Валентин Распутин. Прощание с Матерой 2 глава

4

Мало кто помнил, когда Богодул впервые появился в Матере - теперь уж
казалось, что он околачивался здесь всегда, что за грехи или еще за что
достался он деревне в подарочек еще от тех, прежних людей, полным строем
ушедших на покой. Помнили только, что было время, когда Богодул лишь
заплывал, заворачивал в Матеру со своих дорог по береговым деревням. Знали
его тогда как менялу: менял шило на мыло. И верно, наберет в сидор ниток,
иголок, кружек, ложек, пуговиц, мыла, пряжек, бумажек и обменивает на яйца,
масло, хлеб, больше всего на яйца. Известно, магазин не во всякой деревне, и
что требуется по хозяйству, не вдруг под руками, а Богодул уж тут, уж
стучит: не надо ли этого, того? Надо, как не надо! И зазывали Богодула,
поили чаем, делали заказы, подкладывали к десятку яиц еще два-три, а то и
все пять, курицы у всех - яйца эти он потом сдавал в сельпо и пускал в
оборот. Разбогатеть от такого оборота, ясное дело, он не мог, но кормился, и
кормился, пока носили ноги, вроде неплохо.
Или привечали Богодула в Матере больше, или по другой какой причине
приглянулся ему остров, но только, когда дошло до пристанища, Богодул выбрал
Матеру. Пришел, как обычно, и не ушел, приклеился. Летом еще, бывало,
отлучался ненадолго - видать, привычная бродячая жизнь брала свое, куда-то
гнала, что-то вымаливала, но зимой оставался безвылазно: неделю проживет у
одной старухи, неделю у другой, а то после истопки залезет и ночует в бане -
там, глядишь, опять весна, а с теплом Богодул перебирался в свою "фатеру", в
колчаковский барак.
Много лет знали Богодула как глубокого старика и много уже лет он не
менялся, оставаясь все в том же виде, в каком показался впервые, будто бог
задался целью провести хоть одного человека через несколько поколений. Был
он на ногах, ступал медленно и широко, тяжелой, навалистой поступью,
сгибаясь в спине и задирая большую лохматую голову, в которой воробьи вполнe
могли устраивать гнезда. Из дремучих зарослей на лице выглядывала лишь
горбушка мясистого кочковатого носа да мерцали красные, налитые кровью
глаза. От снега до снега Богодул шлепал босиком, не разбирая ни камнeй, ни
колючек; ноги его, разлапистые и черные, потерявшие видимость кожи на них,
настолько затвердели, что казались окостеневшими, будто на старую кость
наросла новая. Одно время ребятишки наловчились ловить змей: прижмут
рогаткой к земле и хватают возле головы, бегут пугать девчонок и баб; увидев
раз выпущенную ненароком, ползущую по дороге тварь, возле которой прыгала
ребятня, Богодул, недолго думая, подставил ей голую ступню - змея ткнула и
не проткнула, ударилась как о камень. С того случая мальчишки нашли новую
забаву: всех пойманных змей доставляли Богодулу, а он, сидя на валуне возле
своего барака и руками приподняв ногу, дразнил их, хехекая, как от щекотки,
когда змея в мгновенном прыжке пыталась проколоть его твердь, и блаженно
приговаривал:
- Кур-рва!
Одно это слово заменяло ему добрую тысячу, без которых никакой другой
человек не смог бы обойтись. Богодул прекрасно обходился. Поляк он был или
нет, только по-русски он разговаривал мало, это был даже не разговор, а
нехитрое объяснение того, что нужно, многажды приправленное все той же
"курвой" и ее родственниками. Мужики, бывало, матерились почудней,
позаковыристей, но никто не ругался с такой сластью: он не выпускал как
попало, а любовно выпекал мат, подлаживая, подмасливая его, сдабривая его
лаской ли, злостью. И то, что у других выскакивало как пустячное и привычное
ругательство, которое и до ушей не доходило, опадало по дороге, у Богодула
заключало весь смысл, все его доскональное отношение к предмету разговора.
Хоть и редко, но случалось все-таки, что Богодул разговаривался со старухами
- правда, и тогда курва на курве сидела и курвой погоняла, но все же это был
связный, понятный рассказ, который можно было слушать и постороннему
человеку.
Старухи Богодула любили. Неизвестно, чем он их привораживал, чем брал,
по только заявлялся он на порог к той же Дарье, она бросала любую работу и
кидалась к нему встречать, привечать.
