 |
Глава девятнадцатая
|
|
|
|
На рассвете я в панике оделась и бросилась в соседний дом, где мистер Николлс снимал жилье. Дверь отворил церковный сторож в ночной рубашке и колпаке, протирая заспанные глаза.
– Мистер Николлс уехал еще затемно. Мы его больше не увидим, вот ведь жалость!
Замечание мистера Брауна показалось мне весьма любопытным, учитывая, что всего пять месяцев назад он хотел пристрелить викария.
– Вы знаете, куда он уехал? – осведомилась я.
– На юг Англии на пару недель. А потом, наверное, будет искать новый приход.
– Наверное? Вы имеете в виду, что мистер Николлс не обеспечил себе нового места?
– Ага. Но я не переживаю за него, мэм. Пристроится где-нибудь. Он получил хорошие рекомендации и будет находкой для любого прихода. Вы не волнуйтесь: он никому не намекнул, почему меняет работу, ни словечком не обмолвился против вас или вашего батюшки, хотя мучился изрядно.
– Правда?
Мое сердце сжалось от грусти.
– Чистейшая. Наоборот, сколько я ни допытывался, он уверял, что в жизни не ссорился с мистером Бронте и они расстались друзьями. Мол, у него свои причины уехать. А вас, мисс Бронте, он и вовсе до небес превозносил.
Три недели после отъезда мистера Николлса я болела и не находила себе места. Волнение последних месяцев отразилось на папе. Случилось именно то, чего я опасалась: он перенес удар, из-за которого на несколько дней совершенно ослеп. Я ухаживала за ним. Он поправился, но зрение вернулось не полностью. Теперь отец больше зависел от меня и нового викария мистера де Рензи (весьма мало подходящего для этой должности).
Затем пришла весточка от мистера Николлса.
– Мистер Грант заходил, – Марта протянула мне конверт. – Сказал, это было вложено в его письмо, и велел тихонько передать вам, пока вашего папы нет дома.
|
|
|
Я взяла послание и поблагодарила служанку; как только она покинула комнату, я вскрыла конверт.
21 июня 1853, Солсбери
Дорогая мисс Бронте!
Простите, что прибег к подобной уловке, но, памятуя о враждебности Вашего отца, я опасался, что обычным путем письмо до Вас не дойдет.
Надеюсь, мое послание не рассердит Вас. Три недели я не мог решиться написать Вам. Наконец набрался смелости благодаря выражению Ваших глаз, когда мы стояли у калитки пастората вечером перед моим отъездом. В Вашем взгляде было столько сочувствия – по крайней мере, так мне показалось, – как будто Вы понимали все, что я перестрадал и испытал за последние несколько лет, и особенно последние шесть месяцев. Я дал волю своему воображению? Если так, смело выкиньте этот листок и больше ни о чем не думайте. Если нет… если Вы способны предложить мне хотя бы искру надежды, мельчайший знак, что Ваши чувства переменились, я буду безмерно счастлив.
Я решился покинуть Хауорт лишь под жестоким давлением рассудка и духа. В подобных обстоятельствах я не видел иного выхода. Теперь, окончательно и бесповоротно разлучившись с Вами – лишившись возможности увидеть Вас хоть мельком, когда Вы идете из дома в церковь или гуляете в саду или по пустошам, – я изнемогаю от одиночества. Мое сердце разрывается на части от невыносимой боли и жгучего сожаления.
Последние несколько недель я путешествовал по югу – прелестные края, но я был не в силах ими насладиться. Я посетил соборы в Винчестере и Солсбери – последний особенно великолепен, – но думал лишь об одном: как жаль, что мисс Бронте не видит их вместе со мной! Вы сочли бы их удивительными произведениями архитектуры, не менее прекрасными, чем Йоркский собор.
Пожалуйста, не просите забыть Вас. Это невозможно. Моя любовь к Вам горит вечно и никогда не остынет. Я больше ни о чем не помышляю. Все мои мечты – о Вас. Общение с Вами было одной из самых больших и чистых радостей в моей жизни; я не могу смириться с его полной утратой. Знаю, что Вы не имеете ко мне равных по силе чувств. Если хотите, мы никогда больше не будем обсуждать вопрос брака, но если Вы найдете в своем сердце возможность предложить мне плоды нашей былой дружбы, я приму их с большей благодарностью, чем Вы можете вообразить.
|
|
|
Вы позволите писать вам и впредь? Не сомневайтесь, мисс Бронте, весточка от Вас не только весьма вдохновит и ободрит ее бесконечно благодарного получателя, но и доставит мне одно из немногих удовольствий в жизни, которая пока утратила всякое значение и смысл.
Я буду проживать по этому адресу еще неделю. Затем вернусь в Йоркшир в надежде найти новое место. Передайте мои наилучшие пожелания Марте и Табби, если это возможно без ведома Вашего отца, и разрешите выразить свои самые искренние пожелания доброго здоровья помянутому джентльмену и Вам. Остаюсь Вашим верным и почтительным слугой,
А. Б. Николлс.
Дважды я перечла письмо, даже трижды, и каждый раз с безмерным удивлением. О! Какими знакомыми казались страдальческие слова! Много лет назад я строчила бесчисленные подобные послания месье Эгеру, наполненные схожей силой эмоций и схожей мукой надежды и отчаяния. Вот отражение моих собственных чувств! На этом листе мистер Николлс предстал передо мной в совершенно новом свете.
Казалось невозможным, что сдержанный викарий, которого я знала восемь лет, тихо и уверенно выполнявший свои обязанности, скрывавшийся за маской суровой мужественности и благопристойной вежливости, является автором этого пылкого письма. Он с такой страстью предложил мне руку и сердце; он не сумел скрыть обуревавших его чувств перед всеми прихожанами и после, у калитки пастората. Вот уж точно, в тихом омуте черти водятся.
В тот же день я ответила, известив мистера Николлса, что согласна поддерживать с ним связь, но письма лучше передавать через мистера Гранта.
Спустя две недели приехала Эллен. Впервые за нашу долгую дружбу мы поссорились. Казалось, она каждым словом хочет принизить мистера Николлса.
– Хорошо, что ты избавилась от него, – заявила она как-то утром за кофе.
|
|
|
– Хорошо? Откуда такая злость? Ты всегда пела мистеру Николлсу дифирамбы. Что вызвало подобную перемену?
– Пару месяцев назад он был жутко мрачным. Терпеть не могу мрачные лица.
– У него были причины для грусти.
