Цзя Пинва

I

 

В начале 70-х годов, когда Бай Дасин было лет семь-восемь, старички в переулке говорили про неё, что она «милая и славная». В те времена таких слов не употребляли, они вызывали определённое подозрение. От этих слов исходил запах гнили и затхлости старинных сундуков и потемневших от копоти потолков. Это были слова, которые нельзя было открыто произносить; слова, которые до сих пор вызывают в моей памяти не слишком приятные ощущения. Они совсем не были похожи на одно слово, которое однажды произвело на меня глубокое впечатление.

Как-то мы отправились в гости к бабушке Чжао. Там я прочитала скупой на слова дневник её внучки — тринадцатилетней ученицы средней школы. Её дневник лежал на чёрном лаковом чайном столике с изогнутыми ножками, будто специально для того, чтобы его читали. В дневнике мне встретилась такая фраза: «Пусть моё происхождение не такое уж известное, но моя революционная воля не может быть сломлена…» Да, меня потрясло слово «сломлена». Я тогда вообще не понимала его значения, но твёрдо решила, что это слово необыкновенное. Как же можно, не имея достаточного образования, использовать такие слова в своём дневнике? Я так дорожила этим непонятным для меня словом, что даже не решалась спросить у взрослых, что оно означает. Я надеялась, что когда-нибудь сама смогу понять его значение. Ну а раз Бай Дасин милая и славная, пусть так и будет.

Бай Дасин и в самом деле отличалась добрым нравом и чувством справедливости. Учась в первом классе, она помогла дойти домой бабушке Чжао, потерявшей сознание в общественном туалете. Во втором классе она взяла на себя обязанность каждый день выливать за бабушкой горшки. Старушка уже не могла самостоятельно ходить в туалет. Наших родителей в то время в Пекине не было, и мы с бабушкой служили друг другу опорой.

Когда Бай Дасин училась в третьем классе, на экранах многих городов Китая шёл корейский фильм «Цветочница». Где бы его ни показывали, публика во время сеанса непременно утирала слёзы. Мы с Бай Дасин тоже плакали. Только я не так сильно, как она. Мужчина, сидевший передо мной, в истерике бился о спинку сиденья, но никто не обращал на него внимания, потому что каждый был занят своими переживаниями. Сидевший слева от меня человек не отрываясь смотрел на экран, слёзы непроизвольно катились у него по щекам, и он их не вытирал. Бай Дасин сидела от меня справа. Она просто задыхалась от плача, и вдруг, совершенно неожиданно, у неё началась отрыжка. Впервые я обнаружила у неё эту дурную привычку именно во время того сеанса. У неё это происходило громко, как у какого-нибудь простого и неотёсанного мужика. В особенности её распирало после поедания редьки, которую я называла «радость на душе». Вот уж когда сестра делала это от души. Просто противно, да ещё дурной запах. Сравнение с неотёсанным мужиком мне казалось обидным, потому что Бай Дасин не была мужиком, и тем более неотёсанным. Однако после демонстрации этого фильма однокашники стали поддразнивать её, обзывая «помещица Бай», и это только потому, что она оказалась однофамилицей злодея-помещика из этого фильма. Иногда мальчишки, завидев её, начинали громко кричать: «Вон идёт помещица Бай, идёт помещица Бай! »

Такая кличка унижала и расстраивала Бай Дасин, заставляя её чувствовать себя изгоем. В переулке часто появлялись люди, одетые в одежду серого цвета. Их называли «элементами четвёртой категории». Они подметали переулки, убирали мусор, чистили выгребные ямы. С тех пор как мы посмотрели фильм «Цветочница», каждый раз, когда Бай Дасин сталкивалась с этими людьми, она специально гордо проходила мимо, будто хотела всем сказать: «Я не помещица Бай, я не такая, как они! » Она постоянно спрашивала меня: «Слушай, кроме фамилии, скажи, чем ещё я похожа на помещицу? »

Бай Дасин никак не была похожа на помещицу, однако никто никогда её не сравнивал и с цветочницей из того же фильма, с той красивой и доброй девушкой. Верю, что этот фильм в своё время заставил многих молодых девушек мечтать стать такими, как цветочница. Это было стремление к доброте, справедливости, красоте. Посмотрев албанский фильм «Умрём, но не сдадимся», я мечтала быть похожей на партизанку Милу, готовую умереть, но не сдаться врагу. Единственным основанием для этого была кофточка в клетку, в которой была героиня во время ареста. У меня была такая же кофточка в сине-белую клетку. Я представляла, что я — Мила, и мечтала, чтобы кто-нибудь из моих однокашников встал и сказал, что я на неё похожа. В те дни я каждый день надевала эту кофточку, обольщая себя пустыми надеждами. Ещё я запомнила одну фразу из этого фильма. Когда нацистский офицер, допрашивая женщину с большой чёрной родинкой возле губы — командира партизанского отряда, подаёт ей стакан воды, она отказывается от него и с холодной усмешкой говорит: «Спасибо, я понимаю, что такое гуманность по-фашистски! » Мне казалось, что эта необычная и гордая фраза стоит многих тысяч слов. Стоя перед зеркалом, я пыталась изобразить её надменную усмешку, а Бай Дасин в этом мне помогала. Я просила налить мне стакан воды, и когда она подносила его к моему лицу, я с сарказмом произносила: «Спасибо, я понимаю, что такое гуманность по-фашистски».

