Монополизация насилия

В Средние века война велась не от имени государства, которого тогда не существовало, а была как бы сращена с самим обществом. Армия и, тем более флот, являющийся чрезвычайно капиталоемким предприятием, не существовали как самостоятельные организации. Война была занятием высших слоев общества, члены которых, облаченные в доспехи и не представлявшие никого, кроме собственных интересов и собственного чувства справедливости, сражались друг с другом, когда того требовала ситуация. Как и в племенах без правителей, вождествах и городах-государствах, современная «триада», состоящая из правительства, занимающегося политикой, вооруженных сил, сражающихся и умирающих, и гражданского населения, которое предположительно пользуется неприкосновенностью при условии, что оно не вмешивается в происходящее, не существовала в своем нынешнем виде. Рыцарские идеалы того времени заставляли любого правителя сражаться в первых рядах войск, и, как мы видели, они нередко погибали или попадали в плен, что практически не оставляло им возможности управлять государством. В то же время народ вообще едва ли считался частью общества. Он относился к войне, как к природному катаклизму, чуме или голоду (отсюда символ четырех коней апокалипсиса), наблюдал за тем, как знать сражается между собой, и, конечно, часто расплачивался за войну.

История перехода от феодальных воинств к наемным войскам, а затем и к регулярным государственным армиям и флотам, возникшим после 1648 г., рассказывалась уже неоднократно[364]. Отправной точкой здесь может послужить появление пороха, изобретенного в Китае, который, по всей вероятности, был принесен в Европу то ли монголами, то ли арабами через Северную Африку и Испанию. Как бы то ни было, разрозненные сообщения о нем содержатся в источниках, датируемых второй половиной XIII столетия[365]. Пушка или подобные ей шумные орудия, вероятно, основанные на действии пороха, впервые упоминаются в связи с битвой при Креси, произошедшей в 1348 г. между французами и англичанами. Вскоре после этого события такое оружие стало применяться в осадной войне[366]. С конца XIV в. множатся письменные изображения, а самые ранние из сохранившихся в наши дни образцов оружия, как, например, знаменитая пушка Монс Мег в Эдинбургском замке, датируются серединой XV в. Хотя холодное оружие и механические метательные орудия не исчезли сразу, на протяжении всего периода роль пороха возрастала. К концу Столетней войны французский король систематически использовал артиллерию, в частности, в ходе отвоевывания Нормандии. Падение Константинополя в 1453 г. свидетельствует о том, что к тому моменту на земле не осталось ни одной крепости, которую нельзя было бы взять с помощью пороха.

Тем не менее в долгосрочном плане появление пороха не оказало столь сильного влияния на соотношение наступления и обороны, как это нередко предполагается[367]. Напротив, оно заставило обороняющуюся сторону искать новые способы возведения крепостей, чем во второй половине XV в. были заняты лучшие умы, такие как Леонардо, Микеланджело и Альбрехт Дюрер. К 1520 г. после многих неудачных попыток итальянский инженер Микель Сан-Микеле нашел решение. В основе своей оно состояло в замене средневековых высоких и тонких стен-перегородок на чрезвычайно толстые, приземистые стены, врытые в землю. В то же время место башен заняли угловые сооружения, известные как бастионы, выступавшие из стен и служившие прикрытием как для стен, так и друг для друга[368]. Новые укрепления были гораздо больше своих средневековых предшественников, и по мере того, как росла дальнобойность пушек, они становились все больше и больше. К XVII в. такие сооружения вышли за пределы Италии, и целые их пояса выросли вдоль границ Франции, Нидерландов и Священной Римской империи. Даже англичане, опасаясь испанского вторжения, построили несколько подобных укреплений, которым было суждено так и остаться неиспользованными благодаря победе над испанской Армадой.

Новые крепости не только были больше, чем те, что строились раньше, но и обходились гораздо дороже. Средневековый замок, несмотря на то, что стоил он недешево, был доступен достаточно большому кругу людей. В одной лишь Франции известно около 10 тыс. замков, от большей части которых остался лишь внутренний двор, башня или ров. Различные представители знати строили себе замки, при этом на разницу между самым могущественным монархом и последним бароном или графом указывал не столько иид возводимых ими замков, сколько количество замков, часто разбросанных по далеко отстоящим друг от друга владениям. Ситуация изменилась с изобретением и последующим распространением так называемого trace italienne[369]. Теперь укрепления стали доступны только самым богатым и могущественным правителям, а большой размер приводил к тому, что их теперь стали строить не па вершинах холмов, как прежде, а на равнинах или даже на со-вершенно плоской местности, как, например, в Голландии[370].