– Он должен был возвыситься над собственным несчастьем и не заражать им остальных. Но это не единственная причина, по которой я переменила свое отношение к нему. Он тебе не пара, Шарлотта. Он викарий – ты давно уверяла, что никогда не выйдешь замуж за священника, – к тому же ирландец. Даже твой отец считает, что ирландцы – весьма ленивый, невоспитанный и неряшливый народ.
– Мистер Николлс отнюдь не ленивый или невоспитанный, Нелл; совсем наоборот.
– А его семья? Только представь: если ты выйдешь за него, придется навещать его бедных, неграмотных ирландских родственников.
– Полагаю, я смогла бы пережить визит к ирландским родственникам мистера Николлса без непоправимых последствий.
– Ты шутишь, а я серьезно. Ты говорила, что не выйдешь замуж, Шарлотта. «Мы с тобой останемся старыми девами и замечательно проживем одни». Помнишь свои слова?
Я уставилась на подругу.
– Выходит, тебя пугает не столько мистер Николлс, сколько сама идея моего брака?
– Замужество противно твоей природе.
– Противно? Но почему же, Эллен? Когда ты обдумывала предложение мистера Винсента много лет назад, я искренне убеждала тебя принять его. Я желала твоего счастья, если он был способен подарить тебе счастье. А теперь тебе жалко дать мне такую же возможность!
– Это ты отказала мистеру Николлсу, а не я! Хочешь сказать, что пожалела о своем отказе?
– Нет! Не знаю, чего я хочу. Но…
– Я только пытаюсь поддержать твое решение. Я не переживу, если ты сейчас выскочишь замуж, Шарлотта. Мы почти перестанем видеться. Если нам суждено быть старыми девами, мы должны нести свой крест, нести до самого конца.
– Нести свой крест? Это уж слишком, Эллен! Я думала, ты моя подруга! А ты намерена обречь меня на вечное одиночество, лишь бы я всегда была под рукой. Это невыносимо! Ты ничуть не лучше, чем мой отец.
|
|
|
Наши разногласия зашли так далеко, что Эллен уехала на следующее утро, на неделю раньше, чем собиралась, и на некоторое время мы совершенно прекратили переписку.
Несчастная, наскучавшаяся в папиной компании, я оставляла отца на попечение Марты и Табби и пользовалась любой возможностью сбежать из дома. В августе я отправилась в Шотландию с Джо Тейлором и его супругой, но наше путешествие сократила болезнь их ребенка, в результате мы очутились в соседнем курортном городке на острове Илкли. После я на несколько дней вернулась в Илкли, чтобы повидаться с мисс Вулер – несмотря на разницу в возрасте, я очень дорожила нашей дружбой.
Также я продолжала переписываться с мистером Николлсом. Он нашел место викария при преподобном Томасе Каторе в Кирк-Смитоне, что в пятидесяти милях от нас, рядом с Понтефрактом, также в йоркширском Вест-Райдинге. В начале сентября он испросил разрешения встретиться со мной. Я согласилась, но настояла на сохранении его визита в тайне от папы, хотя обман сделал меня несчастной.
Мы не желали, чтобы глаза и уши соседей оценивали наше рандеву, и потому разработали план: я навещаю дом оксенхоупского священника, где мистер Николлс остановится. (Мистер Грант, несмотря на свои давние уверения об отсутствии интереса к прекрасному полу, шесть лет назад женился на прелестной женщине, Саре-Энн Тернер, с которой, по-видимому, был весьма счастлив.)
В день нашей встречи дождь лил как из ведра. Когда я прибыла в Оксенхоуп (полная угрызений совести из-за того, что солгала папе, и промокшая до нитки после долгой прогулки), экономка любезно забрала мой мокрый плащ, шляпку, перчатки и зонтик и провела меня в гостиную, где мистер Николлс и мистер и миссис Грант немедленно встали и поприветствовали меня. Взгляд мистера Николлса был полон такого нервного беспокойства, что внушил мне схожую тревогу. Мы обменялись парой фраз; мистер Николлс бурно извинился за то, что мне пришлось покинуть дом в такую непогоду. Меня усадили в кресло у камина, где я согрелась у пылающего огня. Служанка принесла чай и закуски.
Мистер Николлс осведомился о моем здоровье и здоровье батюшки. Вкратце я описала недавний папин удар и затянувшееся выздоровление, что, судя по всему, испугало его.
– Ему уже намного лучше, – заверила я, – но боюсь, его зрение никогда не восстановится.
– Как жаль! Надеюсь, он поправится.
– Спасибо.
Повисла неловкая тишина.
– Мистер Николлс, вы хорошо устроились на новом месте?
– Да, благодарю.
– Разве не чудесно, – заметила миссис Грант, потягивая чай, – что мистер Николлс сумел найти место совсем рядом?
|
|
|
– Конечно, – отозвалась я, хотя на самом деле считала пятьдесят миль весьма солидным расстоянием.
Снова молчание.
– Я прочел «Городок», – сообщил мистер Николлс.
– Правда?
Роман напечатали восемь месяцев назад. То, что мистер Николлс ни разу не имел возможности его упомянуть – учитывая, что он прочел «Джейн Эйр» и «Шерли» за два дня, едва они попали ему в руки, – послужило мучительным напоминанием о разверзшейся между нами пропасти.
– Мне понравилось. Школа показана очень хорошо, – произнес мистер Николлс с намеком на былой энтузиазм. – Страна… вы использовали другое название, но… наверное, это Бельгия?
Непонятно почему я покраснела.
– Да.
– Финал меня несколько озадачил. Что вы имели в виду под… – Он осекся и повернулся к Грантам. – Вы читали новый роман мисс Бронте?
– К сожалению, нет, – призналась миссис Грант.
– Я не любитель романов, – пробубнил мистер Грант, нахмурившись. – Вот что, Николлс: как у вас в Кирк-Смитоне с рыбалкой? Удалось изловить форель руками?
Последовала долгая беседа о рыбалке, после чего мистер Грант спросил:
– Диссентеры в Кирк-Смитоне так же надоедливы и крикливы, как в нашем приходе?
– О да, – кивнул мистер Николлс. – На прошлой неделе мне пришлось добрых полчаса спорить с джентльменом о достоинствах истинной церкви и защищать обязательный церковный налог.
– Когда это закончится? – негодовал мистер Грант, качая головой. – Леди, вам известно, что всерьез рассматривается возможность допускать в университеты неангликан?
– Ужасно! – воскликнул мистер Николлс.
