердце и Капелла открыла глаза. Следовало, следовало зайти и спросить, иначе и незачем было затевать весь этот марш по Городу. К тому же некоторую застенчивость, неизвестно куда уходящую корнями, постановлено было вытравливать.

Лестница спиралью завилась под ногами, и вот Капелла уже слегка неуверенно шагнула в двери второго этажа...

И чуть не отшатнулась от статуи с размытым лицом.

"Дерево? Камень? Глаза, как живые..."

Мгновенный стыд за собственную трусость, тонкие пальцы касаются лица статуи, оглаживают мертвенно-бледную щеку. О застенчивости позабыто, да и стремление постучать куда-то делось.

"Кто это, интересно. Красивая..."

Сердце снова толкнулось тревожной болью, и Капелла словно вынырнула из мгновенного забытья. Опустила руку. Чуть улыбнулась.

И прошла дальше, в комнату.

Пахло твирином. Это прежде всего задело Викторию, заставило вспомнить о тех редких днях, когда отец позволял себе выпить. Он тогда становился раздражителен ещё больше, чем всегда. Они ещё ссорились с младшим Владом... "С братом, - поправила себя Капелла и взгляд её скользнул по помещению дальше - по разбросанным листам с набросками, по большой белой ванне, по развешанным по стенам чертежам... И штабелям пустых бутылок, конечно же.

-Здравствуйте, - и голос прозвучал вполне себе спокойно, как и хотелось.

Осталось только нашарить взглядом хозяина дома.

- Простишь меня, Нина? Почему ты смотришь на меня с такой обидой?...

Петр молча опустился на деревянный стул, слегка придерживая рукой свою больную безвольную голову. Перед глазами плясали зеленые огоньки, а вторая рука чисто автоматически потянулась к резной кружке. Пальцы сомкнулись на ручке и притянули сосуд поближе к Петру. Одного взгляда на дно тары было недостаточно, чтобы понять, что твирина нет. Еще раз посмотрел, второй, третий... а потом и вовсе забыл, что хотел сделать. Петр не мог бесконечно держать руками свою тяжелую голову, поэтому она постепенно (... очень медленно) скатывалась на стол. А черти устроили пляски у него в мозгу, поэтому бедная голова не переставала ныть и гудеть.

«От, дурак... дурак дураком...» - корил себя Петр в очередной раз, что довел себя до такого плачевного состояния. Не надо было сегодня так быстро лакать твирин, вывернет же. А он нынче в цене, нельзя разбазаривать, тем более так халатно. «Ох, голова моя, головушка...»

- Бра-а-ат? - позвал Петр, едва приподнимая голову. - Я знаю, ты рядом. Подойди поближе, я тебя не вижу, - но нет, дом был пуст, а у Стаматина снова начались эти странные, но весьма увлекательные галлюцинации. Черти пляшут тарантеллу, а Петру отдувайся за все последствия. Пожалуй, просто тихо и спокойно можно "покалякать" что-нибудь на обрывке бумаги, на второй части которого брат рисовал примерную схему города для столичного гостя. Все, теперь к нему привяжется "столичный гость".

А где карта-то? Видимо, доктор приезжий забрал. Бумага в дефиците, а на утреннем поезде ему не привезли ватман. Еще месяц экономить и рисовать на стенах - невыносимо. Но, что ж, придется. Петр достает из-за уха тупой обгрызанный карандаш, начинает водить грифелем по бумаге. Галлюцинации продолжаются: сквозняк сдувает с листа рисунок, Петр нажимает сильнее. чтобы графит впился в бумагу навеки, но и это не помогает. Птица, нарисованная этим архитектором улетает вместе со сквозняком куда-то на пол, Петр рисует на бумаге ее снова, черный ворон взмывает с листа и пропадает в воздухе. А когда галлюцинации прошли, Стаматин обнаружил, что все эти тысячи нарисованных птиц вернулись в свои гнезда, то бишь на бумагу. Непонятное скопление враных превращалось в нечто страшное и пугающее, поэтому Петр скомкал листок и бросил в небольшой коридор, который находился между статуей Нины и лестницей. В тот же момент в помещение вошла девочка, этот комок упал как раз ей в ноги. Девочка рыжая, конопатая, хотя Петр все равно через твириновую пелену ничего не видел.