Помимо того, что замки знати остались беззащитными перед пушками, ее позиции в военном отношении были ослаблены и в других аспектах. Основу средневековых армий составляла кавалерия, что коренным образом отличало их от армий античности. Вооруженные всадники при наличии подходящей местности для сражения имели огромное преимущество над другими воинами, вплоть до того, что пехота, тоже входившая в состав войска, зачастую даже не упоминается в исторических хрониках, так как ее роль на поле боя сводилась к тому, чтобы пасть от руки более тяжеловооруженных, высоких и быстрых конных рыцарей. Однако в XIV в. центральное положение кавалерии стало утрачиваться и связи с повторным появлением на поле боя двух древних видов оружия & #8213; пики и большого лука. И то, и другое применялось такими сравнительно жестокими народами, как валлийцы, шотландцы и швейцарцы, населявшие страны, гористая местность которых не подходила для успешных маневров кавалерии. Оба этих вида оружия требовали создания военных формирований, общей чертой которых была четкая дисциплина, благодаря которой они могли сохранять построение перед лицом атакующего противника. Со времен битвы при Моргартене в 1315 г. такие формирования стали создаваться все чаще и чаще и демонстрировать, что они могут противостоять атаке рыцарской конницы. Рыцари, в свою очередь, пытались ответить на вызов, нагромождая все больше и больше доспехов, что делало их снаряжение намного дороже, в результате чего сам успех этого процесса, если его удавалось достичь, обесмысливал его. Примерно после 1550 г. они просто сдались и стали постепенно отказываться от полного комплекта доспехов, начиная с ножных. Те доспехи, которые все еще изготавливались, были предназначены в основном для использования во время турниров, которые к тому времени превратились в чрезвычайно разработанные церемонии, имевшие исключительно развлекательное значение.

Переход от средневекового военного порядка, помимо развития военных технологий, был вызван еще и финансовыми изменениями. Еще в XIII в. возрождение городской, коммерческой экономики привело к тому, что у людей на руках появились деньги. В результате правители иногда освобождали своих вассалов от обязательства участвовать в войне в обмен на «щитовые деньги», или скутагий (от лат. scutagium). На собранные таким образом деньги можно было привлечь наемных воинов[371]; и ко второй половине XV в. наемные войска полностью заменили своих феодальных предшественников за исключением, пожалуй, только высшего командования. Формирование войска теперь осуществлялось путем уполномочивания определенного предпринимателя, который вербовал, одевал, вооружал и обучал солдат. Кроме того, считалось, что, сделав это, он должен командовать ими на войне. За все это предприниматель получал хорошие деньги от своего нанимателя, которые он распределял между собой и своими подчиненными, стараясь при этом отхватить себе как можно больше[372].

В XVI в. по примеру сначала швейцарцев, а затем испанцев, армии состояли в основном из больших отрядов (известных как Haufen или tercios) пехотинцев, вооруженных пиками и аркебузами и организованными на основе взаимной защиты отрядов, вооруженных различными видами оружия. Полевая артиллерия развивалась медленнее. Изначально это оружие было тяжелым, а его скорострельность и радиус поражения & #8213; минимальными, однако после 1494 г. эти ограничения начали постепенно преодолеваться. Пушки, которые в отличие от прежней практики были помещены на передвижной лафет, теперь стали появляться на поле боя во все возрастающем числе. Кавалерия по-прежнему оставалась в составе армии, несмотря на то, что ее эффективность в качестве ударной силы, равно как и численность по отношению к другим родам войск, сократилась. Чем больше все три рода войск принимали вид, соответствующий Новому времени, тем больше исход битвы зависел от умения координировать их действия, применяя каждый из родов войск таким образом, чтобы поставить противника перед неразрешимой дилеммой: например, демонстративно атаковать врага кавалерией и тем самым вынудить его построиться и каре, чтобы потом расстрелять эти каре из пушек. Именно таким образом действовали мастера тактики, такие как Гонсальво до Кордова, Морис Нассау и Густав Адольф. Все трое прекрасно осознавали необходимость совместного использования родов поиск, а Морис Нассау и Густав Адольф с этой целью постояно экспериментировали с меньшими по величине формированиями и более легким оружием.