– Да и какая польза от университета диссентерам? – продолжал мистер Грант. – Без досконального знания латыни и греческого они не выдержат и двух дней!
Все, кроме меня, засмеялись. Внезапно я лишилась аппетита. Болтовня продолжалась еще час или более. Мистер и миссис Грант не пытались покинуть комнату, а дождь лил стеной, так что мы с мистером Николлсом не могли выйти на улицу или хотя бы на минутку остаться наедине. Наконец я распрощалась, понимая свои чувства к мистеру Николлсу не лучше, чем по прибытии. Заботясь о секретности нашей встречи, я позволила ему проводить меня только до калитки, за которой начиналась мощеная дорожка через поля в Хауорт.
– Боюсь, я смогу появиться только через несколько месяцев, поскольку приступил к выполнению своих обязанностей на новом месте совсем недавно, – с сожалением сказал мистер Николлс.
Его голос почти заглушала барабанная дробь дождя по нашим зонтам.
– Очень жаль, сэр.
– Окажете ли вы честь мне, позволив и дальше писать вам, мисс Бронте?
– Да, сэр. – Мои туфли уже совсем промокли. – Приятно было повидать вас, сэр.
– И мне вас, мисс Бронте. До свидания.
Девятнадцатого сентября меня навестила миссис Гаскелл. То был ее первый визит в Хауорт. Четыре дня я изливала душу этой доброй и мудрой леди, поверяя ей все, что случилось, все смятение мыслей и чувств.
– У вашего отца каменное сердце! – удивилась миссис Гаскелл на второй день, когда мы гуляли по пустошам, поблекшим до зеленых и бурых тонов ранней осени. – Как он мог возражать против должности мистера Николлса, будучи священником? К тому же, по вашим словам, мистер Николлс доказал свою полезность: восемь лет он был правой рукой вашего отца.
– Папа совершенно неразумен в данной ситуации. Он хочет, чтобы я вышла замуж за значительного человека – богатого, с положением в обществе – или не вышла вообще.
Миссис Гаскелл покачала головой. Могу описать ее: среднего телосложения, на полголовы выше меня, с бледной кожей и приятными чертами лица; мягкие темно-каштановые волосы были зачесаны под шляпку, которая повторяла темно-фиолетовый оттенок красивого шелкового платья.
– Если дело в деньгах, разве мистер Николлс не мог подыскать себе дом и более прибыльное место, например пастора в своем собственном приходе?
– Он должен был, миссис Гаскелл, еще много лет назад, но тогда ему пришлось бы уехать и оставить меня.
– Почему?
– Можете считать меня неправой или глупой, – вздохнула я, – но папа, несмотря на свои недостатки, дряхлый старик, и мы одни друг у друга остались. Он не откажется от должности до самой смерти. Я пообещала ему, что не обреку его на одиночество, пока он жив, и сдержу обещание.
– Что ж, знаете… после того как ваш отец себя повел, подобная преданность… я уважаю вас, мисс Бронте, но сомневаюсь, что сама поступила бы так же.
– Он всегда был предан мне, миссис Гаскелл, и я в долгу у него. Если честно, порой я так злюсь на него, что не в силах находиться с ним в одной комнате. Он обошелся с мистером Николлсом очень жестоко и несправедливо, но ведь и я вела себя не лучше. Много месяцев я наблюдала за страданиями мистера Николлса, но даже не пыталась их облегчить. Одно мое слово – и он никогда не покинул бы Хауорт. И все же, несмотря ни на что, мистер Николлс остался верным своей цели и чувствам.
– Это свидетельствует в его пользу. Мисс Бронте, а вам нравится мистер Николлс? Вы уважаете его?
– Очень. Хотя он весьма противоречивый человек.
Тут я озвучила свои тревоги касательно пьюзеитских предрассудков мистера Николлса и свои опасения, что они воспрепятствуют моему общению с некоторыми друзьями и с ней (поскольку миссис Гаскелл была унитаристкой, а ее супруг – унитаристским священником).
– Разве муж и жена не должны соглашаться в самом важном вопросе: своих основных религиозных принципах?
– Необязательно. Если в основе брака лежит любовь и уважение, полагаю, пара способна пребывать в гармонии, несмотря на религиозные разногласия.
– Возможно, – ответила я, хотя мои сомнения не вполне рассеялись, – но это не единственная проблема. Мы различны во многом. Мистер Николлс деятельно заботится о нуждах общины – превосходная добродетель для священника, достойная всяческих похвал, – в то время как я скорее затворница, ведущая уединенную писательскую жизнь. А что касается моей работы, то хотя мистер Николлс восхищается ею с искренним энтузиазмом…
Я осеклась и покраснела.
– Хотите сказать, что мистер Николлс отзывается о ваших трудах скорее с точки зрения дилетанта? И вы боитесь, что его разум не повсюду сможет следовать за вашим?
– Иногда.
– Понимаю вас, Шарлотта. – Миссис Гаскелл взяла меня за руку. – Вы очень умная женщина, и немногие мужчины способны поспеть за вами. Должна признаться, рискуя показаться нескромной, что и я за эти годы не раз испытывала подобные опасения в отношении собственного мужа.
– Неужели?
– Уильям очень истовый священник, как и ваш мистер Николлс. Однако, несмотря на весь его успех и интеллект и всестороннюю поддержку моего занятия – по его совету я взялась за перо, чтобы отвлечься от горя, когда два наших первых сына умерли в младенчестве, – муж не способен обсуждать мою прозу подробно, глубоко и проницательно. Но для того и существуют друзья и коллеги-писатели. Единственный мужчина не заменит женщине весь мир, и ей не следует ожидать подобного. Такое неравенство ваших возможностей может быть благом, Шарлотта. Мистер Николлс станет вашим якорем в реальном мире, а вы поможете ему отыскать добродетель в диссентерах, в которых он прежде замечал лишь порок.
Я поразмыслила над этим.
– Мистер Николлс действительно питает самую искреннюю любовь к добродетели, где бы ни обнаружил ее.
Мы возвращались домой через поля, и, когда достигли перелаза, я остановилась и задала вопрос:
– Как вы справляетесь, миссис Гаскелл? Как вы находите время на творчество, если у вас есть муж, дом и дети, нуждающиеся в заботе?
– Это непросто, но умная женщина сумеет выкроить время на то, что важно для нее. – Она посмотрела на меня очень серьезно. – Если бы не сопротивление вашего отца, вы приняли бы предложение мистера Николлса? Способны вы полюбить его?