- Сегодня все навещают Петра, - не удосужившись поздороваться, протянул Петр. Он медленно поднимался со стула, сжимая пальцами край стола, опираясь на него обеими руками. Архитектор сильно раскачивался из стороны в сторону, но при этом пока стоял на ногах.

Архитектора она увидела неожиданно - он словно сливался с полумраком собственного жилища, до поры до времени прятался в темноте от незваной гостьи. Спутанные волосы, укрывшие плечи, движущаяся рука, с силой жмущая на карандаш. Тихий, захлебывающийся голос, бормочущий что-то невнятное.

"Так мог бы говорить утопленник - подумала Капелла и сама себе удивилась. Обычно ассоциации её хотя бы казались логичными.

Она переступила с ноги на ногу, поняв, что приветствие осталось неуслышанным. Замялась. Она всегда стеснялась повторять по два раза, в детстве, если её не слышали с первого раза - молча краснела и отворачивалась. Отец ещё всегда не одобрял эту привычку, учил, что людям нужно все повторять и не по два, а по десять раз.

Наверное, он был прав.

Стеснение её прервалось просто - архитектор скомкал листок бумаги на котором рисовал, легким, слегка плывущим движением послал его через всю комнату. Капелла по привычке отшатнулась на полшага назад - она терпеть не могла, когда в неё что-то кидали, потому что никогда не умела поймать. Машинально подобрала бумажку - погоды она бы не сделала, на полу таких было в избытке, но Виктория привыкла к чистоте. Развернула лист на ладони, разгладила. Провела кончиками пальцев по нарисованным птицам - тощим, черным и угрюмым. Видно было, что карандаш вдавливали в бумагу сильнее, чем нужно, на обратной стороне листа выступали выпуклые двойники птиц.

"Красивые... Вороны или кто-то другой?"

В птицах Капелла понимала мало.

Подняла глаза от рисунка, непонимающе сморгнула, успев услышать только конец фразы. За ней это водилось - задумавшись, она иногда теряла ощущение действительности, не отвечала на слова, отслеживала движения безо всякого интереса. Кажется, это всё-таки было не приветствие...

Архитектор поднялся. Ухватился за стол - его явно пошатывало.

У Капеллы дрогнули пальцы - столкнулись два желания - отступить ещё на шаг и шагнуть ближе, помочь удержать равновесие.

"Можно бы испугаться, - подумала она мимолетом. Мысль была глупой, проходной, она точно знала, что ничего плохого ей не желают. Да и человек, не наделенным таким даром, тоже не испугался бы - слишком несфокусированный взгляд, слишком пьяные, нечеткие движения.

-Красиво, - сказала она, приподняв руку с зажатым рисунком. Повторять уже прозвучавшее "Здравствуйте" не хотелось, спрашивать о том, кто был тут совсем недавно было неловко, по крайней мере сразу, потому Капелла решила все-таки позволить себе слабость небольшого разговора.

Тревога в сердце билась всё так же часто, но виски не ломило - а ведь это был первый прзнак того, что она начинает опаздывать.

"Время, волшебное время..."

-Для чего вы его выкинули?..

Протерев одной рукой глаза (вторая так и продолжала удерживать край стола, чтобы тот не ускакал прочь, ну и поддерживала полупьяный организм в равновесии), Петр, наконец, обратил внимание на то, что с ним кто-то разговаривает. Девочка стояла напротив неадекватного и очень невменяемого архитектора и не решалась приблизиться к нему, почему? Этого Стаматин не понимал и понимать не хотел. Нет, серьезно. Не хотел.