Поскольку государства в современном понимании этого слова еще не существовало, цели, ради которых велись войны, не претерпели больших изменений по сравнению с периодом Средневековья. Такие правители, как Карл V, Франциск I и их современники, сражались друг с другом за право управлять той или иной провинцией. Личный характер их конфликтов демонстрирует тот факт, что император неоднократно вызывал соперника на дуэль; кроме того, мирные договоры, подписывавшиеся по окончании каждой войны, нередко включали положения о заключении брака между различными членами семей враждовавших сторон & #8213; их сыновьями, дочерями, сестрами и т. д. & #8213; для того чтобы произвести наследника, который, как ожидалось, будучи потомком обеих сторон, смог бы разрешить проблему, которая привела к войне. На более низком уровне тот факт, что армии формировались полностью или частично независимыми предпринимателями, позволяет объяснить ту волну гражданских войн, которая прокатилась по Англии, Франции и Германии. Армия наемников, нередко возглавляемая таким же наемным командующим, сохраняла верность правителю только до тех пор, пока он им платил. Как только выплаты прекращались, солдаты могли поднять мятеж, перейти на сторону противника и атаковать своих или же просто разойтись по домам[373].

Кульминация была достигнута во время Тридцатилетней войны, явившей одновременно конец старой и начало новой системы. Как известно, война началась с того, что император из династии Габсбургов решил вернуть себе прежнюю власть в Германии и по возможности во всей Священной Римской Империи в целом. Однако вскоре война превратилась в всеобщую потасовку, в которой император, короли, правители территорий всех рангов, религиозные союзы, свободные города, а также уполномоченные и неуполномоченные военные предприниматели (многие из которых мало отличались от грабителей, и нередко с ними именно так и обращались, если они отказывались перейти на нужную сторону) сражались друг с другом всеми доступными средствами. Все они, разумеется, занимались этим за счет крестьянских полей, садов и домашнего скота, что позволяло армиям на марше поддерживать существование за счет окружающей местности, не говоря уже о том, чтобы удовлетворять естественные потребности доблестных воинов в том, чтобы грабить, поджигать и насиловать. Те крестьяне, которые не желали давать себя в обиду и организовывали оборону, тем самым просто становились участниками общей свалки. Таким образом, на протяжении 30 лет большая часть Центральной Европы была буквально затоплена войной.

В конце концов на смену хаосу пришел порядок. После подписания Вестфальского договора значительная часть наемных воинов, принимавших участие в войне, была отправлена домой, а остальные пополнили ряды постоянных армий, известных тогда как militia perpetua[374]. Офицеры же не сразу перестали быть предпринимателями. Так, например, во Франции лишь где-то к середине века воинские части перестали называться по именам их командиров и была отменена покупка военных чинов, в то время как в Великобритании соответствующие изменения были проведены лишь в ходе реформ Кардвелла в 1874 г. Тем не менее на протяжении всего переходного периода роль офицеров как предпринимателей постепенно сужалась. Такие функции, как вербовка на военную службу и ведение списков солдат, обеспечение их военным снаряжением и формой, выплата жалованья и продвижение по службе, были сосредоточены в руках новообразованных военных министерств. Превращение предпринимателей в офицеров & #8213; условием для получения офицерского назначения со временем стало окончание военной академии & #8213; сделало последних верными слугами государства. В то же время переход от наемников к солдатам регулярной армии с длительными сроками службы сделал возможным повышение дисциплинированности рядового состава. Практически исчезли толпы неуправлямых оборванцев, которыми кишела Европа на протяжение века до 1648 г. Французский генерал Мартинэ прославился тем, что за каждую утерянную пуговицу или плохо сидящую подвязку наказывал палками, а его имя стало нарицательным.

К этому времени сам характер войн, которые раньше велись по личным причинам, стал меняться, и война все больше и больше становилась делом безличного государства. Английская королева Елизавета I нередко заключала коммерческие соглашения с целью ограбления заморских испанских владений со своими подданными, самыми видными из которых были Френсис Дрейк и Уолтер Рейли[375]. Спустя 100 лет после ее смерти о таких соглашениях не могло быть и речи, а уже в первой половине XVIII в. окрепло убеждение, что в той степени, в которой монарх развязывает войну ради собственного обогащения, он мало отличается от преступника[376]. Укрепляющаяся монополия государства на ведение войны проявляла себя и в заморских владениях. На протяжении всего XVII в. неоднократно случалось так, что две страны воевали друг с другом в Европе, но не в колониях, и наоборот. Так, например, между Испанией и Нидерландами было заключено перемирие на 12 лет, с 1609 по 1621 г., которое действовало только в пределах Европы. После 1714 г. такая ситуация больше не имела места. Различные Вест- и Ост-Индские компании все в большей степени рассматривались лишь как продолжение правительственного аппарата тех стран, где они находились, и это все более и более соответствовало действительности.

Еще одной сферой, в которой нашел отражение сдвиг от личной войны, ведущейся правителем, к безличной войне, ведущейся от имени государства, стало изменение отношения к военнопленным. Раньше они рассматривались как частная собственность того, кто взял их в плен, и чтобы освободиться из плена, они должны были заплатить за себя выкуп. Пока это не было сделано, новые хозяева пленных могли их обменивать, продавать или каким-либо другим способом зарабатывать на них, поэтому часто возникали споры по поводу того, кто кого взял в плен. Однако всему этому был положен конец после того, как была создана постоянная армия, а военная мощь сосредоточилась в руках правителя. После войны за испанское наследство пленные были изъяты из рук частных лиц. О сумме выкупа теперь договаривались не пленные и те, кто их захватил, а воюющее государство со своим противником на основании принятого прейскуранта: столько-то за рядового, за капитана и т. д. вплоть до marechal de France [377][378]. После Семилетней войны уплата выкупов тоже была отменена. Из товара на продажу пленные превратились в гостей государства-противника, но кроме офицеров, которые сами могли позаботиться о собственном обустройстве (захваченных членов командования противной стороны освобождали в обмен на их обещание не принимать участия в военных действиях), мало кто чувствовал себя уютно на новом месте.

Превращение личных войн в безличные привело также к появлению новой правовой категории & #8213; раненых. Конечно, война и раньше приводила к увечьям, но прежде раненые не имели никаких особых прав; они просто покидали поле боя, довольные тем, что остались живы. Еще во времена Гуго Гроция, т. е. в первые десятилетия XVII в. вопрос о даровании пощады побежденному предоставлялся на полное усмотрение победителя. Однако эволюция в направлении регулярной армии, происходившая в конце XVII в., привела к появлению идеи о том, что воины с обеих сторон являются не преступниками, преследующими какие-то низкие цели, а просто людьми, выполняющими свой долг перед своим сувереном или государством. И если такие люди оказались выведены из строя, то нет никакого смысла в том, чтобы наказывать их дополнительно & #8213; и действительно, в XVIII в. специалисты по международному праву сочли эту мысль нелепой. Поэтому стало относительно легко достичь соглашений & #8213; сначала двусторонних, а затем и многосторонних & #8213; предусматривавших неприкосновенность раненых во время последующих военных действий при условии, что они прекратили сражаться, а также медицинскую помощь и даже предоставление специальных убежищ, где они не могли быть подвергнуты нападению, иначе говоря, им предоставлялась наилучшая при имевшихся обстоятельствах защита[379].

С 1660 г. отношение к военнослужащим как слугам государства также начало сказываться на том, как чтилась память о войне и как она увековечивалась в памятниках[380]. Со времен египетских фараонов до эпохи Контрреформации злорадное торжество представляло собой одну из наград за победу. Так, например, уже известный нам Тиглатпаласар III хвастался, что сажал своих врагов на кол и отрубал им руки[381]. Скульпторы того времени часто изображали огромное количество сраженных врагов или издевательства над пленными. Тот же Тиглатпаласар III, его предки и потомки заказывали рельефы с изображением захвата ими городов по всему Ближнему Востоку, и эти произведения украшали дворцы Ниневии и других городов. Такие обычаи существовали не только на «варварском» Востоке. На рельефе колонны Траяна, одного из самых гуманных римских императоров, которая находится на форуме, носящем его имя, при желании можно разглядеть, как обезглавливают пленных из Дакии.