– Эх, хотела бы я знать.
– Если мистер Николлс действительно любит вас так сильно, полагаю, вы обязаны узнать, ради себя и ради него.
Что-то заставляло меня сдерживаться. Хотя мы с мистером Николлсом продолжали тайную переписку, в которой он выражал свое расположение самым пылким образом, я почему-то не могла сделать следующий важный шаг: пренебречь отцовским запретом и настоять на своем праве открыто поддерживать отношения с возможным женихом.
Однажды ночью в середине декабря, когда дождь молотил по крыше и разбивался о карнизы, а восточный ветер завывал под стрехами, словно банши,[71] мне приснился сон.
Вместо бури там был ясный и безоблачный летний день. Я бродила по пустошам и только начала спускаться к знакомой лесистой ложбине, как заметила вдалеке две фигуры, идущие по берегу реки ко мне. То были Эмили и Анна! Мое сердце забилось от лихорадочного удивления и радости; я то ли побежала, то ли полетела по склону и каменистой тропе навстречу к ним.
– Эмили! Анна! Это действительно вы?
Мне хотелось заключить их в объятия, но сестры сторонились меня, лица их были мрачными и недовольными.
– Мы ненадолго, – сообщила Эмили. – Мы должны доставить послание.
– Какое послание?
– Мы наблюдаем за тобой и очень разочарованы, – посетовала Анна.
– Шарлотта, ты жива, – сказала Эмили. – В твоем распоряжении все дары жизни. Но ты отвергаешь их и ведешь себя, будто мертва и погребена, подобно нам.
– Что ты имеешь в виду? Почему я веду себя, будто мертва и погребена?
– Ты с головой погрузилась в прошлое, как Бренуэлл когда-то, – пояснила Анна.
– Это неправда, – защищаясь, возразила я.
– По-твоему, мы не знаем твой секрет? – спросила Эмили. – По-твоему, мы ничего не видим?
– Какой секрет? Что вы видите?
– Шарлотта, мы знаем, что случилось той ночью в саду в Брюсселе, – заявила Анна.
– Знаете? – смятенно прошептала я.
– Знаем, – повторила Эмили, – и знаем о письмах. Нам известно, что ты до сих пор их перечитываешь.
Мои щеки вспыхнули.
– Уже сто лет я не заглядывала в эти письма.
– И все же думаешь о нем, – укорила Эмили. – Все герои твоих книг – или учителя, или бельгийцы, или и то и другое одновременно! Даже твой мистер Рочестер списан с него! Как по-твоему, с чего бы это?
У меня не было ответа.
– Воспоминание о месье Эгере стало навязчивой идеей, из-за которой ты не видишь того, что у тебя под носом, – заключила Эмили.
– Ты слишком долго позволяла ему сдерживать тебя, – добавила Анна.
– Настала пора двигаться вперед! – воскликнула Эмили.
– Вперед! – подхватила Анна. – Оставь Бельгию позади!
Задыхаясь, я проснулась в чернильной темноте бурной ночи; мое сердце колотилось.
Снова Бельгия!
В первых тусклых лучах холодного декабрьского рассвета, просочившихся сквозь ставни, я размышляла над своим сном. Десять лет минуло после возвращения из Бельгии. Я считала, что давно оставила позади свои злосчастные отношения с месье Эгером. Но что, если сестры правы? Что, если все это время я была погружена в прошлое, против воли и рассудка склоняясь перед алтарем мужчины, который меня не любил? Неужели эта одержимость до сих пор заставляет меня сдерживаться, мешает открыть сердце другого мужчины, полное любви?
О! Почему, ну почему я столько времени потратила впустую, терзаясь сожалениями о несбыточном? Меня охватил приступ печали, и я заплакала. Не знаю, сколько времени я лежала в кровати и исторгала рыдания из самой глубины души, но я излила все горе, в чем отказывала себе последние десять лет. Я оплакала сестер и брата, которых вырвали из жизни слишком рано; оплакала свой дух, сломленный утратой близких; оплакала свое безрассудство, позволившее тайной одержимости поглотить и ослепить меня на много лет.
Наконец мои слезы иссякли. Болела голова, резало горло, пекло глаза; в то же время что-то не давало мне покоя – что-то важное, оставшееся незавершенным.
Поднявшись и быстро одевшись, я извлекла из ящика комода палисандровую шкатулку и сняла с тонкой стопки писем многочисленные ленты. Я взглянула на камин: он был холоден как лед; для огня на кухне тоже было слишком рано. Но я решила, что эти бумаги в любом случае должны закончить свой путь не в пламени.
Солнце уже почти взошло. Не обращая внимания на боль, которая продолжала пульсировать в голове, я тихонько спустилась в кладовую. Там я нашла толстую стеклянную банку с последними остатками повидла, сваренного мной прошлым летом. Выложив скудное содержимое банки на тарелку, я тщательно вымыла банку и крышку. Затем взяла письма месье Эгера, свернула, положила в банку и запечатала. Потеплее одевшись, я забрала банку и отправилась по окутанным туманом пустошам к той самой далекой ложбине, где во сне встретила сестер.
Снег еще не выпал, но земля была холодной и покрытой инеем. Я знала, что закопать банку будет невозможно, но у меня был другой план. Целью моего путешествия было старое искривленное дерево на самом берегу реки, в тенистом будуаре которого мы с сестрами провели за книгами немало приятных летних часов. Несмотря на возраст, дерево еще сохраняло крепость, и мне было известно о довольно глубоком дупле в его корнях, которое было частично скрыто толстым ковром подроста и ползучих сорняков.
Я приблизилась к дереву. Как и все прочие, оно превратилось в голый зимний остов. Река за ним бежала шумным, яростным потоком, ее темные воды, казалось, разрывали дерево на части, поскольку исходили белым паром. Я опустилась на колени на жесткую сырую землю, отвела в сторону мерзлые мхи и лозы и отыскала дыру, в которую помещалась моя рука.
«Ты понимаешь, что происходит? – спросил внутренний голос. – Искусство вдохновило жизнь, хотя обычно бывает наоборот». Я замерла от удивления, осознала, что это отчасти правда. В «Городке» Люси Сноу погребла свои драгоценные письма от доктора Джона Грэма, когда предположила, что их отношениям настал конец. Эту сцену, как я теперь понимала, породило мое собственное подсознательное желание совершить подобный поступок.