- Знаешь… хотя нет, не знаешь… ты сильная, я чувствую. Даже когда ты далеко, я чувствую тебя… - тихо протянул Петр, словно повторяя движения своей гостьи, то бишь переминаясь на одном месте, неловко теребя собственные пальцы. Петр продолжал бормотать что-то бессмысленное, непонятное, да и взгляда на девочку не поднимал. Он все равно не видел бы ее, если не протрезвеет. Черти продолжают уверенно колошматить ложками по внутреннему колоколу Петра, приводя того в такое состояние, что лучше следить за ним внимательнее. Петр ощущал, будто земля уходит у него из-под ног, его снова качает… из стороны в сторону, из стороны в сторону. Вот, наконец, его колени подкашиваются, Петр вот-вот упадет навзничь на пол, но рука крепкая! Она удерживает безвольное тело архитектора и медленно сажает его на стул.

- Ты ж вроде Ольгимская… ко мне с другого берега явилась? Или это мама? Мама Ольгимских? Как ее… Виктория… Нет, Нина должна вернуться.

Произнося эти слова, Петр снова оторвал свою… филейную часть от стула и поспешил к статуе Нины, что так часто пугала его посетителей. «Само совершенство, богиня, само совершенство…» Он коснулся холодного материала ладонью и будто обжегся: он в ужасе смотрел на свою руку, которая привела в движение камень… Нина повернула свой взгляд к нему.

Естественно, что это все было очередной галлюцинацией Петра и ничем больше. Петр слегка отшатнулся от своего творения, при этом чуть было не рухнул на пол. В очередной раз не рассчитав расстояние от статуи до стены, он стукнулся головой о низкий дверной косяк, потер и без того больную голову и вернулся к столу, по пути уронив-таки себя на грубый ковер, прямо возле ванной. Ну, и конечно же, приложился головой о край.

- М-мы, у-у-урат, упа-а-али… - нараспев произнес Стаматин и стал подниматься. Алкоголику даже удар по голове особо тупым предметом нипочем.

Разговор ощутимо не задался - они просто не слышали друг друга, запертые в разных измерениях безумия. Не слышали и не могли услышать. Капелла сглотнула, поняв, что ничего не добьется, кроме невнятного бормотания. Аккуратно сложила рисунок. Убрала его в карман. Ей почему-то казалось, что архитектор не был бы против, если бы был в состоянии понять хоть что-нибудь, а ей черные угловатые птицы чем-то неизъяснимо понравились. Захотелось найти им место в своем доме - над столом, скажем. Чем не место для черных воронов?

Архитектор - Капелла упорно не думала о нем по имени, она вообще избегала имен, не любила их - бормотал что-то невнятное, неуютно топтался на месте. Пошатнулся - резко, словно собираясь упасть. Пальцы снова дрогнули - "Бежать? Поддержать?" - качнулся вутри постыдный страх. Не перед чужой силой - не было ведь её ни на йоту - перед потерей контроля. Беспамятством. Твириновой зеленью, плеснувшейся в чужих глазах.

Она с трудом удержала взрослого мужчину, подперла плечом, аккуратно усаживая на стул. Ей не так уж часто приходилось общаться с жертвами «зеленого змия», действия были интуитивны. И страх потихоньку успокаивался, притупляемый чутьем - "Безопасно. Что бы ни случилось для меня - безопасно". И тут же, вспышкой - "Для меня? А для него?". Предчувствие тактично смолкло. Оно редко отвечало на вопросы о тех, кто лично к Капелле не имел отношения.

В бормотании архитектора прорезалось имя Виктории, затем Нины и Капелла напряженно вслушалась. "При чем тут..."

Архитектор поднялся, нетвердо и шатко. Прошел через всю комнату, коснулся лица статуи, так удивившей девочку, когда она входила. Лицо его исказила болезненная испуганная гримаса. Он шарахнулся, приложился головой о притолоку, потом метнулся к столу...