Однако во второй половине XVII в. такое проявление радости одних от страданий других стало считаться дурным тоном. Памятники победе или полководцу по-прежнему возводились, как, например, Бранденбургские ворота в Берлине и колонна Нельсона на Трафальгарской площади в Лондоне. Но теперь на них редко изображался терпящий поражение противник и, тем более, пытки, издевательства и казни. Все это, безусловно, имело место но время и европейских, и уж тем более колониальных войн & #8213; например, во время Второй мировой войны солдаты американских поиск в Тихом океане иногда в качестве трофеев отрезали у японцев уши[382]. Но даже в нацистской Германии принимались специальные меры, чтобы скрыть зверства от взора публики, а если этого не удавалось сделать, то объяснить жестокость либо военной необходимостью, либо свалить вину на противника, который первым нарушил правила.

Поскольку многие главы государств перестали лично командовать войсками, возникло современное различение между правительством, которое «ведет» войну на высшем военно-политическом уровне, и вооруженными силами, которые сражаются и погибают. К середине XVTII в. личную собственность правителей можно было легко отличить от государственной собственности. Следовательно, она стала священной, поэтому, когда во время Семилетней войны Фридрих II в порыве гнева захотел разрушить замок одного из своих австрийских противников, он столкнулся с сопротивлением со стороны своих собственных генералов[383]. О том, что война переставала быть делом личным, также свидетельствовало то, что воюющие друг с другом монархи теперь обращались друг к другу не иначе, как monsier топ frere* и обменивались изысканными комплиментами. Дело весьма далеко ушло от тех далеких дней, когда, например, Франциск 1иГенрих VIII, готовясь к встрече на Поле Золотого Руна, должны были появиться в сопровождении заранее оговоренного количества вооруженных слуг из опасения быть похищенными или убитыми.

Одновременно с происходившим разделением между правительством и вооруженными силами, введением военной формы создавалась и еще одна сторона «троицы» & #8213; гражданское население, которое было отстранено от ведения войны. Целью введения военной формы, ведущей свое происхождение от давно существовавшей ливреи слуг королей и прочей знати, не было установление различия между воюющими сторонами. На самом деле, после отказа от рыцарских доспехов и сосредоточения военных дел в руках государства целью военной формы было различение тех, кто имел право сражаться от имени государства, и тех, кто такого права не имел. С 1660 г. стала нормой униформа, сильно отличавшаяся и от роскошных костюмов высших классов, и от более скромной одежды горожан. Военная форма никогда не играла чисто утилитарную роль и со временем она становилась все более изысканной, поскольку правители соперничали друг с другом в отношении того, кто сможет облачить своих солдат наиболее впечатляющим образом. Военная одежда достигла пика великолепия в период 1790& #8213; 1830 гг. Позднее из-за развития скорострельного оружия униформа постепенно становилась все менее пышной, но четкое внешнее отличие гражданского населения от военного & #8213; один из краеугольных камней современного государства & #8213; осталось и должно было сохраняться любой ценой.

Впрочем, костюм был далеко не единственным отличительным признаком военных. Раньше вооруженные силы, за исключением тех, которые отвечали за безопасность правящих особ и поэтому, разумеется, постоянно жили в замке, дворце или неподалеку от них, требовались лишь на время войны. Теперь, когда армия стала постоянной, солдатам необходимо было где-то жить, что привело к тому, что в одной стране за другой стали возводиться казармы. В казармах, где им приходилось жить в тесном соседстве друг с другом, солдаты и их командиры, срок службы которых подчас измерялся десятилетиями, начали создавать свою собственную культуру. Прошли те времена, когда воины представляли собой общество как таковое, как это было в Средние века, в прошлом осталось и то время, когда они считались изгоями общества, как это было на протяжении почти всего XVI и в начале XVII в. Профессиональные же армии XVIII в. и в значительной степени ее преемники вплоть до сегодняшнего дня представляли собой автономные социальные группы, которые во многих отношениях стояли в стороне от «гражданского» общества и, разумеется, считали себя выше его[384]. В этот период развились отдельный свод военных законов, военные традиции, такие как салют и офицерская дуэль, и даже особая манера поведения. Поэтому, например, сегодня американским офицерам, как представителям государства, запрещаются такие «женоподобные» формы поведения, как ношение зонтика или катание детской коляски. Вскоре чувство солидарности, возникшее изначально внутри каждой страны, распространилось за их пределы, и солдатская служба (от нем. soldat, т. е. тот, кто получает Sold, жалование) стала профессией со множеством международных связей.

