Внутри Левиафана

Как только появилось государство, изменились сами понятия, и которых люди мыслили о правительственной власти. Уже в последней четверти XVI в. популярный в течение долгого времени литературный жанр, «Зерцало для государя», стал выходить из моды. Чем больше правители теряли власть в пользу собственных бюрократий, тем менее важными становились их личные качества, причуды, любовь и ненависть, и тем больше увеличивалась тенденция к замене «Зерцала» на учебные руководства, подобные работам Бодена и Липсия, которые при необходимости редактировались ad usum delphinium [443].   

Что касалось религии, слова fidei defensor [444] продолжали появляться на британских монетах, a Gott mit uns [445] & #8213; на поясах немецких солдат. Хотя правителей продолжали обучать религии, она все больше и больше отходила в сферу частной жизни. Лютеру, Кальвину и их соратнику-реформатору Беза все еще было что сказать в сфере правительственных институтов и прав магистратов, но уже Джон Уэсли, основавший методизм в 40-е годы XVIII в., был удовлетворен существующим режимом до тех пор, пока он позволял ему и его сторонникам свободно исповедовать свою религию[446]. Начиная с эпохи Просвещения выражение «находящийся под влиянием монахов» в применении к правителю стало считаться оскорблением & #8213; например, когда его употребляли в отношении испанского короля Филиппа II и французского короля Людовика XIVв годы заката его правления. В качестве основы правления теология почти потеряла свое значение. Это, конечно же, не означало, что ее преемница, политическая наука, не была столь же непонятной и даже более скучной.

Подобно политической науке в классической Греции, но в отличие от большинства своих предшественниц в другие времена и в других странах (а также в отличие от некоторых доктрин, существующих в наши дни) политическая наука Нового времени излагалась почти исключительно в светских терминах. На протяжении двух столетий после 1650 г. идея, что правитель заслуживает повиновения, поскольку он наделен властью свыше, продолжала фигурировать в катехизисах для детей. Однако, возможно, последним значительным автором, рассуждавшим в таком ключе, был англичанин Роберт Филмер. Его книга Patriarcha [447] была написана примерно в середине XVII в. на фоне гражданских войн, часто предлагавшем богатую пищу для размышлений. В этой книге он попытался проследить истоки правительственной власти вплоть до первоначального дара, преподнесенного Богом Адаму. Адам передал этот дар своему старшему сыну, тот & #8213; далее, и так до того времени, когда писал автор. Хотя большей частью этот процесс осуществлялся с помощью узурпации, Филмер утверждал, что узурпация могла быть успешной лишь потому, что Бог одобрял ее[448]. Благодаря перу Локка менее чем за три десятилетия после своей смерти Филмер превратился в предмет насмешек, каковым в глазах многих он остается и по сей день.

В течение 50 лет, предшествовавших Французской революции, распространилась точка зрения, что человечество должно жить, будучи разделенным на государства, а также идея, что люди, которые жили не в государствах, как это было за пределами Европы, принадлежат к низшим «племенным» цивилизациям, и поэтому едва ли могут считаться людьми[449]. Во Франции, Англии, Германии и Соединенных Штатах inter alia [450] споры о конституционных установлениях, которые должны существовать внутри каждого государства, продолжались на протяжении всего XIX в. и позже. В случаях, если согласия достичь не удавалось, результатом была революция & #8213; понятие, заимствованное в XVII в. из астрономии и само по себе являвшееся продуктом государства (поскольку ранее существовавшим политическим сообществам были известны только дворцовые перевороты, восстания, бунты и мятежи различных видов)[451]. Те, кто оспаривал то, что человек должен быть подданым государства (а такие всегда находились), стали называться анархистами[452]. В той мере, в которой они предпринимали действия, чтобы реализовать свои идеи (и часто даже тогда, когда они этого не делали), они подвергались преследованиям со всей мощью полицейского аппарата.

В повседневной жизни вопрос о том, является ли человек гражданином того или иного государства, стал одним из самых важных аспектов существования индивида, наряду с такими биологическими фактами, как раса, возраст и пол. Еще в период заката ancien regime Лоренс Стерн, автор «Сентиментального путешествия», мог совершить поездку из Британии во Францию даже несмотря на то, что две страны находились в состоянии войны друг с другом, и, прибыв туда, был принят со всеми почестями в социальных кругах, к которым он принадлежал. Однако в XIX в. таким любезностям был положен конец. Говоря словами клятвы гражданина Соединенных Штатов, те, кто принадлежит к одному государству, обязаны отказаться от верности иноземным правителям, государям или монархам. Все государства во время войны, а некоторые & #8213; и к мирное время, накладывали ограничения на то, с кем их граждане могли вступать в брак; пока длилась война, вражеских подданных с высокой вероятностью могли интернировать и конфисковать их имущество. Настало даже такое время, когда человека, не принятого в качестве гражданина того или иного государства, ожидала худшая из возможных судеб. Такие люди были в буквальном смысле слова лишены права на жизнь; их всегда могли депортировать, иногда их попеременно отправляли из одной страны в другую (как в печально известном случае с еврейскими беженцами на борту «Святого Людовика» в 1939 г. ), помещали в лагеря беженцев или оставляли голодать на ничейной земле. Даже если их великодушно принимали и позволяли жить в брюхе того или иного Левиафана, обычно им не позволялось официально работать, и они вынуждены были влачить свое существование в подполье.

Возникнув как инструмент, позволивший монархам стать абсолютными властителями, государство зажило своей жизнью. Как некий апокалиптический монстр, оно нависло над обществом, а затем подвергло это общество процессу уравнивания, ранее невиданному в истории человечества. И Аристотель, и Боден, и Монтескье[453] отмечали стремление тиранов к уничтожению социальных различий и привилегий любого рода, чтобы превратить своих подданных в дрожащую перед ними однородную толпу. Однако власть деспотов, которых они имели в виду & #8213; персидского царя Дария, Александра, которого по легенде обучали срезать в поле макушки более высоких стеблей пшеницы, Нерона, султанов Блистательной Порты и т. д., вплоть до Людовика XIV & #8213; не шла ни в какое сравнение с властью их обезличенного, невидимого и неделимого преемника, состоящего из армий бюрократов в униформе и в штатском, равнодушного к человеческим чувствам и при этом наслаждающегося бессмертием, которого не было даровано даже самым могущественным императорам. Как уже отмечалось, построение специализированного государственного аппарата подразумевало переход от косвенного управления к прямому и сделало ненужным societe des ordres [454], в котором социальный статус отождествлялся с политической властью. Результатом стал окончательный упадок societe, либо внезапный и быстрый, как во Франции, либо постепенный, длившийся на протяжении всего XIX в., как в Германии и Австрии.

Если посмотреть на это с другой точки зрения, превращение правителей из собственников и хозяев в должностных лиц, действующих от лица государства, избавило государство от необходимости наделять их особыми привилегиями и качествами. Первым, кто высказал предположение, что все люди равны по своим физическим и моральным качествам & #8213; и в действительности не обладают какими-то особыми характеристиками, такими как сила, особая мудрость или божественная милость, благодаря которым они подходили бы на роль правителя & #8213; был великий разрушитель святынь Томас Гоббс. Ему также принадлежит титул первого политического мыслителя с античных времен, который основал на этой вере свою систему. В сконструированном им государстве все люди должны были быть равны. Какую бы власть некоторые из них, начиная с суверена, ни имели над другими, и какими бы особыми правами они ни пользовались, все это имело источником не их личные качества, а исключительно их положение как государственных должностных лиц.

Позже идея того, что люди рождаются равными, была принята Локком и подхвачена philosophes, такими как Вольтер, Томас Пейн и др. Начиная по крайней мере с середины XVIII в. стало нарастать движение к правовому и политическому равенству всех граждан. Вначале, как и в случае с античными городами-государствами, это относилось только к мужчинам; примерно к 1918 г. всеобщее избирательное право среди мужчин стало правилом в большинстве передовых стран. Однако лучшим доказательством жизнеспособности этой идеи стал тот факт, что примерно в течение 125-летнего периода (1789& #8213; 1914) это право получили даже такие якобы низшие существа, как женщины. В одной стране за другой те, кто сопротивлялся этой тенденции во имя собственности, образования или пола, были повержены. Равенство всех граждан было, так сказать, встроено в структуру современного государства. Оставь свои особые права, всяк сюда входящий.

В то время как процесс уравнивания означал, что власть государства в пределах своих границ все росла и росла, большинство уз, связывавших ранее политические сообщества друг с другом, либо были намеренно разорваны, либо им было позволено распасться. Уже Боден отметил, что понятие суверенитета несовместимо с существованием феодальных уз между правителями по разные стороны границы. Либо человек являлся сувереном и, следовательно, не мог быть ничьим вассалом, либо он таковым не являлся. На самом деле его произведение, в котором отражена французская точка зрения и в котором поэтому уделяется много внимания отношениям между le roi tres chretien [455] и императором, может быть прочитано как призыв к отмене таких уз там, где они еще сохранились. Через 20 лет после публикации «Шести книг» Сюлли, будучи верным слугой Генриха IV, предложил план ликвидации сюзеренитета Габсбургов над князьями Германии, и к середине XVII в. это действительно было проделано. Отказ от феодальных уз между правителями произошел быстро и навсегда. Уже в 1667& #8213; 1668 гг. Людовик XIV, пытаясь восстановить их в качестве предлога для расширения границ своих владений, встретил сопротивление со стороны большей части Европы в ходе так называемой Деволюционной войны. Впоследствии, когда европейский институт государства стал распространяться за пределы своего первоначального ареала, способность создать систему прямого управления, при этом избавляясь от посредников, превратилась в своего рода показатель модернизации[456].

Конечно правители, принадлежащие к разным династиям, продолжали жениться на дочерях и сестрах друг друга, и на самом деле их высокопоставленное положение практически не оставляло им выбора. Однако в отличие от той ситуации, которая имела место до 1648 г. и в еще большей степени до 1550 г., такие семейные узы больше не имели почти никакого политического значения. Принцессы продолжали получать приданое, однако ушло то время, когда оно состояло из провинций, которые таким образом переходили от одной королевской семьи к другой. Когда голландский король Вильгельм III стал королем Англии, вопроса об объединении двух стран даже не стояло, а после его смерти каждая из них избрала свой собственный путь, в том числе и в вопросах внешней политики. Когда Людовик XIV посредством войны за испанское наследство посадил своего внука Филиппа на испанский трон, он заявил, что Пиренеев больше не существует. Это оказалось всего лишь фигурой речи, поскольку две страны так и оставались совершенно отдельными друг от друга, и ни один французский король никогда не правил Испанией. Позже в XVIII в. тот факт, что Людовик XVI Французский женился на Марии Антуанетте, дочери Марии Терезии и сестре императора Иосифа II, почти не повлиял на отношения между двумя странами. Что же касается Наполеона, то он, женившись на Марии-Луизе, через три года вступил в жестокую войну со своим тестем, императором Францем.

Распад политических образований, стоявших выше суверенного государства, не прошел незамеченным современниками. Для сторонников церкви и империи это было, конечно, настоящей катастрофой. С другой стороны, под пером Гоббса и Локка это превратилось в доказательство того, что «естественное состояние» было не вымыслом, а существовало в действительности. Первый считал международные отношения ареной, где беспрепятственно правили страх, жадность и жажда власти, и где война omnes contra omnium [457] могла разворачиваться без начала, остановки и конца. Последний смотрел на них более благожелательно и считал эти отношения полем, на котором государства, хотя порой спорят и воюют друг с другом, в целом позволяют себе руководствоваться соображениями просвещенного собственного интереса и ведут себя достаточно хорошо, чтобы сделать возможным развитие цивилизованной жизни[458]. Какой бы из двух взглядов мы ни приняли, упадок всякой надгосударственной власти означал, что единство Европы, о котором так любили говорить philosophes XVIII в., начиная с Вольтера и Гиббона, ограничивалось почти исключительно сообществом писателей. В наши дни многие авторы утверждают, что «международная анархия» в том виде, в каком она существует в отношениях между государствами, является основной причиной войны. Но они забывают, что война дебютировала на сцене исторического театра задолго до появления государства; и, судя по всему, ей суждено его пережить.