Развитие политической теории

За исключением классических городов-государств и их магистратов ни одно политическое сообщество, существовавшее до 1648 г., не делало различий между личностью правителя и его правлением. Африканский вождь, царь эпохи эллинизма, император инков и их коллеги, независимо от титула и площади управляемых стран, были ничем иным, как правительством, что объясняет, почему те, кто работал на них или под их руководством (эти две категории означали практически одно и то же), были их родственниками, клиентами, компаньонами и «друзьями», по крайней мере первоначально и до тех пор, пока административный аппарат не слишком разрастался[411]. За отсутствием политического как отдельной сферы деятельности, правительство, как правило, представлялось в терминах господства главы семьи над домочадцами, господина над рабами или даже (начиная со времен Августина) пастуха над овцами. Отличной иллюстрацией для первого подхода может служить китайское конфуцианство, которое в течение двух тысячелетий рассматривало империю как единую большую семью, члены которой были обязаны выказывать вышестоящим сыновнее почтение. Второй подход иллюстрирует Библия, которая часто говорит о высокопоставленных чиновниках как о «рабах» того или иного царя[412]. И это не было простой фигурой речи. Еще в первой половине XIX в. подданные турецкого султана были, юридически говоря, его рабами, с которыми он мог сделать все, что пожелает; не существовало такой частной собственности, которая не могла быть конфискована в любой момент по какой-либо причине (или вовсе без всякой причины). Эта идея была лаконично выражена Лигой эльзасских городов, которая обратилась в 1388 г. к императору со словами: «[мы обещаем свою поддержку] нашему господину императору Людвигу, который есть империя» (unsern Herren Keiser Ludwigen, der das Reich ist) [413].   

Другим результатом многовековой идентификации правителя с его правлением было то, что идея конфликта интересов считалась применимой не выше подножия трона. Чиновники любых рангов могли брать, и часто брали взятки, которые им предлагали либо люди, находившиеся под их властью, либо иностранные правители, которые надеялись повлиять на политику или даже разжечь восстание. Такие случаи могли оказаться раскрытыми, и, если подобные действия наносили серьезный ущерб интересам правителя, они влекли за собой наказание. Анналы всех монархических государств полны множеством подобных случаев, часто подпадавших под рубрику Use majeste [414] или измены. Но это было неприменимо к самому правителю. В действительности король или император не только был практически недосягаем для людского правосудия, но в их случае не существовало различия между личностью и правительством, и, конечно, понятие коррупции было неприменимо. На протяжении всей истории монархи, крупные и мелкие, привыкли получать подарки как от своих подданных, так и от зарубежных правителей, преподносимые с целью заключить союз или добиться милости. Но они по определению не могли брать взятки.

Отражая тот факт, что большинство правителей считали себя обязанными своим положением богам, политическая теория в той степени, в какой она вообще существовала, обычно была разделом теологии. Так было, например, в Древнем Египте: нам сложно сказать, были ли созданы некоторые гимны для восхваления Ра или фараона (который, в конце концов, и сам был богом)[415]; то же самое относится к средневековым учениям Фомы Аквинского, Жана Герсона и других & #8213; все они, следуя Августину, считали правительство не искусственным образованием, созданным им самим и ради собственного блага, а частью порядка, установленного Богом. В зависимости от того, насколько централизованным и могущественным было правительство и насколько оно проникало в жизнь подданных & #8213; иными словами, являлось ли оно империей или феодальной системой & #8213; доктрины такого рода вполне могли подробно рассматривать структуру сообщества; природу связей, на которых оно держится; права и обязанности как правителей, так и подданных; и даже вопрос о том, что следовало делать каждой из сторон, если другая нарушала предписанные свыше обязательства. Впрочем, в отличие от «Политики» Аристотеля эти доктрины не основывались на человеческой деятельности и, следовательно, не являлись политической теорией в современном смысле этого слова.