На протяжении всего XVIII (и XIX) в. усиливающееся разделение между вооруженными силами и обществом проявило себя в двух противоположных тенденциях. С одной стороны, армии все больше принимали на себя те задачи, которые раньше выполняло для нее гражданское население на основе контрактации, такие как строительство, снабжение, администрирование, оказание медицинских и даже духовных услуг & #8213; все это все в большей степени брали на себя люди в униформе, подчиняющиеся военной дисциплине. С другой стороны, развивающийся свод международного права (так называемого «права народов»), как правило, запрещал людям, не носящим форму, принимать участие в распрях правителей. Первоначальная идея состояла в том, чтобы запретить военным обеих сторон грабить мирных жителей или, точнее говоря, запретить им заниматься грабежом в своих интересах, не принося ничего армии, в которой они служат. С этой целью правители таких стран, как Франция, Священная Римская Империя и Пруссия, заключили ряд двусторонних соглашений. К середине XVIII в. это стало системой, даже философией, согласно которой ужасы войны не касались гражданского населения, если оно вело себя сдержанно и исправно платило правителям. Как сформулировал величайший юрист XVIII в. Эммерик Ваттель, война должна вестись исключительно суверенными правителями от имени своих государств. Вмешательство других лиц само по себе является правонарушением и заслуживает порицания и наказания[385].

К тому времени уже давно было достигнуто состояние, когда одетым в военную форму, подчиненным жесткой дисциплине государственным вооруженным силам с их тяжелой кавалерией, пушками и хорошо организованными ружейными залпами мушкетов можно было противопоставить только подобные же организации. С 1700 г. благодаря усиливающейся способности государства поддерживать внутренний порядок и стабилизации экономики практически отпала необходимость использовать полевые войска для решения внутренних задач. Это стало типичной задачей легкой кавалерии & #8213; «драгунов» (отсюда слово to dragoon & #8213; принуждать).

В 1795 г. потребовался лишь «легкий залп крупной картечи», чтобы разогнать толпу, угрожавшую французскому Национальному собранию. Однако за все приходится платить. Войска, предназначенные для сражения с такими же войсками, обычно располагались на границах, а не в городах, где как раз могли происходить волнения, и у них не было особых навыков для усмирения внутренних беспорядков. Наконец, по мере приближения к концу века, правительства получали все больше возможностей, чтобы следить за передвижением своих граждан и в случае необходимости не дать им перейти границу. Поэтому возникла тенденция принимать на службу, как правило, своих соотечественников, а не иностранцев; это, в свою очередь, ограничивало возможность применения войск против своих граждан, поскольку всегда существовал риск, что они применят свои штыки против властей, а не в их защиту[386].

Эти изменения, с одной стороны, отражали, а с другой & #8213; делали необходимым разделение вооруженных сил и полиции & #8213; другого орудия современного государства, состоящего из одетых в униформу людей и ничуть не менее важного, чем вооруженные силы. В Западной Европе этот термин впервые применил Мельхиор фон Оссе, который примерно в 1450 г. служил канцлером при курфюрсте Саксонском. Для него, как и для Николя де Ламара, опубликовавшего «Трактат о полиции» в 1750 г., это слово означало просто «общественный порядок». Еще в 1770-е годы в этом и только в этом значении его использовал Гектор Кревекур в своих «Письмах американского фермера». Организация полиции отражала рост городов. Со времен Средневековья в городах трудилось множество мелких служащих, таких как фонарщики, ночные сторожа, смотрители рынков и скотобоен, стражники и тюремщики, т. е. работники во всех сферах низшего уровня муниципального управления[387]. Большинство из них не были муниципальными служащими и не получали заработную плату, поскольку, как и везде, эти должности покупались ради будущих доходов. Обычно они заключали контракт с городскими властями подобно тому, как сегодня компании получают лицензию на перебуксировку неправильно припаркованных машин. Это означало, что они получали вознаграждение за счет поступлений, собираемых в процессе выполнения своих функций, а тюремные охранники & #8213; за счет заключенных и их семей. Другие, как «ловцы воров» и Англии, образовывали частные гильдии и жили за счет доли от позращенных ценностей, нередко украденных ими самими. Известен случай с лондонским рэкетиром Джонатаном Уайльдом, произошедший около 1725 г. Он не только был главарем целой группировки воров, за деньги возвращавших украденные вещи владельцам, но также отлавливал «не уполномоченных» воров (другими словами, тех, кто действовал без его разрешения и не делился с ним своей добычей) и передавал их в руки властей.

Помимо городских служащих существовали различные организации, поддерживавшие порядок в сельской местности. В Англии с давних пор существовали шерифы и констебли; первые являлись неоплачиваемыми служащими в графствах, вторые были избираемыми должностными лицами и оплачивались за счет на-логоообложения приходов. В других странах губернаторы провинций имели в своем распоряжении стражу, которая имела отчасти общественный, а отчасти частный характер. Возглавляемая специальным чиновником, известным во Франции как прево (prevot), стража могла использоваться для подавления беспорядков, поддержания общественной безопасности, расследования уголовных дел и т. п. Все эти силы были полупрофессиональными и привязанными к тому региону, где они создавались. Только и 60-х годах XVTII в. появилась первая национальная полиция, французская marechaussee [388]. Как следует из названия, изначально это был дорожный патруль, в чьи обязанности входило предотвращение грабежа на больших дорогах. Эта организация была очень мала в сравнении с силами, которые содержал король для dедения войны с внешним врагом. В стране с населением около 26 млн человек королевские вооруженные силы могли насчитывать до 400 тыс. человек, и даже в мирное время эта цифра редко опускалась ниже 200 тыс. А в marechaussee служили всего 3 тыс. человек, разбитых на 30 рот по сто человек в каждой. Ее немногочисленность компенсировалась необычайно роскошной формой & #8213; эта тактика впоследствии была позаимствована аналогичными организациями в других странах, в частности, итальянскими carabinieri.   

К этому времени в Париже уже был свой leutenant general de police [389] с 20 подотчетными ему окружными комиссарами и штагом 700 человек, треть из которых были верховыми. Эта система, появившаяся во второй половине XVII в., вскоре была воспроиз-Ведена и в других местах; в городах среднего размера, таких как Лион или Бордо, стража могла насчитывать несколько десятков человек, и даже маленький провинциальный городок с какими- нибудь 50 тыс. жителей обычно имел 4& #8213; 5 полицейских для поддержания закона и порядка в черте города и в его окрестностях общей площадью около 250 кв. км. Назначение этих chefs de police [390] находилось в ведении мэров городов, которые, как уже упоминалось, сами больше не избирались, но назначались интендантами от имени короля. Все эти полицейские силы имели весьма широкий круг обязанностей, от контроля за соблюдением общественной санитарии и поддержания порядка на рыночных площадях до присмотра за бродягами, не считая полицейской работы в узком смысле слова.

Одним из первых правителей, попытавшихся учредить Управление полиции (Polizeidirektion), был император Иосиф II Австрийский, взошедший на престол после своей матери в 1780 г. и проводивший политику централизации[391]. Изначально в этом управлении работало только два служащих под руководством своего начальника, некоего Франца фон Беера. Однако вскоре расширился и штат, и сферы деятельности нового ведомства, и в итоге его местные отделения распространились по всей империи. Однако попытка Беера учредить единую организацию по всей стране, которая занималась бы всеми видами полицейской деятельности, встретила сопротивление со стороны австрийских генеральных штатов, разглядевших в этом угрозу своим свободам, поэтому идею пришлось оставить. Потерпев неудачу в этом, фон Беер и его люди занялись, главным образом, государственной безопасностью, включая деятельность так называемого cabinet noir [392], специализирующегося на вскрытии писем лиц, подозреваемых в политических преступлениях, а также иностранных послов. Рутинные полицейские дела, не считавшиеся представляющими угрозу режиму, по-прежнему велись различными провинциальными и муниципальными властями, если необходимо & #8213; при поддержке вооруженных сил. Эта ситуация начала меняться только после неудавшейся революции 1848 г.

Слава создания первой общенациональной полиции, отвечающей за все виды внутренней безопасности, принадлежит Наполеону. Начиная с 1799 г. он систематически объединял друг с другом различные существовавшие полицейские силы и подчинял их одному министру, Жозефу Фуше. Коварный гений & #8213; он определенно не был чужд заговоров против императора, перед которым ежедневно отчитывался, & #8213; Фуше превратил свое управление в обширную организацию; количество одних лишь commissaires de police [393] в провинциях за 10 лет увеличилось в 4 раза по сравнению с 30 в момент создания империи. Но облаченная в форму полиция, присутствие которой отныне ощущалось в каждом округе и городе, была лишь вершиной айсберга. Скрытой от общественного взгляда была служба безопасности Surete, созданная и 1810 г. и первоначально возглавлявшаяся беглым головорезом и раскаявшимся преступником Франсуа Видоком, не говоря уже об имевшихся там в большом количестве mouchards [394] & #8213; профессионалах, полупрофессионалах и любителях. Набираемые из числа представителей низших слоев общества & #8213; консьержей, лакеев, парикмахеров, проституток и т. п. & #8213; они заполнили все уличные перекрестки, кофейни и приемные. Они собирали огромное количество информации, по большей части слишком тривиальной, чтобы ее можно было использовать[395].

Следом за полицией вскоре появился еще один характерный институт современного государства & #8213; тюрьма. Политические сообщества, существовавшие до появления государства, редко прибегали к такому методу наказания, достаточной причиной чего была дороговизна тюремного заключения и необходимость брать на себя долгосрочные обязательства. Этот метод применялся лишь по отношению к важным особам, которых по тем или иным причинам не хотели казнить, как, например, в Древнем Риме, когда Август заключил под стражу своих дочь и внучку[396]. Под стражу заключали также тех, кто ожидал суда. Как и в случае других должностей, управление тюрьмами часто осуществлялось на контрактной основе теми, кто стремился заработать на выплатах от несчастных узников. При отсутствии хорошо развитой бюрократической системы, позволявшей реализовать приговоры к длительному тюремному заключению, наказания, назначенные судьями, должны были осуществляться сразу и без лишних затрат. Чаще всего наказанием служили штрафы, конфискация имущества, унижение (провинившегося либо ставили к позорному столбу, либо заставляли носить какой-нибудь постыдный предмет одежды), изгнание, телесные наказания, увечья и, конечно, казни. Последние рассматривались как поучительное представление, которое устраивали власти для пользы своих подданных. В середине XVIII в. казни могли осуществляться одним из множества известных методов. Истории Франции известен случай несостоявшегося цареубийцы, которому вначале выдрали куски плоти, затем в образовавшиеся раны залили различные кипящие жидкости, а после этого четвертовали с помощью лошадей (чтобы облегчить последним выполнение этой работы, его вначале разрезали на части) и, наконец, его останки сожгли, а пепел развеяли, так, чтобы от него ничего, совсем ничего не осталось[397].

Однако в течение последующих 50 лет государство стало таким могущественным, что демонстрация жестокости вместо того, чтобы подчеркнуть его (государства) силу, обычно вызывала лишь сочувствие к жертве. Государство, поддерживаемое просвещенческой верой в добрую природу человека и побуждаемое реформаторами, такими как Иеремия Бентам и его итальянский коллега, philos-ophe Чезаре Беккария[398], стремилось не просто наказать преступников. Вместо этого оно все больше было склонно рассматривать их деяния как пятно на собственной репутации и, следовательно, взяло на себя решение намного более сложной задачи по их исправлению, поручив это своим служащим, работающим в специально созданных учреждениях. Использовались такие методы, к