Капелла прикрыла лицо рукой. "Два удара по голове за последнюю минуту - он вообще сумеет подняться?"

И тут ударило видением - прошлого ли, будущего, или вообще никогда не случавшегося...

"Кураж. Пьяный кураж и лихость, топот каблуков по твердой столешнице, смех, аплодисменты, нечеткий шатающийся танец, взлеты, падения, зелень, заливающая бар, сигаретный дым под потолком, скомканные чертежи под ногами, блеснувшее лезвие, кривящиеся губы, танцор на столе подпрыгивает в немыслимом кульбите, мужчина с черными строгими глазами приподнимается со своего места, окурки на полу, жмущиеся к посетителям полуголые девушки, смех, аплодисменты..."

Вздохнула, машинально потянулась к бутылке. Шорох открываемой крышки - глоток - щелчок закрытия, бутылка снова на месте.

"Взрослая бы поняла все, увидела бы, как картинки в книге. Или нет..."

Сжала голову раскаленным обручем чужая боль. Капелла, всегда восприимчивая после видений, поморщилась, представив, какого архитектору, которому, собственно, и принадлежало чувство.

"Ещё бы, столько выпить и столько биться головой. И брат его хорош. Как его одного, такого, бросать?.."

Боль постепенно сходила на нет, всплеск острой восприимчивости кончался. Стало жаль архитектора - у неё-то уже всё почти прошло, а ему до следующего утра так маяться, если не дольше.

"Интересно, смогу я, как мама? Забрать в себя..."

Вообще Хозяйкам ближе был мир видений и чувств, эмпатии и телепатии, как это называли в умных книгах. Капелла иногда читала их, надеясь разобраться в собственных ощущениях и силах. Но все же боль тоже призрачна, если суметь... Мама умела - это Капелла помнила точно. Когда у неё, тогда ещё совсем маленькой, болел живот или разбитая коленка, мама садилась рядом, поглаживала больное место и боль постепенно уходила. Сама Капелла тоже умела так, но самую капельку, только если правильно думать и если боли совсем чуть-чуть, на донышке.

Но попробовать всё же стоило.

"Ведь и информация нужна"

Она аккуратно опустилась на колени рядом с Петром - короткая юбка не располагала к сидению на корточках, да и не просидишь на них долго - смерила взглядом край ванны - не удариться бы самой.

Сосредоточилась. Изо всех сил пожелала суметь оттянуть боль в себя. Вздохнула.

"Смех. Аплодисменты. Топот каблуков"

Видение прошуршало совсем близко, словно бы смеялись за стеной. Это было хорошо - значит, она уже достаточно собрана, достаточно близка к тому тонкому миру, в котором прошлое и будущее суть одно.

Протянула руку, касаясь спутанных волос пациента - "Какой неприятное слово. Тянет трупами". Ладонь охватил жар и Капелла приподняла уголки губ, обозначая улыбку. Получалось. Жар был неприятный, проникающий, постепенно растекался от кончиков пальцев к запястью, оттуда - к локтю...

-Ничего. Ничего. Пройдет. Всё пройдет...

Да, когда ноги подкашиваются, в первую очередь думаешь, как бы упасть без вреда для здоровья, а лучше – вообще не падать. Но когда Петр походил на всю эту бессмысленную кукольную толпу, он становился таким скучным и нудным… так что при падении он думал, как бы не разбить бутылку в правом кармане своего плаща. Именно пытаясь спасти драгоценный твирин, он вывернулся так, что затылком приложился о край ванной. Зато бутылка была спасена, в том-то и счастье.