Засунув банку в дерево, я твердо и без сожаления произнесла:
– Au revoir, Monsieur Héger.[72]
Затем вернула на место мхи и лозы. Закончив, я поднялась и обвила себя руками, дрожа на раннем утреннем морозце. Я с удовлетворением подумала, что не просто сокрыла сокровище – я похоронила горе, которое следовало предать земле десять долгих лет назад.
И сразу же я испытала почти волшебное чувство освобождения, словно фея коснулась меня своей палочкой и тем самым сняла невыносимую тяжесть с души. Я с улыбкой отметила, что головная боль исчезла.
Вернувшись домой, я застала отца в кабинете за чтением утренней газеты. Я села рядом у пылающего камина.
– Папа, я должна с тобой поговорить.
Он отложил газету и увеличительное стекло.
– Да, моя дорогая, слушаю.
– Последние шесть месяцев я писала мистеру Николлсу.
– Что? Писала ему? В смысле письма?
– Да, папа, письма, а он писал мне. Я также встречалась с ним в сентябре у Грантов. Ты решительно запретил подобное общение, и я испытываю вину за свой обман.
После короткой грозной паузы он промолвил:
– Хорошо, что ты все рассказала. Полагаю, ты осознала, как ошибалась, и выбросила подобные идеи из головы. Нечестность и лживость – происки дьявола. Пообещай, что больше никогда не станешь встречаться или переписываться с этим мужчиной, и тогда я прощу тебя.
– Я не нуждаюсь в твоем прощении и не стану ничего обещать. Вообще-то я пришла заявить о противоположном: я твердо намерена и впредь писать мистеру Николлсу и видеться с ним. Надеюсь, довольно долго – если, конечно, он еще желает со мной видеться.
– Ты увидишься с ним только через мой труп!
– Думаю, это лишнее, папа. Но я буду видеться с ним. Я же не собираюсь выскакивать замуж за мистера Николлса! Но я намерена получше познакомиться с ним и дать нам обоим возможность выяснить, подходим ли мы друг другу. А с твоего ведома и одобрения это будет намного проще.
– Ты никогда не получишь моего одобрения! Уверяю тебя, Шарлотта, он не пара тебе.
– Папа, послушай меня. Я уже не юная девушка и даже не молодая женщина. После твоей смерти у меня будет триста фунтов, не считая денег, которые я заработала сама. Я лишусь даже крыши над головой. Возможно, я смогу заработать еще, если не прекращу писать, но нет никаких гарантий, что моя следующая книга будет продаваться. Я смогу скромно жить на доход со своих средств, но останусь одна, совсем одна: старая дева, одинокая, полная горечи и вряд ли способная вызвать жалость. Такой судьбы ты желаешь мне? Разве не лучше создать семью, если найдется человек, с которым я буду счастлива?
– Черт возьми, женщина! Разве ты не понимаешь? Ты моя последняя живая дочь. Ты все, что у меня есть! – Глаза отца наполнились слезами, а голос дрогнул. – Твое здоровье всегда оставляло желать лучшего. Боюсь, ты недостаточно сильна для замужества.
Мои щеки вспыхнули; значение его слов было ясно, как божий день.
– Женщины круглый год венчаются и рожают детей, папа. Я могу тебя удивить. Я сильнее, чем ты думаешь.
Он покачал головой и вытер глаза.
– Я уже говорил тебе и повторюсь: хочешь выйти замуж – выбери мужчину получше, более культурного и успешного, из хорошей семьи, достойного твоего положения одной из самых знаменитых писательниц современности. Такого, как мистер Джордж Смит.
– Мистер Смит обручен и скоро женится, папа.
– Что? Правда?
– Я узнала только пару дней назад. Мистер Смит влюбился в юную светскую красавицу, как я всегда и предполагала.
– Ах, милая! Как жаль! Я питал серьезные надежды на его счет.
– А я нет, и тебе не следует больше заблуждаться в этом отношении, папа. Таких мужчин, как мистер Смит, не интересуют такие женщины, как я. Меня никогда нельзя было назвать хорошенькой, а теперь я состарилась. Сколько у меня шансов вступить в брак? Да, мистер Николлс беден, но он любит меня! Более того, он любит именно меня, а не «знаменитую писательницу», которой я стала. Как по-твоему, сколько мужчин оставались бы на службе восемь долгих лет, ожидая меня?
– Мистер Николлс всего лишь викарий! Хуже того, он выходец из самых низов – семьи неграмотных ирландских фермеров без гроша за душой. Неужели ты можешь вообразить себя женой подобного человека? Каждую осень он пересекает Ирландское море, чтобы повидать свой народ, как он называет их, и тебе наверняка придется сопровождать его. Я-то знаю, каков его народ, дочка! Я сам происхожу из подобной семьи, и у меня были веские причины покинуть Ирландию раз и навсегда. Бедные ирландцы – совсем не то что англичане. Им не хватает манер и благородства, они ленивы, неряшливы и небрежны в вопросах домоводства и гигиены. Их привычки и обычаи озадачат и ужаснут тебя. Они даже не пытаются упражнять свой разум. О такой ли семье ты мечтаешь?
Мои щеки снова покраснели. Дневник! Мне стыдно признаться, но это соображение немного беспокоило меня. Мне не хватало житейской мудрости понять, верны ли папины опасения или это только отражение его собственного опыта, но я и от других людей слышала подобные утверждения об ирландской неряшливости. В юности, позволяя себе грезить о браке, я воображала, что войду в новую, большую семью, которая будет состоять из любящих, начитанных, культурных и благородных людей, чей образ мыслей будет схож с моим, а условия жизни, пусть даже скромные, не хуже. Однако я понимала, что это лишь глупое тщеславие и гордыня. В действительности это неважно, и потому я отмела сомнения.
– Нельзя судить человека по его семье, – пылко возразила я. – Мистер Николлс не обладает ни одним из перечисленных тобой недостатков, если это вообще недостатки.
– Как ты вообще можешь думать о том, чтобы выйти за бедного викария?
– Если я должна выйти замуж, то именно за викария, папа, и не просто викария, а твоего викария. И если я выберу его, то он должен жить вместе с нами в этом доме, потому что я не брошу тебя.
Отец встал, его глаза полыхали яростью.
– Никогда. Никогда я не пущу в этот дом другого мужчину. Поняла меня? Никогда!
С этими словами он торжественно покинул комнату.
Целую неделю он со мной не разговаривал. Воздух в доме был полон изрядного напряжения; временами мне даже казалось, что я не могу дышать. Однажды утром, завтракая в одиночестве, я услышала, как Табби прихромала в кабинет отца и громко его отругала.
– Хватит уже этого идиотства! – кричала старуха. – Бедная мисс не видит от вас ни ласки, ни доброго словечка! Вы шатаетесь по дому, как полоумный деспот! Кто дал вам право, сэр, указывать сорокалетней женщине, что ей делать? Хотите свести в могилу свою единственную дочь? Может, это ее последний шанс на счастье! Так пусть хватается за него, старый дурак!
В тот же день папа неохотно позволил мне «видеться с тем джентльменом», но больше ничего не обещал. Мне только этого и надо было. Я немедленно уведомила мистера Николлса о своем намерении возобновить наше общение, в надежде лучше понять друг друга и заново обдумать его предложение.
Ответ пришел почти мгновенно. Мистер Николлс надеялся встретиться со мной при первой же возможности. Он приехал на третьей неделе января с десятидневным визитом и снова остановился у Грантов в Оксенхоупе. На этот раз он мог честно и открыто показаться в пасторате. Однако, к моему огромному смущению, папа встретил мистера Николлса с такой неприязнью и враждебностью, что нам пришлось немедленно покинуть дом в поисках уединения и покоя.
Я надела самый теплый плащ, шляпку, перчатки, муфту и ботинки, и мы отправились на прогулку. День выдался очень холодным, со свинцовым небом, но, к счастью, почти без ветра. Обильные новогодние снегопады превратили окружающее холмы и долы во взбаламученный белый океан, сгладив подъемы и спуски и исказив знакомые приметы до неузнаваемости. Многие неопытные путники, осмеливавшиеся пересечь замерзшие холмы, терялись или проваливались в снег по самую шею. Мы избрали более надежную дорогу от Хауорта к Оксенхоупу: утоптанную тропу через заснеженные поля.
Мы с мистером Николлсом неспешно шли рядом. Наши щеки порозовели, дыхание слетало с уст клубами пара; под ногами тихонько скрипел примятый снег. Ширины тропы хватало как раз на двоих, поэтому мы были совсем близко, бок о бок. От напряжения мы часто задевали друг друга, вследствие чего викарий столько раз произнес «простите» за первые десять минут, что я попросила его воздержаться от дальнейших извинений: он может натыкаться на меня сколько угодно.
Несмотря на неловкое начало, мистер Николлс нервничал заметно меньше, чем во время нашей сентябрьской встречи. Взглянув на него, я увидела, что он смотрит на меня с любовью и улыбается.
Я тоже улыбнулась со словами:
– Мистер Николлс, теперь, когда мы наконец получили возможность поговорить лицом к лицу, наедине, я хочу начать с благодарности за ваше нерушимое постоянство в течение прошлого года, невзирая на преграды. Более того, хочу извиниться за буйное поведение отца и свое затянувшееся смятение и нерешительность.
– Спасибо, мисс Бронте, но мне всегда казалось, что возражения вашего отца против нашего союза совершенно законны. И ваше сопротивление мне тоже понятно.
В его голосе не было и следа сарказма, его лицо и тон излучали неподдельную искренность и смирение. С изумлением и возросшим уважением я покачала головой.
– Если бы мой патрон обращался со мной, как с вами, мистер Николлс, в последние полгода, проведенные в Хауорте, я не была бы так снисходительна и великодушна.
– А как иначе? Вы – весь мир для вашего отца, как и он для вас. Он считает, что вы достойны большего, чем брак с простым викарием. Я не виню вас за схожие чувства и нежелание гневить отца.
– Его гордыню и честолюбивые мечты необходимо вырвать с корнем, сэр. Они совершенно излишни. Вы доказали свою ценность годами самоотверженного служения нашему приходу. Разумеется, за месяцы, прошедшие после вашего отъезда, небрежность и некомпетентность вашего преемника напомнили всем прихожанам, как много они потеряли, распрощавшись с вами.
Он удивленно нахмурился.
– Что же такого ужасного сделал – или не сделал – мистер де Рензи?
– О, список его недостатков слишком длинен, чтобы утруждать себя перечислением, сэр. По крайней мере, непоправимый вред пока не нанесен. Возможно, благодаря этим особенностям нового викария папа наконец справится со своими предубеждениями и образумится.
Наши взгляды встретились, и мы рассмеялись. Мы молча шагали в тишине раннего дня, затем я глубоко вдохнула морозный воздух и добавила:
– Мистер Николлс, по-моему, я упомянула в письме, что надеюсь лучше узнать вас во время этого визита.
– Упомянули, мисс Бронте. Но если честно, я не вполне понимаю, что вы имели в виду. Мы знакомы уже почти девять лет.
– Верно. Однако вы жили поблизости и часто беседовали с моим отцом, из-за чего выяснили обо мне намного больше, чем я о вас.
– Разве?
– Несомненно. Мне почти ничего неизвестно о вашей жизни в Ирландии до приезда в Хауорт, мистер Николлс. Вы просветите меня? Расскажете что-нибудь о себе?
– Если пожелаете. Насколько далекое прошлое вас интересует?
– Вполне достаточно начать с рождения.
Он засмеялся.
– Хорошо, начну с рождения. Родился я тридцать шесть лет назад, шестого января, в такой холодный день, что мой отец, по воспоминаниям, сломал зуб о бульон, собаки грелись рядом с кошками, а когда повивальная бабка объявила: «У вас мальчик», ее слова замерзли прямо в воздухе.
Настала моя очередь смеяться.
– Как и все мои старшие братья и сестры, я родился на ферме «Тулли» в деревне Киллед, графство Антрим, Северная Ирландия. Мой отец Уильям был шотландцем по происхождению, нищим фермером, жившим впроголодь. Моя мать Маргарет родилась в соседней деревне Гленави. Она также была шотландского рода, но ее семья принадлежала к англиканской церкви.
– А! Я давно замечала намек на шотландский акцент в вашей речи.
– Вот как? А я-то надеялся, что избавился от него. Что ж, моя мама была добрая женщина, но она так много работала на ферме, между делом рожая одного за другим десятерых детей, что ей не хватало ни времени, ни сил на любовь. Я был шестым ребенком. Киллед неплохое место: насколько я помню, все дома были маленькими, но опрятными и ухоженными, с садиками. Хотя я оставил тот дом совсем юным, он навсегда запечатлен в моей памяти: полтора этажа, единственная большая комната с побеленными известкой стенами и крытой соломой крышей.
– Полтора этажа? Что вы имеете в виду?
– Первый этаж был всего лишь большой, выложенной камнем кухней. Спали мы наверху, под стропилами, но лестницы не было. Мы забирались по выемкам в стене.
– По выемкам в стене? И всего одна комната на двенадцать человек?
– Да. С одной стороны к дому примыкала конюшня, с другой – коровник, а на заднем дворе размещалась конная маслобойка. Мы вели тяжелую жизнь, чего я тогда не понимал. Много недель подряд нам перепадали только молоко и картофель, да изредка кусок курятины или свинины, но мы не голодали. Мне казалось вполне естественным спать по трое или четверо в кровати. Простыней было так мало, мисс Бронте, что мама нарезала их на маленькие полоски и выдавала по одной на каждого, чтобы прокладывать между лицом и грубым шерстяным одеялом.
– О, мистер Николлс! Я не в силах вообразить подобное. Даже в Школе дочерей духовенства мы не были так обездолены.
– Но я не знал, что обездолен. В раннем детстве даже не догадываешься, что тебе чего-то не хватает. Такова была моя жизнь. Я стал бы фермером, таким же как отец и два старших брата, без образования, не считая пары лет в местной школе, если бы не милость Господа и мои дядя и тетя Белл.
– Ваши дядя и тетя Белл?
– Дядя Белл был маминым братом, священником и учителем, немного богаче моего отца. Однажды он навестил нас и увидел, что дом трещит по швам, а родители не знают, как накормить столько ртов. Я подслушал беседу взрослых. Отец беспокоился. Он сказал, что мои старшие два брата унаследуют ферму, а сестры выйдут замуж или станут служанками; но что будет с двумя младшими сыновьями? Дядя Белл – хотя у него у самого в то время было двое малышей – предложил забрать меня и моего брата Алана к себе в Банахер и вырастить как родных детей. Родители согласились.
Я в ужасе уставилась на него.
– Родители отдали вас… так просто?
– Да.
Во взгляде мистера Николлса на мгновение отразилась боль.
– Сколько вам было лет?
– Семь. Алану только что исполнилось десять.
– О! Вы явно были слишком маленьким, чтобы покинуть отца и мать!
– Да. У верен, что это решение далось родителям нелегко. Но дядин поступок был добрым и бескорыстным. Я не забуду, как мать с отцом плакали на пороге дома, когда мы уезжали. Больше я никогда не видел ни их, ни братьев и сестер.
– Никогда? Почему?
– Родители настаивали, что это будет слишком тяжело для всех нас, что раз нам с Аланом суждено начать жизнь с чистого листа, в новой семье, мы не должны оглядываться назад.
Это признание повергло меня в такой шок, что я утратила дар речи. Мое сердце обратилось к мистеру Николлсу. Внезапно мне показалось, что я теперь знаю его лучше, чем прежде. Неудивительно, что он так тщательно скрывал свои эмоции; неудивительно, что, позволив себе чувствовать и любить, он привязался так нерушимо и глубоко.
– Как бы то ни было, для меня это стало началом новой жизни, мисс Бронте. Дядя и тетя приняли нас в свой дом и в свои сердца и обращались с нами как с частью своей собственной растущей семьи. Их дети – со временем их стало девять…
– Девять?
Он кивнул и неожиданно улыбнулся.
– Кузены стали для нас с Аланом младшими братьями и сестрами. Дядя и тетя Белл были любящими и щедрыми и делились всем, что имели. Вдобавок, поскольку дядя заведовал школой, мы получили превосходное образование, а когда выросли, его стараниями поступили в Тринити-колледж. Дядя скончался пятнадцать лет назад. Мне очень его не хватает, как и всей семье.
– Я искренне сочувствую вам.
– Спасибо. Все, что сейчас у меня есть, – заслуга дяди и тети Белл. Она замечательная женщина. Я хотел бы, чтобы вы познакомились.
– Сочту за честь. Любопытно, что нас обоих воспитали тети с материнской стороны.
– Вы правы.
– Каким был дом ваших дяди и тети?
– Их дом? – Мистер Николлс помедлил. – В нем было много любящих людей, а я был желанным гостем. В сущности, остальное неважно, не правда ли?
– Не могу с вами не согласиться.
– Моя тетя и большинство кузенов до сих пор живут в Банахере. Именно их я навещаю каждую осень, когда беру отпуск.
– Надо же! А я думала, вы ездите к матери и отцу.
– Нет. Мать отошла в мир иной, когда мне было двенадцать. Отец скончался пять лет назад в возрасте восьмидесяти лет, по крайней мере, так мне сообщили. Много лет я испытываю чувство вины за то, что не был рядом, когда они умирали.
– Понимаю, каково потерять мать в таком юном возрасте. – Я печально покачала головой. – Мне было всего пять лет, когда скончалась моя матушка.
– Вам не кажется, что смерть матери оставляет внутри огромную пустоту, которую невозможно заполнить?
Я глубокомысленно кивнула, и он спросил:
– Наверное, именно поэтому все главные персонажи ваших книг – сироты, мисс Бронте?
Я признала его правоту. Мы шли, беседуя в подобной дружеской манере, пока не достигли деревни Оксенхоуп, после чего развернулись и отправились в обратный путь. Вернувшись в пасторат, мы выпили чаю в столовой (папа сослался на болезнь и не присоединился к нам). Визит мистера Николлса продолжался еще девять дней, и ежедневно, гуляя туда-сюда по одной и той же заснеженной тропе, мы откровенно обсуждали нашу жизнь, настоящую и прошлую, старательно (пока) избегая будущей.
Мистер Николлс рассказывал забавные случаи времен учебы в Тринити-колледже и с любовью и чувством юмора вспоминал о своем брате Алане и их детских ссорах и проказах. Они часто подшучивали над младшими кузенами, сбегали с уроков и гуляли по лесам с собаками, плавали на лодке по реке Шаннон или добывали рыбу в соседних ручьях.
– Там я и научился ловить форель руками. Я никогда не использовал удочку. До чего же весело было хватать скользких маленьких дьяволов и порой швырять их в лицо друг другу просто ради смеха!
Его истории веселили меня и рисовали в моем воображении совершенно иного молодого Артура Белла Николлса.
– Я всегда представляла вас серьезным, мрачным маленьким мальчиком, который непременно следует правилам и поступает как должно.
– Так и было. Внутренний голос всегда укорял меня во время наших небольших проказ. Я искренне любил своих дядю и тетю и не желал их расстраивать – но это не мешало мне раз за разом потворствовать брату и подстрекать его.
В ответ я поделилась своими детскими приключениями с братом и сестрами.
– Кроме запойного чтения книг и бесконечной писанины нам очень нравилось фантазировать. Мы бродили по пустошам и делали вид, что это Страна джиннов. Пустоши стали нашей Аравией. – Я кивком указала на заснеженный пейзаж. – Все, что вы здесь видите, было для нас обширной пустыней, бескрайними просторами волнистого песка под жгучим солнцем и безоблачным небом. Туман мы полагали живительной пустынной дымкой и непременно отыскивали огромный дворец, окруженный пальмами, богато инкрустированный бриллиантами, рубинами и изумрудами и освещенный нестерпимо яркими лампами.
– Совсем как в сказках «Тысячи и одной ночи» и «Сказках джиннов», верно?
– Вы читали их?
– Конечно. Как и всякое христианское дитя. Почему вы так удивлены?
– Не знаю. – Меня приятно поразило открытие, что мы выросли на одних и тех же книгах. – «Сказки» казались мне слишком легкомысленными для будущего англиканского священника, особенно для такого стойкого приверженца «Трактатов для нашего времени» доктора Пьюзи.
Уловив иронию в моем голосе, мистер Николлс мгновение помолчал, затем взглянул на меня и серьезно произнес:
– Возможно, хорошо, что мы подняли эту тему.
– Так я и собиралась ее поднять.
– Мне прекрасно известно, что вы разделяете не все мои религиозные убеждения, мисс Бронте. Вы придерживаетесь более либеральных представлений.
– Не хочу критиковать вас в столь укоренившихся и деликатных вопросах совести и принципов, мистер Николлс, но… если вспомнить о возможном совместном будущем… способны ли вы примириться с моими взглядами как крайне важными для меня?
– Могу и уже примирился, мисс Бронте.
– Сможете ли вы с чистым сердцем принимать тех моих друзей, которые также разделяют эти взгляды?
– Религиозные взгляды ваших друзей – их личное дело. Я буду уважать и чтить их и надеюсь, что вы и ваши друзья будете уважать и чтить мои.
– Вы позволите мне открыто выражать свое мнение, сколь угодно отличное от вашего, без страха осуждения?
– Конечно.
– Вы согласитесь, хотя бы изредка, прислушиваться ко мне и принимать во внимание мою точку зрения?
Он засмеялся.
– Соглашусь.
В последний день, когда мы вернулись с заснеженной прогулки и прощались у ворот пастората, мистер Николлс нашел слова, которые значительно упрочили наше взаимопонимание.
– Мисс Бронте, вы горячо любите своего отца, истово заботитесь о его благополучии и никогда не покинете его. А потому я собираюсь успокоить вас на этот счет. На своей нынешней работе в должности викария я лишь временно, не ищу другого места и отказался от тех, которые мне предлагали, поскольку опасался, что вы не последуете за мной. Мое опасение верно?
– Да, сэр, – тихо ответила я, одновременно удивленная и глубоко тронутая.
– Уверяю вас, если мы поженимся, мисс Бронте, я навсегда вернусь в Хауорт. Клянусь: я сделаю все возможное, чтобы преданно заботиться о вашем отце до конца его дней.
Мое сердце исполнилось симпатии.
– Благодарю, мистер Николлс. Думаю, подобное заявление далось вам нелегко, учитывая несправедливое обращение папы с вами. Это свидетельство вашей прямоты и терпения. Я также думаю, что ваше обещание не пустое, вы намерены его сдержать, и это снимает огромную тяжесть с моей души.
Он нахмурился.
– Однако, чтобы я мог сдержать его – чтобы я мог вернуться в Хауорт, – ваш отец должен принять меня не только как своего возможного зятя, но и как викария.
Я кивнула.
– Как вам известно, он очень упрямый старик. Стоит ему что-то решить, и заставить его изменить мнение очень непросто. – Я взглянула на мистера Николлса с удивленной улыбкой. – А вы действительно отказались от более выгодного места из-за меня?
– От нескольких, мисс Бронте, и буду отказываться и впредь, если вы склонны еще раз обдумать мое предложение.
– Я уже обдумываю, сэр, и поверьте, мои взгляды значительно переменились.
На его осторожном лице мелькнул проблеск оптимизма.
– В таком случае буду надеяться на лучшее.
Я вынула из муфты руку в перчатке и протянула ему. Он крепко сжал ее обеими ладонями.
– Спасибо, что приехали, сэр. Очень скоро я напишу вам.
– А я вернусь, как только смогу.
Несколько мгновений мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Он отпустил мою руку с явной неохотой, и мы распрощались.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Дневник! Когда год назад я начала заполнять твои страницы, моя жизнь была ввергнута в водоворот смятения и замешательства, вызванного неожиданным предложением мистера Николлса. В последние двенадцать месяцев, однако, я обратилась к воспоминаниям и перу в стремлении понять прошлое и через его призму отыскать верный путь в будущее.
Больше я не могу откладывать свое решение. Мой внутренний голос не молчит. Он вопрошает: «Могу ли я быть женой?» И что важнее: «Могу ли я быть его женой, пока смерть не разлучит нас?»
Мои щеки зарделись, когда я писала эти строки. Стыдно признаться, дневник, но я несколько разочарована, что не испытываю к мистеру Николлсу такой страсти, какую в моем воображении героиня должна испытывать к герою. Где напряженное предвкушение следующего драгоценного свидания, учащенное дыхание, полет в объятия друг друга при встрече, неистово колотящееся сердце и пылкое лобзание уст? Когда мистер Николлс смотрит на меня, касается моей руки, я не испытываю трепета, который, уверена, должны вызывать взгляд и прикосновение возлюбленного.
В то же время я по-настоящему оценила мистера Николлса и привязалась к нему. Он прекрасный человек. Я столько выяснила за его десятидневный визит, что многие мои сомнения касательно нашей несовместимости рассеялись. Для меня очень важно, что он знал моего брата, симпатизировал сестрам и пообещал заботиться о моем дряхлеющем отце. Разве не лучше заручиться поддержкой такого человека и облегчить страдающее преданное сердце, чем равнодушно отвергнуть истинное расположение и погнаться за пустой, тщетной тенью?
Я благодарна мистеру Николлсу за нежную любовь ко мне. Полагаю, со временем я научусь любить его.
Провидение в своей доброте и мудрости предложило мне подобный удел; следовательно, так будет лучше для меня.
|
|
|