Еще один традиционный подход к тому, что мы назвали бы сегодня политической наукой, заключался в составлении руководств для правителей. Некоторые из них были просто литературными упражнениями и писались не для какой-либо конкретной личности, другие создавались специально ради конкретных правителей и часто посвящались им, за что авторы надеялись в ответ получить какую-нибудь милость. Одним из самых ранних известных произведений такого рода было «Киропедия», созданное афинянином Ксенофонтом около 364 г. до н. э. Это идеализированное описание образования и карьеры Кира-младшего, претендента на персидский трон, вместе с которым Ксенофонт служил командующим, наемных отрядов и которого он представляет как образец добродетели. В античности и на протяжении Средних веков примеру Ксенофонта последовало большое число светских и церковных писателей[416]. Все они одинаково стремились подчеркнуть значимость хорошего воспитания и основательного образования и развитии таких качеств, как благочестие, мудрость, умеренность и милосердие (четыре качества, которыми, по его собственному утверждению, обладал император Август). Что более важно, во dсех случаях правитель неизменно воспринимается просто как частное лицо. Может быть, его положение было более высоким, а его обязанности & #8213; более сложными, чем у других, но кодекс правил, которому его побуждали следовать, не отличался от рекомендуемого любому другому представителю данного общества. И действительно, одной из первоначальных целей написания таких трактатов было не просто дать образование принцам (число которых, в конечном счете, было ограниченным), но и дать возможность обычным людям равняться на предполагаемые добродетели первых лиц и строить свою жизнь соответственно.

Одним из последних и лучших произведений этого жанра было сочинение Institutes Principle Christianis (название которого лучше всего перевести как «Путь христианского государя»), написанное Эразмом Роттердамским, когда он находился на службе у будущего императора Карла V, и опубликованное в 1517 г. Гуманист и христианин, Эразм считал, что государь является наместником Бога на земле и отвечает перед Ним; он не устает предупреждать своих учеников, что в конце земные правители предстанут пред судом Божьим. Следовательно, первое, что должен сделать любой правитель, & #8213; это выбрать подходящего наставника для своего сына, чтобы дать своему будущему преемнику твердое моральное воспитание; в сравнении с умением отличать добро от зла все остальные предметы, которые мог бы изучать принц (включая, в частности, состояние своего королевства), являются вторичными. Взойдя на трон, государь должен обращаться со своими подданными, как с подопечными, заботясь об их благосостоянии так, как отец семейства (paterfamilias) заботится о своих домашних или хозяин (dominus) & #8213; о своих слугах. Худший грех & #8213; это тирания, т. е. игнорирование божественного закона и использование власти в своих эгоистических интересах. Так, по мнению Эразма, государь не должен наполнять «свою» казну, чтобы за счет этого окружать себя излишней роскошью, не должен пытаться увеличить «свою» славу, ведя войны за счет своих подданных, не должен жениться на иностранке (не говоря уже о том, чтобы предаваться разврату), не должен проводить за пределами «своего» королевства больше времени, чем абсолютно необходимо для решения «его» проблем, & #8213; короче говоря, являясь правителем, он не должен поддаваться соблазну делать то, что он не стал бы делать будучи обычным гражданином. Он должен вести себя также, как и любой другой порядочный человек, которому судьба вверила заботу о благополучии других. Он должен приложить усилия, чтобы добиться «любви» своих подданных и сохранить ее, & #8213; и все это для того, чтобы оставить после своего правления королевство более процветающим, чем он принял от своего предшественника.

Хотя нельзя утверждать, что на Карла V непосредственно повлияла работа Эразма (возможно, он никогда не читал сочинения, посвященного ему), оба они были согласны в том, что рассматривали управление как частное дело правителя. Некоторое представление о личности императора можно получить, прочитав два великих завещания, которые он написал в 1543 г. для своего сына Филиппа, которому было в ту пору 16 лет. Парадоксальным образом то из них, которое посвящено личности принца, тому, как ему следует себя вести (в том числе с женщинами), и качествам, которые ему следует в себе воспитать, носило наполовину публичный характер. Оно состоит из благочестивых советов о том, что необходимо верить в Бога, ограничивать себя в сексуальной жизни, серьезно относиться к своим обязательствам и т. п. Напротив, завещание, посвященное тому, что сегодня мы назвали бы вопросами политики, было предназначено для передачи «лично в руки». В нем даются меткие характеристики представителям ближайшего окружения императора, которым он доверял больше, чем другим. Неспособность Карла проводить различия между частным и публичным еще больше подчеркивает тот факт, что он постоянно употребляет местоимение «мой» (или, когда имеет в виду династию Габсбургов, «наш»), говоря о казне, ресурсах, слугах, полководцах, армии, странах и даже народах; ему даже не приходило в голову, что эти две сферы могут чем-то разниться.