Бай Дасин смеялась и приговаривала: «Как похоже! » Ей нравилось моё выступление, и она нисколечко не сердилась на меня за то, что незаметно для себя становилась «фашистом», хотя в то время за ней ещё сохранялась кличка «помещица Бай». Она подчинялась мне даже тогда, когда я её превращала в «фашиста». «Фашист» и «помещица Бай» не так уж сильно отличались друг от друга, однако Бай Дасин не обижалась на меня. Я часто про себя думала: из-за того, что мальчишки постоянно называли её «помещицей», она со временем давно уже стала себя чувствовать помещицей. Разве помещик не должен слушаться народа? Таким «народом» у Бай Дасин была я. К тому же я была симпатичней неё. И не такая тупая. Бабушка часто ругала её за то, что она недостаточно сообразительна. Или не умеет как следует почистить чеснок, сок от него попадает ей под ногти, отчего она начинает хныкать, или держит в руках мухобойку, а ни одной мухи убить не может, и ещё теряет деньги и талоны на растительное масло. В те времена масло продавалось по талонам, в месяц на человека полагалось всего лишь двести пятьдесят граммов масла. Если потеряешь талон, то покупать масло приходилось по договорной цене, а это в два раза дороже. Как-то Бай Дасин отправилась в «Южную» лавку купить арахисовое масло. Не успела она ещё войти в магазин, а деньги и талон уже потеряла. Бабушка ругала её, приговаривая: «Раз уж ты растяпа, то нужно быть внимательней, а ты, наоборот, рассеянная — хуже некуда».

Как мне казалось, рассеянность и концентрация внимания — вещи одного порядка. Почему Бай Дасин могла потерять деньги или талоны на масло? Потому что в девятом дворе у бабушки Чжао в один прекрасный день появился некий молодой человек. В тот момент всё внимание Бай Дасин сконцентрировалось именно на нём, вот она и стала рассеянной. Этот молодой человек приходился бабушке Чжао племянником, он приехал из другой провинции, где танцевал в ансамбле песни и пляски. В балете «Си-эр» он танцевал главную партию Да Чуня. У молодого человека на шее выросла маленькая шишка, и он приехал в Пекин на операцию, вот и поселился у своей бабушки. Такого красавца в этом переулке никто никогда не видел. Лет двадцати, вьющиеся волосы, густые чёрные брови, большие глаза, пухлые губы, стройный, но не худой. Он носил обычную военную форму без петлиц и фуражку без кокарды. Так одеваться имели право только участники «коллективов образцовой оперы». Он не застёгивал верхнюю пуговицу, отчего у воротничка виднелась белоснежная рубашка, что создавало впечатление лёгкой небрежности, и это притягивало.

Женщины от него просто были без ума, но встречались с ним чаще всего такие девчонки, как мы, целыми днями носившиеся по двору у бабушки Чжао. У Да Чуня хватало терпения с нами возиться, он учил нас танцевать. Мы репетировали эпизод, когда Да Чунь вызволяет Си-эр из пещеры. Он поставил посреди двора квадратный стол, а рядом невысокую скамью и совсем низенькую табуретку. Так в пещере образовались три ступеньки. Кульминацией служила сцена, когда Да Чунь, взяв за руку Си-эр, выводит её по ступенькам из пещеры. Си-эр видит солнечный свет, и от радости они вдвоём застывают в изящной позе. Эта трогательная сцена была пределом наших мечтаний. Девчонки в переулке умирали от желания хотя бы раз оказаться в роли Си-эр. Солнечный свет у входа в пещеру был для нас не важен. Главное, чтобы можно было встретить солнечные лучи, взявшись за руки с кудрявым Да Чунем. Мы с нетерпением сидели на низеньких скамеечках в ожидании, когда очередь дойдёт до нас, в душе ревнуя друг к другу и в то же время подбадривая. Что же до Да Чуня, то он вёл себя одинаково со всеми и предложил каждой из нас по меньшей мере раз побывать в роли Си-эр. И только Бай Дасин, только она отказалась с ним танцевать, несмотря на то что в девятый двор она приходила чаще других.