Удар был глухим, внутри он отдавался колокольным перезвоном, отчего голова болела только сильнее. Над ним нависла чья-то тень, но Петр не в силах был разодрать внезапно закрывшиеся глаза, так что приходилось довольствоваться видом из-под опущенных ресниц. Тяжелые мысли делают и голову словно чугунной…

Горячее прикосновение, или снова галлюцинация? И этот нежный шепот. Петр узнавал эти слова, только вот чьи они? А глаза отказывались открываться (предатели!), не позволяя увидеть обладательницу столь притягательного и чарующего голоса. Но (о, чудо!) боль покинула его пропитую голову, уступая место прозрению. Руки тоже знакомые… только вот чьи, вспомнить-то не удается!

Петр уже просто не хочет открывать глаза, все равно весь мир вокруг плывет, ни черта не видно. Так что лежать и получать удовольствие. Получать удовольствие и лежать. Петр тянется рукой куда-то в сторону, предположительно туда, где находилась та самая злополучная статуя. И снова отдергивает руку, словно в панике. Да, будто Нина объята страшным адским пламенем.

Вот оно… он ухватил воспоминание.

Жуткая головная боль, Нина шагает к Многограннику, чтобы оценить усыпальницу для сверхчеловека. Для Симона Каина. Но она и не подозревает, что усыпальница будет занята другой Душой. Петр, окутанный твириновым духом, с упоением наблюдал за тем, как Нина разворачивается к нему, затем Петр помнит бездну и тихий спокойный голос: «Ничего. Ничего. Пройдет. Всё пройдет...»

- Нина? – Петр распахивает глаза и не видит перед собой никого, кроме Алой Хозяйки, разрушительная сила которой ломала все законы. И Петр был ее верным орудием в этой войне с обыденностью. – Многогранник… он… он стоит? Стоит же, да? – паника звучала в его голосе, он больно сжимал запястья юного дарования в лице Виктории-младшей, смотрел ей в глаза своим несчастным и безумным взглядом, но видел только отражение своих воспоминаний. Он видел Нину Каин…

Боль в руках пульсировала, вызывала желание потрясти ладонями, а лучше всего - окунуть их в прохладную воду.

"Руки не голова. Пройдет..."

Тем более, что архитектору, кажется, становилось легче. Лицо его разгладилось, страдальчески искривленные губы чуть ли не сложились в слабую улыбку. Капелла испытала мгновенный прилив гордости - она очень хотела быстрее войти в силу, научиться использовать Дар по-настоящему - но тотчас укорила себя. Ничего экстраординарного она не сделала, всего лишь приняла на себя чуть больше, чем обычно. По крайней мере, так она сказала самой себе, чтобы не возгордится. Она давно уже привыкла к такому подходу, считала его полезным и обоснованным. И отец его одобрял. Говорил, что к похвале привыкаешь, привыкаешь к гордости, и когда повод исчезает - всё равно продолжаешь предаваться бессмысленному самолюбованию. Наверное, именно поэтому он старался не хвалить своих детей. Ну, или делать это как можно реже, когда им удавалось чуть ли не из шкуры вывернутся...

Архитектор пошевелился и Капелле на мгновение захотелось отодвинуться. И тотчас же она укорила себя, назвав трусихой. Это было всю жизнь - она плохо шла на контакт, не любила прикосновения и только матери позволяла гладить себя по голове, заключать в объятия. Даже руку для пожатия подавала неохотно. Казалось, что на самом деле Виктория Ольгимская-младшая застенчивая и замкнутая девочка. Вот только её так и тянуло к людям, тянуло чутьем истинной Хозяйки, и всю жизнь она так и боролась с собой. Надо признать, определенные успехи уже были...

Архитектор открыл глаза, удержал попытавшуюся было отстранится Капеллу за запястья. Боль отдалась в голове - мало того, что руки болели сами по себе, так ещё и Петр стиснул их слишком сильно.

"Синяки будут - отстраненно подумала Капелла, болезненно выдохнув сквозь сжатые зубы, и даже не сразу сообразила, что её назвали Ниной. Именем вечной маминой соперницы, которую она просто не могла ненавидеть. Не могла и не хотела.