В глазах Карла и его современников провинции, денежные средства, армии, министры и принцессы были просто разными видами активов. Они принадлежали правителям и могли свободно переходить от одного к другому дипломатическим путем или в результате войны. Все они были пешками в большой шахматной игре, конечной целью которой было сохранение «нашего» наследия, по возможности не допуская его уменьшения, при этом стараясь, чтобы подданные жили вполне счастливо, но в случае необходимости облагая их высокими налогами и обременяя повинностями. При таком взгляде на мир не существовало понятия «правительство» в современном понимании этого слова, были лишь люди, которые служили императору в том или ином качестве; не существовало также гражданского общества, а были только подданные, важные персоны и маленькие люди & #8213; с которыми необходимо было обращаться в соответствии с их статусом; не существовало и зарубежных государств, а только правители, принадлежащие к другим династиям, которые либо являлись союзниками Карла, либо стояли у него на пути.

Еще один интересный пример неспособности правителя пронести различия между правительством, с одной стороны, и частной жизнью правителя& #8213; с другой, нам дает Макиавелли. Изучая Древний Рим и восхищаясь им (вероятно, он так никогда и не овладел греческим языком), должно быть, он отдавал себе отчет в том, что великие мужи, к которым, по его собственному признанию, он обращался в поисках политической мудрости[417], были должностными лицами, а не королями, управлявшие городом как своей частной собственностью; однако его шедевр «Государь» написан так, как будто этого различия не существовало. Как и Institutes Эразма, «Государь», посвященный Лоренцо Медичи Младшему, не является трактатом по политической науке в современном смысле этого слова, а относится к тому типу руководств, которые известны как " Зерцала государей». В отличие от Эразма, читателем которого, как предполагалось, будет либо наследный принц, либо избираемый правитель (о политическом процессе, в результате которого могло произойти избрание, ему было абсолютно нечего сказать), Макиавелли, по его словам, писал для «Нового Государя» (il nuovo principe )[418]. Поскольку государь Макиавелли достигал своего положения благодаря собственным усилиям, он сталкивался с намного более серьезными трудностями, пытаясь достичь этого положения и удержать его. Тем больше оснований утверждать, что он заслужимает совета, основанного не на том, каким бы желали люди видеть окружающий мир, а на том, каков он в действительности[419].

В свете этого Макиавелли предстает не только не революционером, но полностью человеком своего времени. Ни по жанру написанной им книги, ни по отсутствию разграничения между частной и публичной сферами Макиавелли ничем не отличался от своих современников. Как и Эразм, он неспособен провести разделительную черту между частной жизнью правителя и его политической ролью, вплоть до того, что посвятил фрагмент своей книги тому, что государь должен оставить в покое жен своих подданных[420]. В Италии, города которой по большей части управлялись жестокими тиранами, которые часто сами добились власти, только светский тон его произведения отличал Макиавелли от других. Рассматриваемый как отдельный человек, государь Макиавелли вполне мог оказаться после смерти в аду. Рассматриваемый как правитель, он не был ни назначен Богом, ни ответственен перед Ним в каком бы то ни было практическом смысле. Хотя совет сохранять внешнее благочестие мог оказаться весьма полезным для государя, об управлении посредством доброты к подданным, о котором говорил Эразм и многие его предшественники, не могло идти и речи; напротив, необходимо было играть в политическую игру, которая впервые с античных времен получила особую природу, определяемую набором правил, которые вскоре после эпохи Макиавелли получили название raison d'etat[421][422]. Поскольку в глубине души люди подлы, трусливы и вероломны, эти правила не могут быть такими же, как правила поведения в доме или в семье (хотя о личной жизни Макиавелли известно мало, по меркам своего времени он, по-видимому, был хорошим семьянином). Нужнее всего такие качества, как сила и хитрость, а вовсе не благочестие и милосердие.

Оставив Бога в стороне, Макиавелли тем самым разбил такие напрямую зависящие от Него основы правления, как правосудие и справедливость. Успех политической деятельности, выражающийся в величии и процветании страны, стал самоценным. Правители обязаны своим положением не той или иной божественной санкции, а собственной доблести, или virtu, которая таким образом, становилась главной опорой, на которой держалось все остальное. Однако Макиавелли также понимал, что исключительная степень virtu редко встречается у людей, единственной целью которых является достижение личного успеха; как сказал однажды Наполеон, знавший толк в таких делах, наслаждение, которое получает император с герцогиней в ее будуаре, не больше, чем то, которое получает крестьянский юноша с пастушкой на сеновале. Человек может достичь вершин virtu, только если он вдохновляем идеалом. Для Макиавелли таким идеалом было горячо любимое им отечество (patria) (достоверно неизвестно, имел ли он в виду родную Флоренцию или всю Италию); отсюда берет начало знаменитая последняя глава «Государя», где он призывает правящего герцога Медичи возглавить процесс изгнания чужестранцев из Италии. Современные ученые часто утверждают, что в этом отрывке автор либо предается запоздалым и легкомысленным размышлениям, либо грубо льстит правителю. В действительности он представляет собой оправдание как самой работы Макиавелли, так и, что еще более важно, существования самого правителя и природы применяемых им методов.

Учитывая, что Макиавелли намеревался покончить с лицемерием в политике, не удивительно, что он был принят холодно, вплоть до того, что его самая знаменитая работа так и не была опубликована при его жизни. Всего лишь четыре года спустя после того, как был написан «Государь» (1513), Лютер прибил свои 95 тезисов к дверям церкви в Виттенберге; это событие ознаменовало начало периода, который длился больше века и основное содержание которого диктовалось религиозной борьбой по поводу того, кто является истинным Богом, дающим основу и обществу, и системе правления, поддерживающей порядок в этом обществе. В разных странах эта борьба проходила по-разному. В некоторых странах, таких как Италия, Испания, Англия и Швеция, действующая власть довольно легко одержала победу. Она либо поддержала уже существующую религию, либо добилась желательных для себя изменений в ней; в результате количество жертв, которыми являлись осужденные и казненные еретики, исчислялось лишь сотнями или, в худшем случае, тысячами человек. В других странах с менее счастливой судьбой Реформация привела к развалу правительства. Это открыло дорогу гражданским войнам, которые продолжались десятилетиями, как это произошло, например, во Франции, в Германии и на территории современной Чехии.

Именно таков был исторический фон, на котором создавал свои работы следующий великий политический мыслитель & #8213; Жан Боден во Франции. Бодену, о частной жизни которого известно немного (нет даже достоверных данных о том, какую религию он исповедовал), было около 30, когда в 1561 г. разразилась гражданская война; неудивительно, что большая часть его карьеры была посвящена поиску выхода. Ни старый теологический подход, ни «Зерцала государя» почти не могли в этом помочь, поскольку первый основывался на представлениях о Боге, которые и стали предметом споров, а вторые не помогли французским монархам выполнить свою задачу, которая заключалась в поддержании порядка и справедливости. Поэтому Боден повернулся спиной к обеим традициям. С самого начала он сосредоточился не на том, как Бог создал вселенную, и не на обучении правителей, а на природе republique [423] как таковой & #8213; проблеме, которую полностью игнорировали и Макиавелли, и Эразм (не говоря уже о Карле V, который хотя и был проницательным и добросовестным правителем, но только не теоретиком). Естественно, что Боден взял за образец «Политику» Аристотеля, которой он близко следовал, хотя и подвергал критике некоторые конкретные меры, предлагавшиеся в ней. В поисках новой, нерелигиозной основы государства Боден в своем сочинении Les six livres de la republique («Шесть книг о государстве») стал первым автором в современной истории, описавшим разницу между властью в пределах отдельно взятой семьи или домашнего хозяйства, которой обладал отец семейства над своими домочадцами или господин над своими рабами, и властью политической, преобладавшей среди людей, которые хотя еще и не были равными, но по крайней мере были рождены свободными и обладали некоторой правосубъектностью[424].

Боден, имевший юридическое образование (одно время он действовал как avocat [425] при Генрихе III), отверг утверждение Макиавелли, что политическими делами управляют сила и хитрость, а не закон. Вместо этого он принял данное Цицероном определение res publica как сообщества людей, управляемых законом; отсюда он выводил утверждение, что важнейшей обязанностью каждого правителя является составление законов. Однако если целью является поддержание порядка, то одних лишь законов недостаточно. Тот, кто отвечет за законодательство, так же должен решать вопросы войны и мира, назначать на должности важнейших должностных лиц, присуждать важнейшие награды и наказания, выступать в качестве верховного апелляционного судьи и определять валюту страны (Боден очень интересовался политической экономией и написал на эту тему отдельный трактат). В принципе не существовало никаких препятствий к тому, чтобы эти функции выполнялись одним человеком или собранием людей; суть заключалась в том, что для предотвращения конфликтов и беспорядков было необходимо, чтобы эти функции были сосредоточены в одних руках. Как отмечает Боден, суверенитет & #8213; неон придумал этот термин, но именно ему он во многом обязан своей популярностью & #8213; должен быть единым, неделимым и неизменным. Когда есть два суверена, ни один из них на самом деле не является таковым; когда суверенитет непостоянен, все, что делает суверен, может быть отменено его преемником.

В мире, где Бог больше не мог дать приемлемую для всех основу политической жизни, Боден хотел наделить суверена Его качествами и поставить на Его место, во всяком случае & #8213; на Земле, в пределах четко обозначенной территории. Аристотель искал объяснение и оправдание существованию правительства и находил его в добровольном согласии глав семейств; для Бодена этот вопрос не имел значения, и в своем объемистом сочинении он почти не уделял ему внимания. Вопрос, который действительно его интересовал & #8213; это способность суверена создавать из хаоса порядок, устанавливая правильные законы и управляя с их помощью. Однако Боден не мог отойти от средневекового представления о том, что право существуюет независимо от человеческой воли. Следовательно, правильными законами являлись не просто те, что лучше всего отвечали нуждам сообщества, но те, которые основывались на божественном законе, с одной стороны, и естественном праве, с другой, или по крайней мере не вступали с ними в противоречие. Божественный закон был дан в Библии и, по мнению Бодена, требовал осуществления преемственности власти по праву первородства. Естественное право же представляло собой не что иное, как принципы справедливости, в соответствии с которыми, например, человека нельзя было лишать его собственности без достаточного на то основания (Боден часто характеризуется как один из первых сторонников капитализма). Однако Боден ничего не говорит о том, какие средства необходимо использовать, чтобы удостовериться, что суверен, власть которого при этом становится гораздо более близкой к абсолютизму, чем при его предшественниках, действительно придерживается принципов божественного закона и естественного права. Впрочем, принимая во внимание тот факт, что во времена Бодена французская монархия была крайне слаба, это не имело значения.

Еще одной проблемой, которая неявно присутствовала в работе Бодена, но для которой он так и не нашел приемлемого решения, был вопрос о том, как сохранить положение суверена с течением времени. Можно сколько угодно говорить о непрерывности суверенитета, однако никто, включая королей, не живет вечно; и лучше всех это понимали люди, жившие в XVI в., в период, когда было написано множество картин, на которых изображалась смерть как простолюдинов, так и королей. Чтобы разрешить эту проблему, в конце эпохи Средневековья было изобретено учение о «двух телах короля»[426]. Физическое тело короля считалось смертным и подверженным тлену, как и тело любого другого человека. Однако он также обладал «мистическим телом» (corpus mystiсит). О происхождении этой идеи нет устоявшегося мнения, но вполне вероятно, что она выросла из христианских представлений, согласно которым Бог существует как три личности, причем лишь одна из них обладает физическим телом. Королевская власть, прерогативы и обязанности относились именно к этому «мистическому», а не к физическому телу. В результате всякий раз, когда монарх умирал, и его сменял другой, все эти свойства не передавались автоматически, а возникали каждый раз заново. Для того чтобы не было зияющего разрыва между смертью одного короля и коронацией другого, была изобретена формула le roi est mort, vive le roi [427], которая впервые прозвучала на похоронах Людовика XII в 1512 г. Другим способом выражения той же идеи было изготовление изображения умершего короля, которое продолжало его царствование до коронации нового короля. Данная церемония возникла после смерти Карла VI в 1422 г., а в последний раз была проведена после смерти Генриха IV в 1610 г. [428] 

К последней четверти XV в. представление о том, существует «государство» (как говорили в Германии, Италии и иногда во Франции) или «корона» (в Англии и опять же во Франции), постепенно заняло свое место на «ничейной земле» между понятиями о частной собственности правителя и его публичных обязанностях. Пытаясь заставить своего подчиненного выполнить неприятное поручение, французский король Людовик XI смог написать: «Вы такой же слуга Короны, как и я»[429]. Тем не менее словоупотребление было неустоявшимся, и современного значения этого термина еще не существовало. Когда Боден писал «Шесть книг», он не смог найти подходящего слова для описания той сущности, которую он имел в виду. Это имело довольно странный результат: хотя он предпочитал такую монархию, как форму правления, ему пришлось прибегнуть к употреблению старинного латинское выражение res publica. Еще в 1589 г. Джованни Ботеро определил понятие stato как «устойчивая власть над народом», а выражение ragione di stato & #8213; как «знание о том, каким способом можно учредить такую власть»[430].

С этого момента ситуация стала быстро меняться. К 30-м годам XVII в. Карден ле Бре, сподвижник Ришелье, счел возможным различать измену, направленную лично против короля, и измену, наносящую ущерб государству, заслуживающую гораздо более сурового наказания[431]. Вскоре после этого Гоббс написал «Левиафан»; его заслуга состоит в том, что он первый определил государство как «искусственного человека», не тождественного личности правителя. Как и Боден, Гоббс жил в то время, когда его страна находилась в состоянии гражданской войны (его последняя книга, «Бегемот», была написана с целью объяснить ее причины). Целью Гоббса, как и Бодена, было восстановление порядка путем наделения полномочиями могущественного суверена, атрибуты которого Гоббс позаимствовал почти без изменений из знаменитого сочинения своего предшественника[432]. Но Гоббс отличался от Бодена тем, что в качестве образца взял не Аристотеля, а Галилея, с которым он встретился во время своих путешествий по Европе и которым искренне восхищался. Целью Гоббса, которую он описывает в первых девяти главах «Левиафана» и еще более детально в своем сочинении De corpore [433], было придать политике такую точность, которой к тому времени обладала только физика, & #8213; иными словами, исключить из рассмотрения все факторы, кроме тех, которые можно ощутить и измерить объективным образом, подобно тому, как это можно сделать с движением физических тел. Такой «научный» подход привел его к определению человека как машины, простой материи, движущейся под моздействием движения различных тел, которые вызывают у нее ту или иную реакцию. Тела подразделялись на два вида: «естественные» (такие, как и сам человек) и «придуманные», или «искуственные». Искусственные тела тоже подразделялись на два вида: частные и публичные (или политические). Первые создавались частными лицами по собственной инициативе, тогда как последние создавались государством. В этой системе государство ялялось просто наиболее важным политическим телом. Оно санкционировало существование всех остальных (в том смысле, что определяло, какие законны, а какие & #8213; нет), но само не нуждалось и чьей-либо санкции[434].

Таким образом, Гоббсу принадлежит заслуга определения «государства» (или, если использовать его собственный термин, «содружества») как абстрактной сущности, обособленной и от су-мерена (который «руководит» им), и от подданных, которые на основании взаимной договоренности передавали свои права суверену. Как и у Бодена, главным «магистратом» по Гоббсу могло быть как собрание, так и один человек; если предпочтение отда-малось последнему, это делалось исключительно ради удобства, чтобы обеспечить единство правительства и предотвратить разногласия. Однако стремление избавиться от «нематериальных тел» и «изменчивых» влияний, кроме тех, что доступны объективному восприятию, вынудило Гоббса отойти от двух столпов теории Бо-дена: божественного закона и естественного права. Доведя позитивизм до предела, почти не достигавшегося ни до, ни после него, Гоббс считал право чем-то таким, что существует исключительно в пределах государства и создается им; в естественном состоянии, когда еще не существует организованных сообществ, «договоры, не подкрепленные мечом, являются пустыми словами». Не будучи связанным никаким законом, кроме того, который он сам принял (и который, конечно, может изменить в любой момент), суверен Гоббса обладал гораздо большей властью, чем суверен Бодена и, a fortiori [435], чем любой западный правитель, начиная со времен поздней античности. В Риме, да и везде, императоры до определенной степени были связаны религией, даже если они стояли во главе этой религии и считались живыми богами. Но не таков суверен Гоббса. Следуя направлению мысли, заданному Макиавелли в « Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия », суверен Гоббса навязывает своим подданным верования, наилучшим образом подходящие для поддержания общественного порядка, и, таким образом, становится самым абсолютным правителем, каких только знала история.

На фоне происходившей в XVII в. борьбы между королем (впоследствии & #8213; лордом-протектором) и парламентом, блюдо, приготовленное Гоббсом, оказалось слишком острым для большинства его соотечественников. Как и Макиавелли, он считал, что человек по природе своей зол, но в отличие от первого отказывал ему даже в virtu и способности любить Родину. Самое возвышенное качество & #8213; его разум & #8213; дает возможность заглядывать в будущее; из страха перед будущим всю жизнь человек пытался добиться власти над своими собратьями; и эта борьба прекращалась лишь с его смертью. Пытаясь обуздать человеческую натуру, Гоббс предложил своего суверена. Однако вскоре стало ясно, что такой суверен будет настолько могуществен, что будет представлять такую же или даже большую опасность для своих подданных, чем они представляли друг для друга.

Эта проблема занимала английского философа Джона Локка (1632& #8213; 1704). Хотя он редко упоминает имя своего прославленного предшественника, многие сочинения Локка в области политики могут быть поняты только в том случае, если рассматривать их как прямой ответ Гоббсу. В основе теории Гоббса лежит предположение, что даже самое худшее правительство лучше, чем его отсутствие, т. е. естественное состояние; соответственно первым шагом Локка было новое рассмотрение этого естественного состояния с целью выяснить, действительно ли оно было таким ужасным, каким его принято считать.

Являясь представителем раннего Просвещения, Локк в своем «Втором трактате о правлении» (который, вероятно, был написан перед « Славной революцией», хотя был опубликован только после ее окончания) отвергает предположение, на котором основывалась вся западная мысль со времен Августина, а именно & #8213; что человек в основе своей зол, и его необходимо сдерживать при помощи правительства. Так же, как и Гоббс, Локк считал, что основным качеством человека является его разумность. Но если, по мнению Гоббса, это качество ведет к войне всех против всех, то Локк считал, что оно способно трансформироваться в просвещенный личный интерес, который, в свою очередь, в большинстве случаев даст людям возможность жить в мире друг с другом даже в естественном состоянии, которое характеризуется отсутствием единого правителя. Важнейшая задача последнего состоит в том, чтобы не столько сдерживать людей, сколько, наоборот, защищать их права, которыми они наделены от природы & #8213; знаменитая триада прав на жизнь, свободу и собственность. Чего необходимо избегать любой ценой & #8213; так это абсолютной (что не раз подчеркивется в оригинале) власти. Правительство должно основываться на согласии: оно не должно быть установлено раз и навсегда, как у Гоббса, напротив, его позицию необходимо периодически подтверждать посредством выборов. Локк не объяснил, кто должен иметь право голоса, но в случае настойчивых расспросов он, будучи добропорядочным буржуа, вероятно, предложил бы ввести какую-нибудь разновидность имущественного ценза, вроде тех, что действительно существовали в большинстве европейских стран до начала XX в. Еще один способ предотвращения роста абсолютизма состоял в том, чтобы поделить власть суверена между законодательной, исполнительной, а также «федеративной» (ответственной за ведение войн и международную политику) властью, & #8213; идея, которая питала в воздухе в то время и на которую оказала большое влияние политическая система Англии того времени[436].

Полностью посвятив «Первый трактат о правлении» тому, чтобы показать различия между властью отца семейства и политической властью, Локк не тратил время на проведение различия между правителем и государством, которые, следуя Гоббсу, он принимал и целом как должное. Не вызывала у него сомнений и разница между гражданским обществом и государством. Локк провозгласил: первое не только предшествует второму, но в действительности государство было создано гражданским обществом, чтобы защитить себя как от нарушения внутреннего мира, так и от внешних вторжений. Как впервые отметил Боден, а позже подробно разъяснил Локк, подданные никоим образом не являются членами семьи или домохозяйства правителя. Следовательно, принципы, на основе которых осуществляется управление ими, отличаются от тех, что используются в отношении жен, детей или овец[437].

Поскольку Локк ненавидел абсолютизм, его цели были противоположны целям Гоббса; однако они сошлись на том, что единственным ограничителем власти государства (в отличие от трех ветвей власти по отдельности) являются определенные права, которыми щедрая природа наделила человека. Уже Гоббс отмечал, что этот барьер весьма непрочен, но Монтескье решил окончательно разрушить его в своем сочинении «О духе законов». Парадоксальным образом, историческим фоном создания работы Монтескье была реакция французского дворянства, к которому он принадлежал, на абсолютизм, имевшая место после смерти Людовика XIV[438]. Монтескье провел несколько лет в Англии, изучая политическую систему этой страны. Его главной целью, как и целью Локка, которым он восхищался, было найти способы защиты гражданского общества от произвольной власти суверена, без каковой защиты деспотизм приведет к тому, что какая бы то ни было цивилизованная жизнь будет затруднена, а то и вообще невозможна[439].

Пока Монтескье в течение 20 лет, до публикации в 1748 г., трудился над своим великим произведением, философские основы веры в естественное право были подорваны Давидом Юмом (1711 & #8213; 1776). В отличие от Локка, который вел активную деятельность в качестве врача, получившего специальность в основном благодаря самообразованию, Юм не был приспособлен ни к какому занятию, кроме философии, и, будучи философом, находился в постоянном и мучительном поиске первоосновы вещей. Локк свято верил, что существует объективный разум (под которым он, конечно же, имел в виду разум просвещенного англичанина своего времени), более того, он считал, что такой разум тождественен законам, установленным благожелательной природой. Юм, напротив, считал, что разум субъективен и в конечном итоге является слугой страстей, которые диктуют ему цели, к которым он должен быть направлен. Для него не только совершенно неверно утверждение о том, что существует «объективный» разум, который является общим для всех людей; более того, даже если бы такой разум и существовал, связь между ним и намерениями природы было бы абсолютно невозможно доказать[440].

Соответственно Монтескье отодвигает естественное право & #8213; которое Юм лишил его опоры в виде «разума» & #8213; на задний план. Чтобы избежать тирании, по-прежнему необходимо, чтобы правление было основано на законе, но не на таком, который был бы установлен раз и навсегда какой-либо внешней силой или властью, а на таком, который человек (или, как любил говорить Монтескье, «законодатель») принял и издал бы сам для себя в соответствии с особенностями того общества, которое он при этом имел в виду. Таким образом Монтескье завершил процесс, который начался в конце эпохи Средневековья и в ходе которого сила любых законов, кроме тex, которые были созданы правителем, а позже & #8213; государством, стала сходить на нет и, в конце концов, была аннулирована. Как это было уже у Гоббса, теперь закон, плохой или хороший, представлял собой просто предписание, которое было утверждено государством и зафиксировано должным образом в письменном виде.

Справедливости ради нужно сказать, что Монтескье был достаточно осторожен, чтобы сопроводить свои слова соответствующими оговорками. Закон, который он имел в виду, не должен был приниматься произвольно. Напротив, его следовало адаптиро