- Здорово, Дарьюшка! - гудел он сиплым, будто дырявым, голосом.
- Драствуй-ка, - со сдержанной радостью отвечала она. - Пришел?
- Как бог, - и мат.
Дарья крестилась на образ, прося у господа прощения за все, что сказал
и скажет старик, и торопилась ставить самовар.
- Настасья! Иди чай пить, Богодул пришел! - кричала она через прясло. -
Гаркни там Татьяну, пущай тоже идет.
А раз любили его старухи, ясное дело, не любили старики. Чужой, да еще
блажной, подъедала-подпивала, ни побалакать с ним, ни вызнать ничего - черт
его поймет, что за человек, этот старуший приворотень. Она своему, родному
на сто рядов, забудет чай поставить, а ему нет, для нее он, прохиндей, и
верно как бог, сошедший наконец на страдальную землю и испытующий всех
их своим грешным, христарадным видом. Ворчали старики:
- От каторжник! (жил слух, что Богодула в свое время сослали в Сибирь
за убийство), - ворчали, но терпели: и со старухами лучше не связываться, и
он человек все-таки, не собака. Хоть и бесполезный, зловредный человек,
каких поискать по белому свету.
В последние годы, когда пошли слухи, а затем и началась суета с
переселением, Богодул был единственным, кого они словно бы никаким боком не
касались, - или рассчитывал до того помереть, или так же, как здесь,
пристроиться возле старух и на новом месте. Для них вся жизнь теперь
состояла только в этом, и о чем бы ни заходил разговор, в какое бы время ни
перебрасывался, кого бы ни метил, кончался он всегда одним - подступающим
затоплением Матеры и скорым переездом. Богодул сидел тут же, с шорканьем,
будто камень тер о камень, чесал свои донельзя заскорузлые ноги или, шумно
гоняя воздух, тяжело отпыхивался после чая и угрюмо сипел:
- Не имеют пр-рава.
- Да как не имеют, ежли имеют, - с досадой и надеждой набрасывались на
него старухи. - Нас, че ли, спрашивать будут?
- Не имеют. Потоп... кур-рва... на людей... не имеют. Я закон знаю.
И, поднимая над головой грозящий палец, смотрел на него с
требовательной злостью.
- Ты-то, христовенький, куда денешься? - с жалостью спрашивали старухи.
- С места ни ногой! - выкрикивал Богодул. - Японский бог! Не имеют
пр-рава. Живой, кур-рва!
- Дак ты один воду не остановишь, ежли ее подопрут. Че-нить с тобой
доспеют, куда-нить отправят.
- Живой... кур-рва! - упирался он.
На другой день после истории на кладбище он приволокся к Дарье не к
вечеру, как обычно, а с утра - она не поднялась ему навстречу, не
заговорила, сиднем сидела на топчане, остыло склонившись и опустив меж колен
сцепленные вместе, сухие, с торчащими костяшками, выделанные работой руки.
Богодул покрякал, устраиваясь на лавке у двери, - новую, магазинскую мебель
Павел еще по льду перевез на совхозную квартиру, здесь оставалось старье -
покрякал-покрякал Богодул, что-то недовольно буркнул и затих, ожидая, когда
заговорит Дарья. Но она, не выказывая охоты ни к разговору, ни к чаю,
молчала, время от времени тяжело вздыхая и так же тяжело, не одним махом,
поднимая на Богодула невидящие, глядящие куда-то сквозь глаза, будто не
узнавала Богодула или не понимала, зачем, по какой надобности он здесь.
Утро было позднее и тихое; солнце, вставшее уже высоко, светило ясно и
ярко, но без мощи, без напора, со сдержанной силой, и это чувствовалось даже
в избе: свет за окнами казался вялым, а разные шумы вокруг словно бы не
собирались сюда, в одно место для слуха, а оттекали в стороны. В нетопленной
избе было тепло срединным, ровно достаточным теплом, когда не жарко и не
прохладно - неощутимо вовсе, как во сне; устало и нудно звенели в окнах и
бились о стекла мухи; пахло кисловатым от ведерного чугуна с пойлом,
приготовленного для скотины и невынесенного; с вечера не убрано было со
стола, и все так же нетронуто стоял налитый вчера для Богодула стакан с
чаем. Теперь Богодул разглядел этот стакан, подошел и выпил - Дарья
шевельнулась и спросила:
- Новый, ли че ли, поставить?
Он мотнул головой: не надо, но она все-таки поднялась и поставила. А
взявшись за край дола, потянула его дальше: вынесла пойло, кинула курицам,
которые всполошенно и шумно бросились на корм, убрала со стола и к той поре,
когда в сенях зашумел самовар, опустила в фарфоровый запарник две щепотки
черного плиточного чая и пристроила его на конфорку. И после уже, принеся
самовар и заварив чай, ожидая, когда он напреет, Дарья наконец заговорила -
безжалобно и просто, будто только что на минутку пресеклась и теперь
продолжала дальше:
- Вечор и корову пропустила, не подоила. Одну холеру молоко киснет.
Ставлю на сметану, и сметана киснет, все кринки запростаны. А он, Павел,
приплывет, банку с-под подойника выпьет, и опеть в лодку, опеть нету. А я и
совсем мало пью. И не от надо, а жалко - вот и возьму выпью кружку, чтоб не
пропадало. Ничe, вскорости отойдет эта дарма. И подбелил бы когды в охотку
тот же чай, ан нечем, поминай как звали.
Она разлила чай, подвинула Богодулу его стакан, плеснула из своего в
блюдце и отпила. И, словно прислушиваясь к чему-то, улавливая что-то,
подняла голову и замерла, затем, уловив, опять опустила ее и снова
прихлебнула, поднеся блюдце к сухим, со змеиной кожей, острым губам. И круто
повернула разговор:
- Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое
хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ
держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет,
навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить
до этого - господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На
меня. За какие грехи?! - Дарья глянула на образ, но не перекрестилась,
задержала руку. - Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень - однуе меня
увезут в другую землю. Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят, раз уж
на то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет.
Тятька говорeл... у нас тятька ко мне ласковый был. Говорит: живи,
Дарья, покуль живется. Худо ли, хорошо - живи, на то тебе жить выпало. В
горе, в зло будешь купаться, из сил выбьешься, к нам захочешь - нет, живи,
шевелись, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что мы
были. К нам, говорит, ишо никто но обробел, не было и не будет такого
разини. Он-то думал, не будет, а я-то как раз и обробела. Мне бы поране
собраться, я давно уж нетутошняя... я тамошняя, того свету. И давно навроде
не по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нончe свет
пополам переломился: eвон че деется! И по нам переломился, по старикам... ни
туды мы, ни сюды. Не приведи господь! Оно, может, по нам маленько и видать,
какие в ранешнее время были люди, дак ить никто назад себя не смотрит. Все
сломя голову вперед бегут. Запыхались уж, запинаются на каждом шагу - нет,
бегут... Куды там назадь... под ноги себе некогды глянуть... будто кто
гонится.
- Японский бог! - согласился Богодул.
Дарья подливала из самовара в стакан, из стакана в блюдце, ласково и
бережно прихлебывала, сластила чаем во рту, сглатывая не сразу, аккуратно
облизывала губы и неторопливо, забывчиво, будто и не подбирая, а вынимая
слова наугад, говорила и говорила, не вытягивая разговор в одну сторону,
нагибая его то туда, то сюда.
- Без чаю-то худо, - от удовольствия, что пьет его, признавалась она. -
Навроде отошла маленько. А утресь как обручем сжало в грудях, до того
тошно... мочи нету. Через силу подоила корову, а то уж она, бедная,
изревелась, выпустила ее - окошек не вижу, одна темень в глазах. Думаю: надо
самовар поставить. И сама себя ишо тошней тошню: какой тебе самовар? Ты за
самоваром-то и сидела, лясы точила, покуль у тятьки, у мамки нехристь
последнюю память сшибала. Не будет тебе никакого самовару, не проси. Как
вспомню, как вспомню про их... сердце оборвется и захолонет - нету. Я от
себя качну - навроде раз, другой толкнется, подeржится и опеть... как на
память найдет... опеть остановится. Ну, думаю, куды оне меня повезут, где
спрячут? Это когда мальчонка у Райки Серкиной помер, три дни полсажени земли
искали, чтоб похоронить, новое кладбище расчать, а кладбище опосле все равно
другое назначили. И лег он, христовенький, не туды, совсем один в стороне...
далеко, говорят, в стороне. Каково ему, маленькому, в лесу со зверьем?
Спасибо он потом отцу-матери за это скажет?
У нас тятька с мамкой, почитай, в одновременье померли. Не старые ишо,
ежли со мной равнять. Первая мамка, и ни с чего, ее смерть наскоком взяла. С
утра ишо холила, прибиралась, потом легла на кровать отдохнуть, сколь-то
полежала, да как закричит лихоматом: "Ой, смерть, смерть давит!" А сама
руками за шею, за грудь ловится. Мы подскочили, а знатья, че делать, ни у
кого нeту, руками без толку машем да чекаем: "Че, мамка, где, че?" Она прямо
на глазах у нас посипела, пятнами пошла, захрипела... Приподняли, посадили
ee, а уж надо обратно класть. На шее следы навроде как остались, где она
навроде душила... так и влипло. Тятька опосле говорил: "Это она на меня
метила, я ее звал, да промахнулась, не на того кинулась". Вот он у нас
долго, годов семь, однако что, хворал. Ставили на мельнице новый жернов, и
он под его... нога подвернулась, и прямо под его. Как ишо живой остался!
Кровью харкал, отшибло ему нутро. Он бы, поди-ка, и поболе подержался, ежли
берегчись, дак берегчись-то никак и не умел, ломил эту работу, что здоровый,
не смотрел на себя. Мамку хоронили зимой, под Рожество, а его близко к этой
поре, за Троицей. Откопали сбоку мамкин гроб, а он даже капельки не
почернел, будто вчерась клали. Рядышком поставили тятькин. Царствие вам
небесное! Жили вместе, и там вместе, чтоб никому не обидно.
На острову у нас могила есть... Тепери-то ее без догляду потеряли,
гдей-то пониже деревни по нашему берегу на угоре. Я ишо помню ее, как
маленькая была. Лежит в ей, сказывают, купец, он товары по Ангаре возил. И
вот раз плывет с товаром, увидал Матеру и велел подгребать. И до того она
ему приглянулась, Матера наша... пришел к мужикам, которые тогда жили,
пришел и говорит: "Я такой-то и такой, хочу, когда смерть подберет, на вашем
острову, на высоком яру быть похоронетым. А за то я поставлю вам церкву
христовую". Мужики, не будь дураки, согласились. И правда, отписал он
деньги, купец, видать, богатный был... целые тыщи - то ли десять, то ли
двадцать. И послал главного своего прикащика, чтоб строил. Ну вот, так и
поставили нашу церкву, освятили, на священье сам купец приезжал. А вскорости
после того привезли его сюды, как наказывал, на вековечность. Так старые
люди сказывали, а так, не так было, не знаю. А че им, поди-ка, здря
говореть...
Тятько как помирать, а он все в памяти был, все меня такал... он
говорит: "Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себя
самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть". Раньче совесть
сильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружки
на виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был. Другой и рад бы по
совести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги не
купишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такого
богачества. С его последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибо
скажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был печник любо-дорого
на весь белый свет. За им за сто верст приезжали печи класть. Безотказный,
шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать, задарма, почитай, и
делал. На его сватья грешит: "Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будет
робить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек". А он правда что
простофиля: "Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... "Люди просют" -
хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -
Последние слова Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшись
мыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж
темно и было, не понять, где кто лежит. Нешто и ее своротили? Над ей
звездочка покрашенная была, сын с городу жалезную тумбочку привез, а сверху
как птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты этих
извергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надо
грех? - Чтобы опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и,
вздохнув полной грудью, поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пять
шоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и две
оставила себе. - Посласти маленько, я знаю: ты любишь. Помню, поди-ка: в
войну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку сахару, давал нам
для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самих
хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.
- Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,
что вино он не терпит и никогда не терпел.
- Пущай его дьявол пьет, - согласилась Дарья, усаживаясь обратно на
свое место. - Че я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся
износилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли
нету. Кто с ей - совестливый, кто без ee - бессовестный. Тепери холера
разберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без пути
на кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось.
Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, а
совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,
хватило б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,
а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. А
наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!
Че про совесть, ежли этакое творится!
Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинея
в голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,
грезится, чей-то стрясется, вот-вот стрясется. И не могу - до того
напружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - то
ли гром небесный ударит и разразит нас, что нелюди мы, то ли ишо че. От
страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: там
дверь брякнет, там брякнет - не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза
к небу, а там звездочки
разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да
жаркие - страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне... Закружили меня
звездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али
унеслась куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назад
поднялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа
освятилась. "С чего, - думаю, - че было-то?" И хорошо, и больно, что хорошо,
стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала.
Навроде как голос был. "Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", -
навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,
терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.
У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих не
сильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Он
на гольной воде, захоти он, нисколь не хуже бы обосновался и ноги не
замочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит и не поперхнется,
язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его, чтоб веселил,
на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на
всю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, и
зубы редкие. Вот-вот, зубы редкие - не здря говорят: у кого зубы редкие-
вруша, через их все проскочит. И моет свои редкие зубы, и моет - откуль че
берется! До улежки мужиков доводил. Но и работящий был, ой, работящий! Где
кол забьет, там че-нить да вырастет. Дак вот, Дунька за Генкой Пресняковым
замужем, от его осталась, дочерь его. Ну, эта уж выродилась, не в тятьку
свово: ни соврать, ни поробить. А два парня были, те позаковыристей, за
словом в карман тоже не лазили - ну и одного как шпиена ерманского, чтоб не
подковыривал, взяли, а другой язык прикусил и съехал с Матеры. А куды
съехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и сама забыла про его, что он был, а
то бы у Дуньки долго ли спросить?
Ну, мужики у нас свои, а баб любили со стороны брать. Так заведено
пошто-то было. И по наших девок, кто оставался, тоже наперебой плыли: с
Матерой породниться кажный рад. У нас из веку богато жили. И девки от наших
мужиков все породные выходили, бравые - на залеживался товар. Ишо и пощас
видать породу, кто с Матеры. Мамку мою тятька тоже привез откуль-то с
бурятской стороны. Как он ее дразнил: ой-е-ек. От с этого самого Ой-е-ека,
али как он, мамка и вышла. А там то ли воды совсем не было, то ли речушка
какая в один перешаг текла, только до смерти она боялась воды. Попервости,
тятька рассказывал, станет на берегу и глаза зажмурит, чтоб не видать. А
куды от ее деться - кругом Ангара. На Подмогу перeдти и то надо вплавь, а у
нас там, на Подмоге покосы стояли. Так и не привыкла до самой до смерти. Мы
над ей подсмеивались, нам-то Ангара - своя, с сызмальства на ей, а мамка
говорела: "Ой, будет, будет на меня беда, здря никакой страх не живет". Дак
нет, никто у нас в дому не утонул, а что гулеванила, берегов не слушалась
вода - не нам однем, всем разор. Только щас мамкин страх наверх вышел, что
незряшный он был... он когды... щас... - Дарья растерянно запнулась; уронив
голос, едва слышно и потерянно закончила: - Он ка-ак: догонит все ж таки
мамку вода. А мне и не в ум. Он ка-а-ак...
Пораженная этой неожиданной новостью, которую надо было знать давно, но
которая где-то потерялась и выскользнула из воспоминаний только теперь,
Дарья отставила чай и без мысли, с тупой устремленностью стала шарить
впереди себя глазами, что-то отыскивая, что-то вовсе и ненадобное, тяжелое.
Солнце ближе к обеду еще больше помутилось, свет eго был бледным и слабым.
На выбеленных, с отсыхающей известью стенах, на вышорканном до разводистых
углублений полу, на потрескавшихся подоконниках - везде, куда попадал этот
свет, казалось сиро и убого, продавлено глубокой непоправимой старостью.
Посреди комнаты за спиной Богодула проворно скользил в пустоте с потолка
ситник - ненадолго задерживался, легонько покачиваясь в воздухе, отдыхая или
осматриваясь, что творится вокруг, и снова опадал вниз. По открывающемуся в
окне отрубку Ангары жуком проскочила с жужжаньем моторная лодка,
заколыхалась волна; в другом окне поверх заплота лежало белесое оплывшее
небо. И чем больше смотрела Дарья, все вмещая в глаза и ничего не видя, не
выделяя в отдельности, тем неспокойней ей становилось. И сильней набиралась
досада, что опять она делает не то, опять сидит за самоваром, как вчера...
корило и давило что-то, не давая собраться с духом, растягивая душу на
стороны. Она поднялась и торопливо, будто куда опаздывала, сказала Богодулу:
- Ну вот, напились мы с тобой. Напили-ись - боле некуды. Тапери ты иди,
ежли надо. А то оставайся, я пойду. Засиделись, опеть и засиделись с
разговором, а об чем говореть... Наши разговоры как мякина - ни весу, ни
толку. Только и память, что было зерно. Было время...
- Дарья, куды? - строго вопросил Богодул, задирая голову.
Она на минутку замешкалась и отказала:
- Нет, нет, я одна. Ты оставайся. Туды я одна.
Куда "туды"? - она и близко не знала и, выйдя за ворота и в раздумье
подержавшись возле них, тронулась было к Ангаре, наперед догадываясь, что
повернет, и повернула, вышла возле огородов за деревню - ноги несли ее к
кладбищу. Но и до кладбища она не дошла; сказалось ей, что ни к чему идти
туда с нетвердой душой, смущать покой мертвых, и без того возмущенный
вчерашней войной. Не удастся ей дотянуться до них вещим словом - нет его, и
не родится оно; не отзовутся они. Вконец потерявшись, она опустилась без сил
на землю на сухом травянистом угоре, оказавшись лицом к низовьям, и,
отыскивая глазами, на чем бы успокоиться, осмотрелась окрест. Осмотрелась
раз, и другой, и третий...
Отсюда, с макушки острова, видно было как на ладони и Ангару, и дальние
чужие берега, и свою Матеру, смыкающуюся за сосновой пустошью в одно целое с
Подмогой, так что островная земля тянулась чуть не до горизонта и лишь у
самого его краешка проблескивала полоска воды. Правый широкий рукав реки,
словно оттопыриваясь на сгибе, теснил низкий противоположный берег, вдаваясь
в него, и опять выпрямлялся вдали, спадая ровно и аккуратно; левый рукав,
более спокойный и близкий, как бы принадлежащий Матере, свисая с ее крутого
берега, в этот час при тихом солнце казался неподвижным. Его в Матере так и
называли: своя Ангара. В эту сторону смотрела деревня, сюда спускали лодки,
ходили за водой, отсюда ребятишки впервые озирали мир, до каждого камешка
все здесь было изучено и запомнено, а за протокой при колхозе держали поля,
которые только нынче и забросили.
И тихо, покойно лежал остров, тем паче родная, самой судьбой
назначенная земля, что имела она четкие границы, сразу за которыми
начиналась уже не твердь, а течь.
Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, и
богатства, и красоты, и дикости, и всякой твари по паре - всего, отделившись
от материка, держала она в достатке - не потому ли и назвалась громким
именем Матера? И тихо, потаенно лежала она - набиралась соков раннего лета:
на правый искосок от бугра, где сидела Дарья, густой гладью зеленели озими,
за ними вставал лес, еще бледный, до конца не распустившийся, с томными
пятнами елей и сосен; поверху и понизу в нем сквозила дорога, уходящая к
Подмоге. Ближе леса и левей от дороги огорожена была с двух сторон
поскотина, оставив стороны к своей Ангаре и деревне открытыми, - там бродили
коровы, и тонко бренчало, как булькало, на шее одной из них ботало. Там же,
как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата, вековечная лиственница
(листвень - на "он" знали ее старики), с прямо оттопыренными тоже могучими
ветками и отсеченной в грозу верхушкой. Поблизости от нее стояла, будто
подбиралась, да так и не подобралась, испугавшись грозного ли вида, или
онемев от казни, береза; Дарья хорошо помнила ее еще молоденькой, помнила
березкой, а теперь коряво разошелся на две половины ствол, закаменела,
разваливаясь, кора и обвисли, запрокинулись вниз тяжелые ветви. И все, и
пусто на выгоне - остальное оборвал и вытоптал скот.
Но видела, видела Дарья и то, что было за лесом, - поля с высокими
осиновыми переборами, покатый сырой правый берег в тальнике и смородине и
ближе к Подмоге болотце, где топырились на кочках уродливые березки, рано
засыхающие от дурной воды, торчащие голо и обманчиво: ухватишься рукой за
такую опору, она хрупнет и обломится. На левом высоком берегу березы совсем
другие - высокие, чистые и богатые, оставляющие от прикосновенья легкую
известь белизны, стоящие просторно и весело, словно и расставленные для
какой-то игры, по три-четыре вместе. Этот луг и облюбовала издавна молодежь
для своих игрищ. Не один здесь состоялся сговор, не одна девица-молодица
заработала на этой травке славку, уходя отсюда в том же, в чем была, да не в
той же целости-сохранности. А бывало, вся деревня запрягала коней и ехала
сюда по горячему солнцу на праздник, бывало, бросались с высокого яра в
темную воду парни, и, как говорит старая молва, в какое-то давнее лето
парень по имени Проня не поднялся обратно на яр и с тех пор много лет бродит
тут по ночам, как русалочий муж, и кого-то несмело и неразборчиво кличет.
Видела Дарья на память и дальше - снова поля по обе стороны от дороги,
на них там и сям одинокие старые деревья, больше всего сушины, метившие
когда-то в пору единоличного хозяйничанья границы участков, а на деревьях
лениво и молча, смущенные блеклым бледнеющим солнцем и неурочной тишиной,
сидят вороны. Дорога подворачивает к старому гумну, где в мякине, сквозь
которую прорастает зерно, возятся воробьи, а почерневшая солома лежит
назьменными пластами - сколько, в самом деле, кругом старого, отслужившего
свой век и службу, остающегося без надобности, но догнивающего медленно и
неохотно. Как с ним быть? Что делать? Тут ладно, тут все уйдет под огонь и
воду, а как в других местах? И кажется Дарье: нет ничего несправедливей в
свете, когда что-то, будь то дерево или человек, доживает до бесполезности,
до того, что становится оно в тягость; что из многих и многих грехов,
отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех неподъемен. Дерево еще
туда-сюда, оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А человек?
Годится ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города,
всю науку берут из книг, песни запоминают по радио. К чему тогда терпеть
старость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искать
какую-то особую, вышнюю правду и службу, когда вся правда в том, что проку
от тебя нет сейчас и не будет потом, что все, для чего ты приходил в свет,
ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба - досаждать другим. "Так ли?
Так ли?" - со страхом допытывалась Дарья и, не зная ответа, зная, вернее,
лишь один ответ, растерянно и подавленно умолкала.
...А там - тупая оконечность Матеры, илистый берег перед подможьем или
подножьем и брод на Подмогу или Подногу. В чистую воду туда спокойно
перегоняли скот - колхозное стадо там и летовало каждый год, но, как
поднимется, задурит река, - держись и в лодке. Нос Подмоги выдается в Ангару
и чуть заходит за Матеру, будто когда-то нижний остров вознамерился обойти
передний и уже разогнался, отвернул, но отчего-то застрял. И пришлось Матере
брать Подмогу на буксир: в месте брода, чтоб было за что цепляться в шалую
воду, протянут в воздухе канат. На него любят усаживаться стрижи, живущие в
яру на своей Ангаре, они и сейчас там сидят, подрагивая хвостами и
заглядывая вниз, как поплавки.
И не понять, в солнце остров или уже нет солнца; есть оно в небе, есть
какое-то сияние в воздухе и на земле, но слабое, едва подкрашенное, не
дающее тени. Кругом сонно и терпеливо и кругом безгласно - молчком лежит
слева старая деревня с подслеповатыми, будто в бычьих пузырях, окнами;
застыл на поскотине обезглавленный "царский листвень", слепо растопырив
огромные ветви со своими ветками; бледными и снулыми кажутся зеленеющие
поля; жидкими, не в полный лист и не в полный рост кажутся леса; и, конечно,
тоже молчком, убого и властно, не выдавая тайны, лежит кругом другая, более
богатая деревня, закрытая теперь для поселенья, - кладбище, пристанище
старших...
Скоро, скоро всему конец.
Дарья пытается и не может поднять тяжелую, непосильную мысль: а может,
так и надо? Отступаясь от нее, она пробует найти ответ на мысль полегче: что
"так и надо"? О чем она думала? Чего добивалась? Но и этого она не знает.
Стоило жить долгую и мытарную жизнь, чтобы под конец признаться себе: ничего
она в ней не поняла. Пока подвигалась к старости она, устремилась куда-то и
человеческая жизнь. Пускай теперь ее догоняют другие. Но и они не догонят.
Им только чудится, что они поспеют за ней, - нет, и им суждено с тоской и
немощью смотреть ей вслед, как смотрит сейчас она.
Где-то за спиной на большой Ангаре прокричал пароход, и с какого-то
одинокого дерева на полях сорвалась вверх ворона. "На море-океане, на
острове Буяне..." - некстати вспомнилась Дарье старая и жуткая заговорная
молитва.