А Петр уже шарил по её лицу невидящим взглядом, глаза у него были больные, с твириновой зеленью в зрачках. В голосе, когда он спросил про Многогранник, звучала настоящая паника.

-Да. Стоит, - ответила Капелла, сдерживая бездумный порыв тела дернуться, забиться. Тело - глупое, непослушное, страшащаяся любого дискомфорта - не могло смириться с пульсирующей на запястьях болью, которая словно браслетами билась под кожей.

"И ведь его же, не моя..."

- Стоит… там дети, - вдруг нахмурился Петр, после чего его брови изогнулись в печальной и жалобной гримасе. Жалкие, отвратительные дети оккупировали его дорогую Башню, которая предназначалась далеко не им. – Мерзкие детишки… - пробормотал он, ослабляя хватку и выпуская из пальцев запястья Виктории. Он снова стал укладываться на ковре: уж больно ему не хотелось подниматься, да и трудновато было бы удержаться после этого на ногах. Взгляд Петра уткнулся в деревянный потолок, он с таким увлечением рассматривал доски, что складывалось впечатление, что архитектор видит там истину. Но нет. Он видит там стаи мух, отвратительных и гадких мух, что жужжат без перерыва, не давая ему заснуть.

Мух не было. Очередная твириновая иллюзия не давала Стаматину и минуты покоя.

- Их нужно оттуда согнать, - наконец, подал голос Петр, решив-таки подняться на ноги. Первая попытка, вторая, третья. И вот, наконец, ему это удалось. Необыкновенное счастье… Продолжая раскачиваться из стороны в сторону, мужчина преодолел путь от грязной эмалированной ванны до своего рабочего стола. Легко и непринужденно приземлившись на край, он стал рыскать по столу в поисках какой-то важной бумажки, но глаза отказывались ему повиноваться. Зато они наткнулись на недопитую бутылку, на дне которой еще плескался твирин.

Петр уже хотел было опрокинуть последнюю рюмашку, но вдруг (внезапно так) осознал, что у него гости…

- Выпьешь со мной? – обратился он к Виктории, в упор не замечая ни то, что неожиданно из Нины она превратилась в юную девицу, ни ее возраст. – Башню надо хранить, да… она уникальна… Дети должны, нет, обязаны уйти, - уверенно, но в то же время тихо произнес Петр, выливая содержимое бутылки в стакан. – Бедные дети… они там играются… и как им не страшно на такой высоте? – бормотал Стаматин, он закрыл рукой лицо и тяжело вздохнул. Они играют внутри Святыни. Это то же самое, если бы они разрушили прекрасный Собор в Каменном дворе!

Чего не стоило делать никому в присутствии Капеллы - так это называть детей "жалкими" и "мерзкими". В ней сразу просыпался инстинкт защитницы, она становилась строга и серьезна, и сразу проникалась к собеседнику легкой неприязнью. Она вообще не очень любила, когда кто-то кого-то не терпел. Ей не нравились споры и драки, и если бы она могла - давно бы помирила всех враждующих. Да. Это было вшито в кровь и плоть, неприязнь к неприязни, жгучая ненависть к любой агрессии, и только разум - разум слишком взрослый и логичный для пятнадцатилетней девочки - как-то примирял её с окружающим, где все не терпели всех. Где Псиглавцы враждовали с Двудушниками, Двудушники со всем миром, бандиты с законопослушными горожанами, Хозяйки между собой... Где даже Петр, утонувший в своем мирке галлюцинаций, желал кого-то откуда-то "согнать".

От резкого замечания Капеллу удержали две вещи - во-первых, строгое воспитание отца, который не одобрял споров детей со взрослыми, во-вторых, собственная жалость к архитектору, у которого удалось забрать головную боль, но ничего не получилось сделать с опьянением. Поэтому она молча следила за его пермещениями и растирала запястья, не поднимаясь с пола. Пол, кстати, был грязный до ужаса и вызывал подсознательное желание взяться за швабру.

Архитектор, наконец, устроился на краю стола - с ушедшей головной болью у него, видимо, несколько сгладились проблемы с координацией. Потянулся к бутылке, загадочно мерцавшей зеленью. На мгновение замер, видимо то-то соображая...

Отец всегда клеймил пьянство, как самый страшный из пороков. Потому дети его в этом смысле были абсолютно зашорены, твирин даже и не нюхали и Капелла помнила, как брат впервые попробовал напиться. И как она потом прямо на месте училась лечить похмелье. Больше всего ей тогда помог холодный кефир, но и Дар сыграл некоторую роль... Небольшую, впрочем. Так, чуть-чуть оттянуть на себя... Отмывая потом руки в раковине - они горели, совсем, как сейчас - она твердо решила, что не будет пить. Никогда. Ни глотка. Даже пробовать не станет. Потому что пьяные вызывали у неё легких страх и жгучую стыдливую жалость. А она жалкой и потерявшей реальный мир не желала стать никогда.

-Нет, спасибо, - но, похоже, архитектор не больно-то и нуждался в ответе. Он вообще удивительно легко перескакивал с одного на другое и ответов не слушал.

-Они не уйдут, - Капелла задумалась. Ей самой очень нравился Многогранник - как воплощенное чудо, как замечательно красивая башня. Но с другой стороны - проклятая двойственность суждений! - она не одобряла Многогранник, как попытку удержать чудо в ладонях, сделать его обыденным и привычным. Да и дети, запертые в башне, были потеряны для Города, жили в собственных мечтах, и, вырастая, не умели почти ничего. Нет, Капелла прекрасно их понимала - она и сама наверняка поддалась бы искушению, если бы не долг и чутье, но это было жутко обидно, что будущее Города затворяется от него. - Если бы у вас было место, где воплощаются мечты - разве вы куда-нибудь из него ушли?..

"Ловушка - подумалось ей - Красивая клетка"

Ещё она подумала, что детей не заставишь вернуться в Город, если не разрушить Многогранник...

Но вслух она, конечно, этого не сказала.

Девочка отказалась, оно и к лучшему: Петр терпеливо вылакал остатки твирина, плескавшиеся на дне рюмки, и снова будто окосел. Глаза, как говорится, в кучу.

- Не-е-ет… - замотал головой архитектор, уставившись взглядом в раскрашенный чертеж Многогранника, висевший на стене. – Им нельзя уходить из Башни… Пускай играются бедные несчастные детишки. Бедные несчастные жалкие детишки... – Петр нервно теребил в пальцах многострадальный карандаш, а взгляд не отрывался от чертежа.

Виктория Ольгимская была слишком умной для своих лет, она вела себя как настоящий взрослый человек. Петр чувствовал себя рядом с ней совсем школьником. Также он чувствовал себя и возле брата, который всегда казался старше, чем есть на самом деле, из-за своего уверенного голоса и грозного вида.

- Я остался. Я и остался. Мне же здесь позволили строить... – голос взволнованно дрожит, он становится с каждым словом все громче. Да, словно лава поднималась по жерлу вулкана, вот-вот она выплеснется наружу, зальет собой все вокруг, все сожжет, все разрушит. – Строить то, что я хотел. То, за что меня всегда гнобили. То, за что мне не придется платить...

Врешь, Петр, придется, еще как придется, только ты еще об этом узнаешь, да и узнаешь не скоро, даже если тебе будет сама шабнак-адыр стучаться в дверь, ты ведь не откроешь. Ты просто не услышишь, как смерть скребется в твой дом. Она просто войдет в распахнутую дверь, не дождавшись ответа, и заберет тебя...

«Что? О чем я думаю... Шабнак-адыр, шабнак-адыр... Что за бред несешь, Петр!»

Петр медленно прошел в середину комнаты, где расположилась будущая Хозяйка, и со всего размаху плюхнулся в ванную. Снова, конечно, приложился головой, но теперь ему было тепло и уютно в этой эмалированной ванной, в которой в течение нескольких последних лет он спал. В голове опять трезвонили колокола, Петр раскинул руки в стороны («...чем больше ты раскрываешь объятия, тем проще тебя распять...») и снова уставился в потолок с какой-то неведомой блаженной улыбкой.

- Вот и приезжий гость уже не покинет Город... затянет... – едва слышно, но достаточно четко произнес Петр, опуская веки.

Похоже, пытаться что-то говорить было дело гиблым - архитектор разговаривал скорее сам с собой, чем с ней. Впрочем, в этом было даже что-то приятное. Можно было сидеть на полу, слушать и молчать. Да. Возможность молчать, пожалуй, была самой важной. Даже повторное обозначение "жалкие" в адрес детей, не пробудило в душе особенной ярости. Так, тупое раздражение. Да и говорил архитектор совсем не так, как говорят, желая оскорбить.

Капелла глотнула ещё воды - щелчок крышки - глоток - щелчок. Задумалась - архитектор противоречил сам себе, но смысл должен был быть. Желание, чтобы дети ушли из Башни - желание творца, оскорбленного за своё творение. А фраза, что им нельзя уходить?.. Бред пропитанного твирином разума или что-то ещё?

"Будет ли стоять Многогранник, если из него уйдут все?.."

Усевшись поудобнее, Капелла положила себе разобраться ближе к вечеру - когда будет время - и стала слушать дальше. Внезапно возвысившийся голос Петра встревожил её, вызывав острый приступ жалости - "Неужели только здесь его начали слушать?". Мелькнуло полувидение-полуфантазия - "Болото, слепые, заросшие тиной озерца, редкие кочки, неожиданно яркий цветок, хрип загнанного, захлебывающегося коня, паническое ржание, вспыхнувший огнем чертеж..."

"Слишком часто. Два за последний час..."

Щелчок - глоток - щелчок.

Да, собственно для этого Капелла и носила с собой бутылку - вода отлично возвращала в обыденный мир после видений, приводила в чувство. Пока она разбиралась с собственными предчувствиями, архитектор успел перевалиться за край ванны и блаженно растянуться на дне. Естественно, приложившись затылком ещё раз. Про себя Виктория протяжно застонала, предчувствуя грядущее Петру сотрясение мозга. "Три раза за десять минут. Как он ещё всё не отбил?"

"Стоп. Столичный гость?"

Тревога, отпустившая было сердце, забилась отчетливо и яростно. Да, несомненно - именно этот человек был второй новостью, о которой необходимо было знать.

-Столичный гость? - спросила она, аккуратно приподнимаясь и цепляясь за край ванны, чтобы видеть собеседника - Кто он?

Про себя она приготовилась к долгой осаде - нужно было задавить привычку не спрашивать по два раза одно и то же и повторять вопрос, пока Петр не ответит.

- Странный он какой-то... с братом знаком... а я вот его не помню, хоть убей, не помню! – негодующе всплеснул руками Петр, как-то странно озираясь по сторонам. – Брат его увел, да, он хочет его с Ниной познакомить. Даже под пытками не вспомню, как его зовут...

Со значительным опозданием пришла головная боль от удара о край ванны, Стаматин издал такой жалобный стон, что сердце сжималось. Петр невольно схватился за голову, приподнимаясь на одном локте, его лицо отображало необыкновенные муки и страдания, незнакомые человеку, не познавшему в жизни несчастий любви. Конечно, любовь сейчас была совершенно не причем, но все-таки доля правды в этом есть. Петр сжимает руками виски, упершись взглядом в пол, пытается о чем-то думать...

- Он хочет посмотреть Башню. Она ему понравится, и он будет ее любить... но детей нужно согнать! Им там не место. Они... они там оскверняют святыню! – Петр резко поднялся, покачнулся, спотыкнулся о выпирающую в полу дос

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: