 |
Была бы о клятве как таковой.
|
|
|
|
«Клятва», «заклятие», «проклятье» – это однокоренные слова. «Пусть я буду проклят, если нарушу клятву».
Клятва – это очень серьезный шаг в жизни любого. Это когда цена – жизнь.
Клятва – это заклинание для всех и для самого себя.
Клятва – это когда жертвуют своими личными интересами и своей жизнью.
Вторая страница
Была бы о клятве Поэта.
Пастернак пишет, что он клянется поэзией.
В подлинном смысле это значит, что поэзия – состояние между жизнью и смертью, предначертанность служению.
Гений не имеет возможности выбора.
Быть поэтом – обреченность, как говорят в некоторых религиях, – карма.
Гейне сказал: «Если мир раскалывается надвое, то трещина
пройдет через сердце поэта».
В этом нет преувеличения.
Поэт – это не умелые рифмы: в мире есть шедевры верлибра (белого стиха – без рифм).
Поэт – это не гений ямба или хорея: можно писать стихи свободного ритма.
Третья страница
Была бы о Слове.
Поэт – это человек обреченный словом.
Слово – это нектар.
Слово – это живая вода.
Слово – это яд, оружие, воздух, музыка.
Слово может взорваться и убить,
Слово может ранить, оно может окрылить и возвеличить.
Только тот, кто это понял, может написать так:
Поэзия, я буду клясться
Тобой И КОНЧУ, ПРОХРИПЕВ.
Почему в окончании клятвы хрип?
Потому что клятва – это иступленность, потому что связки не выдерживают напряжения, сдают, перестают подчиняться говорящему,
они, как и все тело, после клятвы уже принадлежат не клявшемуся, но делу, во имя которого – клятва.
Каковы же последние слова клятвы, произнесенные прохрипев:
«Ты не осанка сладкогласца».
Четвертая страница –
|
|
|
О мужестве поэта.
Поэзия не дает осязаемых благ, положения, привилегий, и, что еще важнее, она не допускает позы («осанки»), гордыни.
И главное: поэзия не даст удобств, легкости проживания,
богатства; поэтому дальше,
На пятой странице –
О времени и месте поэзии.
Ты – лето с местом в третьем классе.
Вот сильнейший образ для всех, кто хоть раз ехал летом в поезде в вагоне третьего класса, да еще в тяжелейшие двадцатые годы.
Вместо сорока человек – двести – все, кому нужно ехать, дышать нечем, повернуться невозможно, плачущие дети; запах пота, мочи, портянок; проветрить нельзя: окна наглухо закрыты.
Вот что такое поэзия, а не, как кажется некоторым, мягкий вагон с диванами, зеркалами и кондиционерами.
И последнее сравнение:
«Поэзия...
Ты – пригород, а не припев»,
То есть тебя не поют хором,–
тобою задыхаются как в пригородном поезде.
Вот я и предложил вам краткий конспект возможной статьи на пяти страницах вместо пяти поэтических строчек.
Но как бы умело я ни написал статью, достаточно еще и еще раз перечитать начальные строки стихотворения Пастернака; и станет ясно во сколько световых лет расстояние между статьей и этими поэтическими строками.
Попытки определить поэзию делались и делаются неоднократно от толстовского «поэзия – это выламывание языка» до мандельштамовского «орудийность и метаморфозность».
Признавая мандельштамовскую линию определения поэзии, я хочу предложить свой вариант.
Поэзия – это эзотерическая форма существования мысли, где слово, переходя из речи в иное измерение, становится знаковым, многозначным и, чаще всего теряя свои привычные смысловые значения, обретает иные логические позиции.
Пример:
Один человек любил так сильно, что разлука с любимой
даже на два-три дня казалась ему вечностью.
Перед нами красивый и образный фрагмент речи.
|
|
|
В этом фрагменте есть некоторая доля банальности, это трюизм, то есть затасканный от бесконечного употребления образ.
(Гейне как-то сказал, что первый, кто сравнил женщину с цветком, был великий поэт, а тот, кто сделал это вторым, был великий болван.)
И все же мы можем назвать этот фрагмент речи поэтичным, поскольку здесь присутствует метафора: два дня как вечность. Поэтичным, но не поэзией, ибо еще не перейдена та грань, которая разрушает привычную логику и понятийность.
Здесь нет того, что Осип Мандельштам называет «орудийностью поэзии». Скажем, два дня и вечность логически сопоставимы, так как и то и другое обозначает время. Вот как об этом сказано в поэзии:
«Кто смеет молвить до свиданья
Чрез бездну двух или трех дней».
Видите,
Что произошло?
Разрушена земная логика,
Ибо на нашей Планете время и пространство в доэйнштейновском понимании – разные субстанции.
Один из глубочайших русских поэтов (и не только русских) Федор Иванович Тютчев писал эти строки за сто лет до открытия Эйнштейном специальной и общей теории относительности.
Но Тютчев был не просто поэтом,
а еще и безумно влюбленным поэтом, и поэтому перепутал пространство и время.
«Бездны двух или трех дней» существовать не может.
Во всяком случае в нашем мире, который послушен геометрии Эвклида с его трехмерным пространством. Если вы не верите, что понятие «бездна времени» в русском языке появилось именно после этих строк Тютчева, то попробуйте перевести это словосочетание на любой другой цивилизованный язык.
А затем употребите его в разговоре с любым иностранцем. Не забудьте только сразу предупредить иностранца о том, что вы пошутили, иначе вас сочтут не совсем ментально здоровым человеком.
В русском же языке все будет в порядке, ибо эта фраза после Тютчева стала у нас идиомой.
Но давайте подумаем, почему поэт так написал?
Потому что уйти от любимой даже на два-три дня – это значит потерять опору, лишиться баланса, то есть провалиться в бездну.
Отсюда еще одно невероятное слово:
«смеет молвить»,
то есть у поэта, который провалится в бездну, нет права «молвить до свиданья»,
ибо свидание после падения бездну в земном значении абсолютно невозможно.
|
|
|
Здесь есть и еще один важный оттенок:
поэт настолько любит, что каждое расставание таит в себе
Страх невстречи.
А невстреча равносильна падению в бездну.
А двойственность этой невероятной фразы «кто смеет»?
Одно из значений – это: кто из нас, попавших в бездну, смеет…
Второе же – жестче: кто смеет, вообще, молвить что-либо.
Вот сколько всего таится только в двух строчках подлинной поэзии!
...Теперь перечтите эти две строки несколько раз и почувствуйте...
Глава 11
«Что случится на моем веку»
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячей биноклей на оси.
Если только можно. Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль,
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
Перед нами очень короткое стихотворение Бориса Пастернака – всего 16 строк. Мы попытаемся войти в него и почувствовать, какая бездна информации, мыслей, состояний, чувств скрыто в этих строках.
:Ребенок: «Я хочу быть артистом!»
Родители: «Обязательно будешь!»
Вопрос: «Почему большинство детей хотят быть артистами?»
Ответ: «Потому что они маленькие и глупые».
Вопрос: «А почему родители их поддерживают?»
Ответ: (первый вариант): «Родители не в состоянии объяснить детям, что артист – это человек, который пожертвовал своей жизнью».
Ответ: (второй вариант): «Потому что родители большие
и глупые».
Прошу простить эту грубоватую шутку в конце, но, как говорят в народе: «В каждой шутке есть доля шутки».
Поэтому попробуем выяснить, почему быть артистом – это жертва, и о чем не знает мечтающий быть артистом малыш, и о чем не догадываются его родители.
Актер, играющий роль Гамлета, стоит за сценой и ждет, пока затихнет гул зала.
|
|
|
В течение трех часов сценического времени Гамлету предстоит в одиночку сражаться со Вселенской несправедливостью, а по окончании этих трех часов – умереть. Каждый раз, выходя на сцену, Актер знает, что Гамлет умрет. Гамлет этого не знает.
Актер должен сражаться за жизнь Гамлета, за то, чтобы восстановить справедливости и скрыть от Гамлета внутри себя знание о его будущей смерти.
Более того: каждый раз Актер должен верить, что Он и Гамлет внутри него восстановят справедливость и выживут. Актер и Гамлет становятся по сути одним лицом. Актер-Гамлет стоит за кулисами и ждет пока затихнет гул в зале.
Гамлет-Актер выходит на сцену.
Гамлет для того, чтобы вступить в борьбу и победить,
а Актер для того, чтобы проиграть борьбу Гамлета и умереть.
Гул затих.
«Гул затих» – значит, наступило время Актеру-Гамлету сделать свой первый шаг на пути к смерти. «Гул затих» – звучит как приговор, как выстрел.
Я вышел на подмостки.
Кто он, этот «Я»? Кто вышел на подмостки?
Стихотворение называется «Гамлет». Значит, Гамлет вышел навстречу Смерти.
Но ведь Гамлет вышел после затихшего в театральном зале гула, да еще вышел на подмостки (сцены). Значит, это Актер. Теперь перенесем акцент:
Я вышел на подмостки.
Я вышел – здесь это очень трагично (все-таки вышел!).
Не пытался избежать, отказаться от этой страшной участи. Был гул в зале, зрители рассаживались по местам, разговаривали, шелестели программками, обсуждали, кто сегодня играет (умирает) Гамлета, кто играет (умирает) Офелию.
Гул затих, значит время осмелиться выйти.
ВЫШЕЛ!!!
И что же будет делать? Говорить, танцевать, петь?
Нет!
Я ловлю в далеком отголоске
Что случится на моем веку.
Гениальный поворот стиха!!!
Вышел и мгновенно попал в Вечность.
Вы только подумайте, кто ловит в «далеком отголоске»?
Актер? В этом случае для него «далекий отголосок» –
время Гамлета.
Ибо актер – наш современник.
И он ловит в истории Гамлета аналогии со своим (то есть
нашим) веком.
А что же это за «далекий отголосок» для Гамлета?
И здесь мы прикасаемся к великой силе выразительности
поэзии вообще и поэта Бориса Пастернака в частности:
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Здесь, как это часто происходит в поэзии Пастернака, мы мгновенно попадаем в такое измерение, где театральные бинокли соизмеримы со звездами. С театральной точки зрения речь идет об известном каждому актеру эффекте: когда смотришь в зал со сцены – не видно ничего.
Но зрители, глядящие на освещенную сцену через бинокли, видят каждую морщинку на лице актера. Они увидят вблизи гримасу Смерти, они будут обстоятельно наблюдать в бинокли трехчасовой путь Гамлета к Смерти.
|
|
|
Но здесь есть и другой образ:
Сцена – это наша Планета, а «тысяча биноклей на оси» –
звезды – иные миры, наблюдающие за нашим миром,
в котором происходит невероятная трагедия.
Кто же в этом случае на сцене?
Гамлет? Да!
Актер? Конечно!
Но и не только.
Прочтите внимательно третью и четвертую строчки этого
катрена, и перед вами появится образ Того, Кто в стихе
именуется «далеким отголоском».
Того, кто однажды очень давно перед «наставленным сумраком ночи» уже просил своего Отца «пронести эту чашу мимо».
Вот он и появился, третий участник трагедии – Иисус Христос.
Эпизод Нового завета, где Иисус из «сумрака ночи» Гефсиманского сада обращается к своему Отцу с неожиданной
просьбой отменить все ужасы:
мучения,
предательство Петра,
унижение,
боль,
бичевание,
распятие.
То есть отменить все, что ему предстоит.
Это эпизод невероятной силы.
Мне кажется, что по выразительности, по человечности,
по трагичности вряд ли есть в мировой литературе эпизод
глубже, сильнее, пронзительнее чем этот.
Давайте разберемся почему.
Вся идея христианства зиждется на жертве, на искуплении
Сыном Божьим грехов человечества.
Все к этому шло, все было логично и продумано до деталей.
Дева Мария рождает Сына Божьего, то есть Богочеловека.
Того, Кто обладает божественным знанием, но одновременно и человеческой нервной системой.
Как Сын Божий, Иисус бессмертен, но как человек – смертен и даже испытывает страх смерти («душа моя скорбит смертельно»).
Этот страх смерти, который испытывает человек-Иисус чувствуется во многих евангельских эпизодах.
Иисус начинает нервничать по мере приближения предательства и Смерти.
Кульминация этого страха в эпизоде «моления о чаше».
Вчитайтесь внимательно в то, о чем говорит Иисус –
«И отошед немного, пал на лицо Свое, молился и говорил –
Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша эта».
Да ведь это же ужасно!
Представьте себе, что молитва сына обожгла бы сердце самого милосердного в мире Отца,
и сказал бы Он:
Да что же это я делаю?!
Обрекаю на страшную смерть родного сына?!
Все отменяю!
Иди ко мне, родной!
Не будет распятия, крови, боли – ничего этого не будет!!!
Но ЧЕГО ЕЩЕ не будет?
Представьте себе мысль Христа:
если отец сжалится
и жертва не состоится – значит,
не будет Баха и Достоевского,
Рембрандта и Гёте,
фресок Микеланджело и Грегорианского хорала
не станет Руанского собора и собора в Севилье
не будет икон Рублева и храма Покрова на Нерли и...
Не станет того грандиозного защитного фона над Планетой, который будучи вдохновлен христианством спасает нас от обвинений в тотальной бездуховности и бессмысленности нашего существования.
Поэтому дальше Иисус говорит:
«впрочем не как я хочу, но как ты».
Вот это и есть вторая половина фразы в «молении о чаше».
В Евангелии от Матфея между обращением сына к отцу о спасении и его отменой нет никаких пауз – только точка с запятой, но по сути между этими двумя половинками – пауза размером с цивилизацию.
Итак:
«Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси!»
Но к кому обращается с подобной же просьбой Гамлет?
Конечно же, к своему отцу и литературному создателю Шекспиру.
Так вот о каком «далеком отголоске» говорит Гамлет! Правда, дальше идут иные|чем в Евангелии, слова, хотя я уверен, что Иисус подписался бы под каждым из них.
Гамлет говорит отцу:
«Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль».
И дальше:
«Но сейчас идет другая драма
И на этот раз меня уволь».
Что за нелепость!!! Что за неподходящее слово: уволь!!! Ни Христос, ни Гамлет не могли произнести подобного
слова, ибо
оно – из другого измерения, его может использовать человек из иного времени. Правильно! Он-то и появился – наш четвертый герой.
Кто же он?
Сам автор стихотворения – Борис Леонидович Пастернак
из XX века,
из коммунистической страны, где, как во времена Христа
и как во времена Гамлета:
«...продуман распорядок действий
И неотвратим конец пути».
Христос был предан распятию,
Гамлет был предан смерти,
и Поэт говорит о себе:
«Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти».
Он, Пастернак, тоже предан.
Предан системой, друзьями, поклонниками, коллегами. Он изгнан из Союза писателей, ему боятся звонить, его шумно и публично осуждают его вчерашние друзья. И все из-за романа «Доктор Живаго» – одного из крупнейших романов XX века, который он написал в своей стране.
Советская цензура запретила печатать роман, книга была предана анафеме. И Пастернак дал согласие напечатать его за границей, что в то время было равносильно самоубийству.
Пастернака не сгноили в ГУЛАГе, не расстреляли, но практически уничтожили более изысканным способом – полным бойкотом, психологической травлей, лишением творческого статуса, непризнанием его как творческой личности.
Итак, стихотворение Пастернака «Гамлет», состоящее
из шестнадцати строк, охватывает две тысячи лет развития
человечества.
В нем шесть участников:
Актер, Гамлет, Христос, Пастернак, Шекспир и Бог-Отец.
«Я один, все тонет в фарисействе», – так может сказать каждый из них.
Но они – Творцы, они сражаются со злом и идут на колоссальные жертвы во имя спасения Человечества.
Вот что такое быть актером!
Вот что значит быть человеком искусства!
Об этом Борис Пастернак говорит еще прямее в своем стихотворении «О знал бы я, что так бывает».
Это – одно из глубочайших стихотворений о смысле культуры, о подлинности культуры, о жертвенности ее великих творцов.
В нем человек искусства и, в частности, актер сравнивается с Гладиатором.
Хотя слова «ГЛАДИАТОР» нет в стихе, оно подразумевается. Для подлинного актера искусство – не игра, как не игра
бой гладиатора.
Здесь у Пастернака старая истинность и вечность искусства
начинается в Колизее.
«Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
|
|
|