Чтобы каждый день после ужина как можно быстрее отправиться туда, Бай Дасин несколько раз чуть не повздорила со своей бабушкой. Всё из-за того, что именно в это время бабушка обычно справляла большую нужду. Бай Дасин могла уйти только после того, как вынесет горшок. А в это время декорации к «Си-эр» уже были поставлены. Какие мучительные минуты! Бабушка справлялась со своими делами поразительно медленно. Сидя на горшке, она обычно покуривала сигарету, а иногда, надев очки, читала шикарное издание «Цитат Мао Цзэдуна». Она казалась такой жестокой, совершенно не считалась с душевным состоянием Бай Дасин. Стоя рядышком, я радовалась тому, что выливать горшок выпадало не мне. С другой стороны, я сочувствовала своей двоюродной сестре. «Ну я пошла», — каждый раз, когда я говорила эти слова, Бай Дасин начинала сквозь занавеску в дверях тихо умолять бабушку: «Ну, ты уже всё? А быстрее не можешь? » Её мольбы непременно вызывали обратную реакцию именно потому, что она — Бай Дасин, а Бай Дасин должна быть добросердечной и справедливой. Бабушка за занавеской ворчала и удивлялась: «Что это сегодня произошло с ребёнком? Разве так разговаривают со взрослыми? Что за эгоистка выросла, даже нужду не даёт справить как следует…»

Бай Дасин оставалось лишь тихо сидеть в другой комнате и ждать, а бабушка, словно испытывая её терпение, могла раза в два увеличить время своего «восседания». Я к тому времени давно уже успевала прошмыгнуть в девятый двор. Обуреваемая угрызениями совести, я понимала, что поступаю несправедливо, и хотела, чтобы Бай Дасин прибежала пораньше. Она придёт и, как всегда, незаметно займёт место в уголочке, теша себя надеждой, что Да Чунь всё же её заметит. Только я одна знала, какой страстной была эта мечта.

Однажды она мне сказала, что дядя Чжао не прописан в Пекине и после операции, наверно, уедет. Я сказала: «Ну да, очень жаль». Она уставилась в одну точку, глядя на меня, и казалось, вообще никого не замечает. Я похлопала её по руке и спросила: «Эй! Что с тобой? » Руки её были холодные как лёд, и это заставило меня вспомнить охлаждённый лимонад. Казалось, что её руки только что выловили из морозильной камеры. Ей тогда было всего десять лет. И такая температура никак не вязалась с её возрастом. И в этот момент меня осенило. Это не могло быть состоянием аффекта, это было неизъяснимое страстное желание чего-то. Я смотрела на сидевшую в углу Бай Дасин и мне так захотелось, чтобы Да Чунь обратил внимание на мою сестру. Я сказала громко: «Дядя Чжао, Бай Дасин ещё не играла Си-эр, надо, чтобы она тоже сыграла разок! » Дядя Чжао — этот Да Чунь с вьющимися волосами — подошёл к Бай Дасин. Его взгляд был таким дружелюбным, таким открытым. Он протянул ей руку, приглашая пойти с ним. Однако она стала отказываться и тихо бормотать: «Нет, я не смогу, я не умею, я не буду, у меня не получится…» Эта всегда покладистая девочка вдруг проявила удивительную несговорчивость. Она мотала головой, кусала губы, прятала руки за спину. Я не ожидала, что она может не согласиться. Я не понимала, что с ней случилось, почему она отказывалась от того, о чём давно мечтала. Я как никто знала её мечту, потому что прикасалась к её ледяным рукам.

Я подумала, что она стесняется, и стала громко её убеждать: «Ты сможешь, сможешь». Несколько девчонок присоединились ко мне. Мы чуть ли не все вместе стали подбадривать эту трусиху. Да Чунь по-прежнему протягивал ей руку, а она, вся съёжившись, даже стала немного сердиться и громко отказываться, отступая назад. На лбу у неё выступила испарина, а лицо выражало полную беспомощность и упрямство. Она откинулась назад, закрылась руками, пытаясь этим показать, что хоть убей, решительно не повинуется. В это время Да Чунь протянул ей вторую руку, показывая всем видом, что хочет поднять её со скамейки и повести к сцене. Мы все заметили этот жест дяди Чжао, он был таким приветливым. Эх, Бай Дасин, ты ведь ещё не настолько глупа, чтобы отказаться. Бай Дасин вдруг перестала громко спорить, потому что уже ничего не могла выговорить. Она упала на пол и потеряла сознание. У неё случился шок.

Спустя много лет она призналась мне, что тогда в свои десять лет упала в обморок, потому что впервые в жизни влюбилась. Она тогда ненавидела себя, но ничего с собой поделать не могла. Даже теперь тридцатилетняя Бай Дасин продолжает утверждать, что тот дядя Чжао был самым красивым китайским мужчиной, которого она когда-либо встречала. Я не согласилась с мнением Бай Дасин, так как мне никогда не нравились мужчины с европейским разрезом глаз. Но я не стала возражать, а лишь вздохнула по поводу её крайне бестолковой и страстной «первой любви». Ведь дядя Чжао, которого мы никогда больше не видели, так и не узнает, почему в тот год в переулке Фумахутун десятилетняя девочка Бай Дасин упала в обморок. Он также никогда не поверит, что десятилетняя девочка на самом деле может потерять сознание из-за любимого ею красавца-мужчины. Молодые люди его возраста не способны проникнуть в переживания десятилетних девочек, в их глазах они всего лишь стайка ребятишек. Они могут обнять их, как детей, но они никогда не узнают, какую бурю чувств могут вызвать у этих девочек протянутые к ним руки.

Сам того не желая, дядя Чжао ранил сердца многих девчонок из нашего переулка. После того что произошло у него с девчонкой по имени Сяо Лю из третьего двора, что в районе перекрёстка Сидань, выходившие с ним на сцену и исполнявшие роль Си-эр девчонки поняли, что на самом деле он особого внимания на них и не обращал. Его влекло к известной во всей округе Сяо Лю. Почему десятилетняя девочка могла потерять сознание из-за взрослого мужчины, а Сяо Лю с Сиданя, которая ни разу толком и не взглянула на Да Чуня, смогла свести его с ума?

 

II

 

Сяо Лю в то время было лет семнадцать-девятнадцать. Она вместе с семьёй перебралась в переулок Фумахутун лишь несколько лет назад. Семейство занимало пять комнат в северном флигеле в третьем дворе. Прежние хозяева этого флигеля — господин Цзянь и его жена — давно уже в принудительном порядке перебрались здесь же в привратницкую. Не стоило господину Цзяню до Освобождения держать частную аптеку. Его причислили к мелкобуржуазным элементам, а отец Сяо Лю работал плотником в строительной фирме, поэтому имел намного больше прав на эти комнаты.

Родители Сяо Лю были небольшого роста и выглядели весьма невзрачно, но зато каких детей они нарожали! Их было восемь: четверо мальчиков и четыре девочки. Парни выросли рослыми, крепкими, а девицы стройными и красивыми. Люди они были малограмотными и бедными. Когда въехали в третий двор, у них даже кровати не было, спали прямо на полу. Питались они плохо, ели грубую пищу. Тем не менее, несмотря на это в этой семье выросла такая девица, как Сяо Лю. Среди её сестёр у неё были не самые правильные черты лица, однако фигурой она, что называется, вышла, и это привлекало внимание многих мужчин. Её смуглая кожа была гладкой и нежной, а от распущенных волос веяло тёплым ароматом свежих опилок. Её слегка влажные большие глаза всегда были чуть прищурены, словно она всматривалась во что-то. Казалось, что она намеренно прикрывает свои чёрные глаза длиннющими ресницами. Пренебрегая правилом порядочных девушек туго заплетать свои косы, она всегда их заплетала свободно, так, чтобы у висков небрежно выбивалась прядь волос. Так она казалось смелой и отчаянной, несколько небрежной и загадочной, будто только что оторвала голову от подушки, проведя бурную ночь с мужчиной. На самом деле вполне возможно, что она только что закончила мыть котёл, в котором варили капустную похлёбку, или только что съела золотистую пампушку из грубого теста с салатной горчицей.

Когда наступали сумерки, она, съев пампушку и вымыв котёл, частенько стояла в проёме ворот, прислонившись к косяку, или отправлялась через весь переулок в общественный туалет. Когда она шла по улице, все достоинства её обольстительной фигуры бросались в глаза. В то время все ходили в широких штанах. Уж не знаю, что сделала Сяо Лю со своими штанами, что они так плотно облегали её упругий зад. Странное сочетание её расслабленной походки и стройной фигуры придавало ей при ходьбе особое очарование.

Она часто носила шлёпанцы на босу ногу. Ногти на ногах были покрашены соком бальзамина в ядовитожелтый цвет. Кто в те времена в переулке, да и во всём Пекине, осмелился бы красить ногти на ногах? Только Сяо Лю с перекрёстка Сидань. Она так и ходила, ни на кого не обращая внимания, потому что не собиралась водиться ни с кем из нашего переулка. У Сяо Лю не было подруг, но ей было всё равно, потому что у неё было полно кавалеров.

Она входила в одну компашку, которая называла себя «Сиданьской колонной». Прозвище «Сяо Лю с перекрёстка Сидань» она получила после того, как вошла в эту компанию. Вообще-то, согласно китайской традиции, её следовало бы просто называть Шестая, так как среди своих братьев и сестёр она по возрасту была шестой. В компашку эту входили с десяток нигде не учившихся (да и негде было учиться) и нигде не работавших парней, все из хороших семей. Они ничего не боясь, шныряли в районе Сиданя по переулкам и крали военные фуражки и звонки от велосипедов. Относили их в комиссионку, а на полученные деньги покупали сигареты и выпивку. В те годы военная фуражка и модный велосипедный звонок особой конструкции были мечтой многих молодых людей. Военная фуражка из шерстяной ткани, была всё равно что шикарное пальто из овечьей шерсти сейчас. Если у тебя на велосипеде красовался такой звонок, то это было то же самое, что нынче иметь в кармане миниатюрный мобильный телефон. Сяо Лю в грабежах не участвовала. Говорят, в этой компании она была единственной девицей. Её развлечением было переспать со всеми парнями из этой компашки. Делала она это без всякого расчёта, просто так, ради собственного удовольствия, потому что она им нравилась. Ей больше всего хотелось нравиться мужчинам и чтобы они из-за неё били друг другу физиономии.

Такое беспутное поведение дочери, конечно же, не проходило мимо внимания домашних. Отец-плотник связывал свою дочь и заставлял её стоять во дворе на коленях на стиральной доске. Поведение Сяо Лю, казалось бы, должно было заставить её братьев и сестёр провалиться со стыда, но нет. Отношения у них были на удивление хорошими. Когда её ставили на колени, сёстры и братья наперебой просили отца простить Сяо Лю. Наказание длилось долго, иногда от полудня до глубокой ночи. Каждый раз отец снимал с неё верхнюю одежду, оставляя лишь майку да трусы. Все просьбы о снисхождении со стороны братьев и сестёр оставались без внимания. Они тяжело переживали, когда видели, как их сестра стоит на коленях на стиральной доске, голодная и замёрзшая. Кончилось всё это тем, что однажды её друзья, ребята из этой компашки, узнав, что она наказана, той же ночью устроили в третьем дворе «грабёж». Они перелезли через стену, развязали Сяо Лю, завернули её в ковёр в бело-красную клетку и вынесли со двора. После этого они сели на свои крутые велосипеды марки «Феникс-18», нажали на педали и, гремя велосипедными звонками, устроили в переулке настоящую «демонстрацию протеста». Затем всей толпой вместе с Сяо Лю они пронеслись по переулку и скрылись.

Той ночью я и Бай Дасин слышали пронзительную трель звонков. Бабушка тоже слышала, заметив сквозь сон, что наверняка в семье Сяо Лю что-то случилось. На следующий день по переулку поползли слухи, что Сяо Лю «похитили». Такая новость взбудоражила меня и Бай Дасин. Мы стали вертеться около третьего двора, пытаясь хоть что-то разузнать. Потом стали говорить, что об издевательствах над Сяо Лю компашка узнала от одного из её старших братьев. Сама она никогда своим дружкам о своих наказаниях не рассказывала. Кто мог видеть, что её, закатав в красно-белый ковёр, умыкнули со двора, кто мог посреди ночи разглядеть, что ковёр в клетку? Эта интрига нас не волновала. Неизгладимое впечатление на нас оказало то, что несколько мужчин, действуя дружно, освободили стоявшую на коленях любимую ими женщину. И способ, которым они действовали, многих потряс. Сяо Лю приобрела ореол загадочности и необыкновенности. Спустя несколько дней она как ни в чём не бывало вернулась домой и ближе к вечеру стала снова появляться в проёме ворот. В руке она держала вязальный крючок, в кармане лежал моток белых ниток, и она, ловко орудуя кистью руки, сосредоточенно вязала воротничок. Вполне возможно, что именно тогда племянник бабушки Чжао, тот самый Да Чунь с вьющимися волосами, и увидел её, а Сяо Лю с переулка Сидань именно в этот момент взглянула на него своими прикрытыми ресницами чёрными глазами.

Самой судьбой было определено, что именно этот мужчина и эта женщина должны были познакомиться, и ничто не могло этому помешать. Я слышала, как бабушка Чжао говорила моей бабушке, что операцию Да Чуню, ставшему для дворовых девчонок просто наваждением, давно уже сделали. С его работы несколько раз уже приходили письма, в которых торопили его вернуться, только он на это не обращал никакого внимания. Несмотря на увещевания бабушки Чжао, он просил Сяо Лю выйти за него замуж и уехать с ним из Пекина. Сяо Лю жеманно смеялась, пропуская всё мимо своих ушей, и лишь урывками встречалась с ним. Позднее дружки из компашки схватили их обоих на заднем дворе у бабушки Чжао. И снова это было ночью, и снова они перелезли через стену и закатали голую Сяо Лю в ковёр, а Да Чуня избили и, угрожая стилетом, выгнали его из Пекина. В переулке стали говорить, что этот набег организовала сама Сяо Лю. Стоило её сердечку забиться, как мужчины сразу же на это реагировали. Как же ей нравилось, чтобы мужчины перед ней оказывались в смешном положении. Если всё это было правдой, то Сяо Лю с перекрёстка Сидань поступила, в общем-то, непорядочно. Красота и коварство разбили сердце Да Чуня.

Бабушка Чжао, рыдая, говорила моей бабушке, что всё это большой грех, и откуда на нас свалилась такая напасть с этой обольстительницей. Обе старушки лили слёзы и наказывали нам не ходить играть в третий двор и разговаривать с кем-либо из семейства Сяо Лю. Они боялись, что мы научимся дурному и станем такими же, как она.

Именно тогда я покинула Пекин и вернулась в город N к своим родителям. К тому времени они только-только закончили свой «курс перевоспитания» в так называемой «школе седьмого мая», расположенной далеко в горах. Первое, что они сделали, вернувшись домой, — перевезли меня от бабушки к себе, чтобы я могла продолжать ходить в школу. Они любили меня, но только моё сердце осталось в пекинском переулке Фумахутун. Я знала, что живущие там взрослые не будут вспоминать ребёнка, не имевшего к ним никакого отношения, но я постоянно думала о них: о Да Чуне с вьющимися волосами, о Сяо Лю с перекрёстка Сидань, о бабушке Чжао и даже о её кошке Нюню. Я когда-то представляла себе, что если бы смогла превратиться в Нюню, то днями и ночами была бы вместе с Да Чунем и смогла бы тогда видеть всё, что происходит между ним и Сяо Лю. Я слышала, что, когда парни из компашки отправились к бабушке Чжао, чтобы схватить Да Чуня и Сяо Лю, кошка Нюню сидела на крыше и громко орала. Кто её знает, звала ли она на помощь или просто злорадствовала? Что же я хотела увидеть, превратившись в кошку? В том возрасте я ещё не знала, что делают наедине мужчина и женщина. Это не была зависть, скорее, необъяснимое ощущение грусти и печали. Так как я не «влюблялась» в племянника бабушки Чжао, то и не испытывала отвращения к Сяо Лю, которую бабушка Чжао обозвала обольстительницей. Мне нравились этот мужчина и эта женщина, в особенности Сяо Лю. Я не верила тому, что в ту ночь она имела желание опозорить Да Чуня, а если бы это было и так, что ж тут такого? В душе мне хотелось выгородить её, и тогда я сама казалась себе подленькой. Эта женщина с отвратительным жёлтым педикюром всколыхнула в моей бесконечно мрачной душе чувство свободы и раскрыла моё тайное греховное желание стать такой же. Когда я спустя десять с лишним лет смотрела фильм «Клеопатра» с Элизабет Тейлор, и в частности, то место, где колдун велит людям завернуть её, полуобнажённую, в персидский ковёр и отнести к императору, я тотчас же вспомнила Сяо Лю из переулка Фумахутун, эту необыкновенную красавицу.

Долгое время я не говорила своей двоюродной сестре о том, что я думала о Сяо Лю. Я считала это запретной темой: ведь в тот год Сяо Лю с перекрёстка Сидань «увела» у Бай Дасин человека, из-за которого она упала в обморок. Опять-таки, к началу 80-х годов пять комнат в северном флигеле, что в третьем дворе, вернулись к господину Цзяню, жившему в привратницкой, а семья Сяо Лю съехала. Зачем же было напоминать сестре о прошлом? Но вот однажды, где-то года два назад, в районе Саньлитунь мы с Бай Дасин встретили Сяо Лю. Это произошло в баре «Дубовая бочка». Она пришла туда не развлекаться, она была его владелицей.

Это было небольшое заведение, которое изо всех сил старалось во всём подражать европейскому стилю. В воздухе витал смешанный запах баранины, табака, корицы, карри и других специй, не характерный для китайских ресторанов. На первый взгляд, дела у Сяо Лю шли неплохо. В полутёмном помещении горели свечи, было немало посетителей, в основном иностранцев. На стенах висели шкуры, лук, стрелы. Перед стойкой две певицы латиноамериканского вида пели под гитару «Поцелуй меня, Джимми». Вот здесь мы и встретили Сяо Лю. И хотя мы не виделись более двадцати лет, при тусклом свете свечей я сразу же узнала её.

Я никогда не придавала значения всяким разговорам о том, что спустя годы люди перестают узнавать друг друга и что это приводит к различным курьёзам. Как такое может быть? У меня, во всяком случае, такого не произошло. Сяо Лю было, вероятно, лет сорок. К ней совершенно не подходило выражение «увядшая красота». Она была одета в длинную чёрную юбку, в ушах бриллиантовые серьги в виде цветка подсолнуха; она пополнела, но не выглядела толстой. Сяо Лю сохранила свою красоту, в которой была уверена; она шла в нашем направлении, и походка её была точно такой же, как в переулке Фумахутун, — такой же беззаботной и ленивой. В её поведении появилась уверенность, свойственная человеку, много повидавшему на своём веку. По её виду можно было определить, что живёт она хорошо, вполне довольна собой, хотя и выглядит несколько вульгарно. Я сказала Бай Дасин: «Ой, смотри! Сяо Лю! »

В этот момент Сяо Лю также узнала нас. Она подошла к нам и, вспоминая, сказала, что мы раньше вроде бы были соседями. Смеясь, она велела официанту принести нам две порции коктейля «Карнавальная ночь». В её смехе была особая трогательность с привкусом ностальгии, этот смех не вызывал раздражения, так как был совершенно искренним. Мы смеялись вместе с ней, и в нашем смехе не было дурного умысла. Мы были удивлены, что она вспомнила двух ребятишек из того переулка. Вот только мы не знали, о чём с ней говорить, поэтому вежливо и чистосердечно расхваливали её заведение, а ей было приятно слышать наши слова. Помахав на прощание рукой, она подозвала к себе крепкого молодого парня и представила его нам в качестве своего мужа.

Тот вечер в баре «Дубовая бочка» мы с Бай Дасин провели очень славно. Сяо Лю с перекрёстка Сидань и её муж, который был по меньшей мере лет на десять младше неё, заставили нас долго охать и вздыхать. Мы восхищались этой несгибаемой женщиной, которая так и осталась для нас загадкой. В тот вечер Бай Дасин мне сказала, что никогда не испытывала к Сяо Лю неприязни. Она призналась, что с детских лет просто благоговела перед ней. Тогда она мечтала стать такой же женщиной, как Сяо Лю, гордой, привлекательной, и чтобы вокруг неё вертелись мужчины и она могла дружить с кем хочет. Она часто стояла перед зеркалом, плела косички так же свободно, как это делала Сяо Лю, высвобождая при этом у висков несколько прядей волос. Затем она стояла некоторое время в дверях, прислонившись к косяку, томно опустив веки, после чего вертлявой походкой делала по комнате несколько кругов. Глядя на себя в зеркало, она находилась то в крайнем возбуждении, то воровато озиралась, то чувствовала себя самоуверенно, то впадала в уныние. Как ей хотелось вот так взять и выбежать со двора и пройтись по улице. Конечно, она никогда так не делала и никто, включая меня, не видел, как она гримасничала перед зеркалом.

В тот вечер я шла и смотрела на идущую рядом со мной и казавшуюся уверенной в себе Бай Дасин. Я смотрела на неё сбоку и думала про себя, что ведь я совсем не знаю этого человека.

 

III

 

Когда моя двоюродная сестра стала взрослой, её наивное целомудрие и порядочность частенько заставляли меня чувствовать, что она представляет собой редкое исключение среди современных нравов и обычаев. В средней школе и в университете она всегда считалась хорошей ученицей. На третьем курсе она даже была агитпропом в студсовете. Она хотела помогать людям, активно участвовать в общественной жизни, не считаясь с тем, что множество всяких мелких мероприятий мешали ей учиться. Я подозревала, что, может быть, сама по себе учёба не доставляла ей особого удовольствия. Бай Дасин училась на факультете психологии и иногда могла сбежать с занятий в общежитие, чтобы поспать. Правда, это не помешало ей успешно окончить университет, после чего она и оказалась в четырёхзвёздочном «Кэррэн отеле». Там нужно было уметь привлекать постояльцев, так как постоянной клиентуры от турфирм и частных лиц было недостаточно. Её объектами были различные предприятия, а также представительства иностранных фирм в Пекине. Она постоянно ходила по кабинетам этих учреждений и предлагала номера во вверенном ей отеле. Служащие отеля такую форму работы называли «обстреливанием зданий». На слух звучало несколько жутковато, немного похоже на стрельбу из пулемёта, а это уже вам не шуточки.

Я так и не могла понять, каким «основным капиталом» пользовалась Бай Дасин, «обстреливая здания». Ведь у неё не было никаких преимуществ, которыми можно было бы воспользоваться. Красотой она не блистала; её короткие и жёсткие волосы нельзя было уложить в привлекательную причёску. Она любила носить мужские рубашки. Рост у неё был нормальный, но талия практически отсутствовала, а ноги были коротковаты. Несколько полноватый зад слегка свисал, отчего при ходьбе она казалась немного неуклюжей. Однако её успехи в «обстреле» поражали. Каким же это образом, Бай Дасин? Благодаря невероятной страстности, с которой она общалась с людьми?

Однажды я на себе испытала эту её страстность. Она тогда училась на втором курсе и приехала в наш город, чтобы участвовать в учениях закрытого типа, которые организовала Военно-командная академия. После учений я позвонила ей и предложила не торопиться обратно в Пекин, а пожить пару дней у нас. Я тогда только вышла замуж, была очень счастлива, и мне хотелось, чтобы Бай Дасин поглядела, как я живу, и познакомилась с моим мужем Ван Юном, о котором я уже все уши ей прожужжала.

Она с радостью согласилась. Мы встретили её и пригласили в дом, наготовили для неё всякой вкуснятины. Вспомнив, что мы в детстве бегали в «Южную» лавку за охлаждённым лимонадом, я специально купила немного требухи, которую мы в детстве ужасно любили. Мои родители — дядюшка и тётка Бай Дасин — также подоспели к обеду. Все отметили, что Бай Дасин во время учений загорела и посвежела. Далее предметом разговора стал рассказ Бай Дасин о её участии в боевых учениях. Вне всякого сомнения, она бесконечно влюбилась в эти учения. Она подробно рассказывала, чем занималась каждый день, начиная с подъёма и заканчивая отбоем. Как нужно завязывать вещмешок, как надевать маскхалат, что продают в буфете и какой хороший у них командир взвода. Он с ними строг, но никто на него не обижается. Сам он из провинции Шаньдун, говорит с местным акцентом, но нисколечко не провинциален. Знали бы вы, какая у него добрая душа. Не думайте, что он умеет только командовать «смирно», «вольно», «напра-во», передвигаться ползком да стрелять из винтовки. Этот командир умеет играть на скрипке и может даже сыграть отрывок из музыкальной драмы «Лян Шаньбо и Чжу Интай». Да, а ещё командир…

Пока мы сидели за столом, она предавалась сладким воспоминаниям о военных учениях. Она не видела, что стоит на столе, не заметила специально купленную для неё требуху, не обращала внимания на дядю и тётю, на мужа своей сестры. Она не видела, как нам уютно и радостно в новой семье. Кроме военных учений, командира взвода, инструктора, её ничто не волновало. В данный момент ей было неважно, где она и с кем. Если бы её сейчас вообще выставили на улицу, она бы не расстроилась, лишь бы ей позволили рассказывать о своих учениях. Вечером, когда Бай Дасин отправилась в ванную, я отнесла ей зелёное полотенце. А она заперлась там и стала громко рыдать. Стоя за дверью, я спрашивала, что случилось, но она не отвечала. Через некоторое время она вышла с опухшим лицом, вся заплаканная, и сказала: «Послушай, я теперь совершенно не могу видеть зелёный цвет. Он заставляет меня вспоминать воинскую часть, нашу Народно-освободительную армию». С этими словами она уткнула лицо в полотенце и зарыдала снова, будто полотенце — это военная форма их командира взвода.

Такая необузданная тоска по нескольким военным, откровенно говоря, раздражала. Мне не хотелось больше слушать её истории, и к тому же я боялась, что мой муж разочаруется в моей двоюродной сестре. На следующий день после завтрака я предложила ей пройтись, чтобы она хоть имела представление, как выглядит наш город. Она согласилась. Мы пошли, но она тут же спросила, нет ли поблизости почтового отделения. Сказала, что вчера ночью написала несколько писем командиру и ещё кому-то и хочет сначала сходить на почту и отправить письма. Прощаясь, она обещала написать им, как вернётся, а слово нужно держать. Я заметила, что она ведь ещё не вернулась в Пекин, на что было сказано, что местное письмо они получат быстрее. Вот вам логика Бай Дасин. К счастью, вскоре в переулке Фумахутун многое изменилось, в противном случае неизвестно, сколько бы длилась её тоска по родной армии.

Сначала скончалась наша бабушка. Она уже три года лежала парализованная. Бабушка всегда жила вместе с моими дядюшкой и тёткой. Когда их в начале 80-х годов перевели в Пекин, бабушка и Бай Дасин стали жить вместе. Старуха любила устраивать моей сестре нагоняи и учить её жизни. Когда её хватил паралич, её главным развлечением стало устраивать Бай Дасин разнос. Все двадцать лет, с детства я слышала, как она называла Бай Дасин тупой и никчёмной. И это часто происходило тогда, когда моя сестра, как служанка, поднимала её с кровати и сажала на горшок. Младший брат Бай Дасин — Дамин — ни разу не предложил ей свою помощь, тем не менее бабушка была от него без ума. Деньги, которые родственники посылали ей на расходы, она целиком отдавала Бай Дамину. Стоило ему присесть к бабушке на кровать, как она тотчас же доставала из-под подушки деньги. Однажды я сказала Бай Дасин, что самая большая беда бабушки — это слепая любовь к Бай Дамину. Он привык чувствовать себя этаким барином. Если уж так, то ты тогда барыня. Бай Дасин мне тут же ответила, что ей хочется, чтобы бабушка баловала брата, потому что в детстве он часто болел. Бедный Бай Дамин! Глаза её снова покраснели. Она сказала: «Подумай только, вскоре после своего рождения он заболел коклюшем. Когда ему было два года, он чуть не подавился семеч

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: