От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе 3 глава

Н старой Европе правительства не признавали прав на национальное са­моопределение, а народы этих прав за собою не утверждали. Не интересы наций, а интересы правящих фамилий решали, где пролегать границам; уп­равление повсеместно осуществлялось без всякого учета пожеланий населе­ния. Где все свободы были подавлены, по необходимости пренебрегали и тре­бованиями национальной независимости; по словам Фенелона, принцесса приносила монархию в приданое жениху. Восемнадцатое столетие неохот­но, но все же согласилось забыть о правах корпораций на континенте, ибо сторонники абсолютизма пеклись только о нуждах государства, а либералы заботились только о свободе личности. Для церкви, дворянства и нации не было места в популярных теориях эпохи; и сами они не разработали ника­кой теории самозащиты, ибо не подвергались прямым нападениям. Арис­тократия удерживала свои привилегии, церковь — свою собственность, а династические интересы, отвергавшие естественные склонности наций и уничтожавшие их независимость, тем не менее служили национальной це­лостности, так что не страдала самая уязвимая точка национального чувства. Лишить монарха его наследственной короны, присоединить его владения означало бы нанести оскорбление всем монархиям, а их подданным дать опасный пример успешного посягательства на неприкосновенность королев­ской власти. Во время войн, поскольку национальную принадлежность ник­то не брал в расчет, не было и попыток разбудить патриотические чувства. Любезность правителей по отношению друг к другу была пропорциональна их презрению к простонародью. Командующие враждебными армиями об­менивались комплиментами; не было ни горечи, ни возбуждения; битвы ра­зыгрывались с помпезностью и пышностью парадов, искусство войны сде­лалось неспешной ученой игрой. Монархов объединяла не только естествен­ная общность интересов, но семейные союзы. Брачный контракт порою возвещал начало нескончаемой войны, наоборот, по временам семейные узы смиряли захватнический пыл. После 1648 года, когда прекратились рели­гиозные войны, воевали только за наследственные или зависимые террито­рии или же против стран, система правления которых исключала их из об­щего закона династических государств, тем самым делая их не только неза­щищенными, но и отвратительными и заслуживающими наказания. Такими странами были Англия и Голландия, пока Голландия оставалась республи­кой, а в Англии поражение якобитов не положило конец сорокапятилетней борьбе за престол. Тем не менее одна страна все же продолжала оставаться исключением; престол одного из королей не находил себе места в монархи­ческой системе взаимного признания.

Польша не обладала гарантиями стабильности, вытекавшими в других странах из династических связей и из теории законности власти, согласно которой корона передавалась по наследству или в результате брака. Монарх, в жилах которого не текла королевская кровь, корона, возложенная по воле народа, были в ту эпоху династического абсолютизма возмутительными ано­малиями, поруганием священных прав. Страна была исключена из европей­ской системы в силу самой природы своих институтов. Она возбуждала не находившую удовлетворения страсть. Она не давала правящим фамилиям Европы надежды на дальнейшее укрепление их положения посредством бра­ков с ее правителями, на приобретение ее короны наследственным путем или в силу завещательного отказа. Габсбурги боролись за власть над Испанией и над Вест-Индией с французскими Бурбонами, за власть над Италией — с ис­панскими Бурбонами, за власть над империей — с домом Виттельсбахов, за власть над Силезией — с домом Гогенцоллернов. Войны между соперничав­шими владетельными домами велись за половину территории Италии и Гер­мании. Но никто не мог и помыслить восполнить свои потери или распрост­ранить свою власть за счет страны, на которую нельзя было заявить претен­зии посредством брака или родословной. Там, где они не могли в любой момент рассчитывать унаследовать власть, они действовали с помощью ин­триг, пытаясь провести на каждых выборах своего кандидата; и вот после долгой борьбы в поддержку кандидатов, которые были их ставленниками, соседи Польши отыскали, наконец, средство для окончательного уничтоже­ния польского государства. До той поры ни один народ никогда не был ли­шен своего политического существования усилиями христианских держав; и сколь ни мало внимания уделялось национальным интересам и склоннос­тям, все же всегда приличия ради принимались некоторые меры для того, чтобы прикрыть злоупотребления лицемерными оправданиями типа ложно­го толкования закона. Но раздел Польши был актом безрассудного, бесстыд­ного насилия, означавшего не только попрание патриотических чувств на­рода, но и надругательство над публичным правом. Впервые в новой исто­рии значительное государство было разделено соединенными усилиями врагов, которые поделили между собой всю его территорию и весь народ.

И вот эта знаменитая мера, ставшая самым революционным проявлени­ем старого абсолютизма, пробудила к жизни в Европе теорию национально­го самоопределения, не вполне осознанное чувство — в политическое требо­вание. «Ни один мыслящий или честный человек, — писал Эдмунд Бёрк, — не признает этот раздел справедливым, не сможет размышлять о нем без предчувствия, что однажды для всех стран последуют от него великие бед­ствия»'. С той поры появилась нация, требовавшая вернуть ей ее государ­ственность, — душа, если можно гак выразиться, алчущая телесного вопло­щения, мечтающая во вновь обретенном теле начать новую жизнь; впервые тогда раздался вопль национального негодования, впервые прозвучало ут­верждение о том, что решение держав несправедливо, что они перешли свои естественные границы, в результате чего целый народ лишился права жить своим независимым сообществом. Но прежде, чем это законное притязание вновь могло быть деятельно противопоставлено несметным силам противни­ков; прежде, чем народ, пережив последний из трех разделов, преодолел ус­тоявшуюся привычку к покорности, собрался с духом и возвысился над тем презрением, которое навлекла на Польшу ее политическая сумятица, — прежде должна была рухнуть старая европейская система, уступив место нарождению нового мирового порядка.

Старая деспотическая политика, обратившая поляков в свою жертву, име­ла двух противников: дух английской свободы и революционные доктрины, уничтожившие французскую монархию ее же собственным оружием; эти две силы, хоть и по-разному, противостояли теории, согласно которой у наций как человеческих общностей нет общих прав. В настоящее время теория на­ционального самоопределения является не только мощным подспорьем ре­волюции, но составляет самую ее сущность, выражавшуюся в народных дви­жениях последних трех лет. Однако этот союз сил национального и социаль­ного освобождения сложился относительно недавно и не был известен деятелям первой французской революции. Современная теория националь­ного самоопределения возникла отчасти как ее законное следствие, отчасти же — как реакция на нее. Поскольку системе, не бравшей в расчет этничес­ких границ, противостояли две формы либерализма, английская и француз­ская, то и система, делающая упор на эти границы, отправляется от двух различных источников и обнаруживает черты либо 1688, либо 1789 года. Когда французский народ сбросил королевскую власть и стал хозяином сво­ей судьбы, Франция оказалась перед угрозой распада: ибо волю народа не­просто установить и согласовать, и она складывается не тотчас. «Законы, — сказал Верньо во время дебатов о приговоре королю, — обязательны только в той мере, в какой они закрепляют предполагаемую волю народа, сохраня­ющего за собою право утвердить или осудить их. В тот момент, когда он не­посредственно изъявляет свою волю, труд национального представительства, иначе говоря — закон, должен исчезнуть». Эта доктрина разлагала общество на его естественные элементы и грозила расколоть страну на множество рес­публик по числу существовавших тогда местных общин. Ибо истинный рес­публиканизм исходит из принципа самоуправления как целого, так и всех частей этого целого. В обширной стране он может возобладать лишь в форме союза нескольких независимых общин в единой конфедерации, как это и было в Греции, в Швейцарии, в Нидерландах и в Америке; большая респуб­лика, не основанная на принципе федерализма, всегда превращается в госу­дарство, в котором вся власть находится в руках одного города, примером чему могут служить Рим, Париж и, в несколько меньшей степени, Афины, Берн и Амстердам; иными словами, демократическое устройство большого народа должно либо пожертвовать самоуправлением в пользу единства, либо сохранить самоуправление с помощью федерализма.

Историческая Франция пала вместе с взращенным веками французским государством. Старая верховная власть была уничтожена. На местные влас­ти взирали с отвращением и тревогой. Новую центральную власть необхо­димо было построить на основе нового принципа единения. И вот в качестве основания нации было взято естественное состояние, считавшееся идеалом общества, место традиции заступило происхождение, и французский народ начал рассматриваться как некий материальный продукт: как этническое, а не историческое тело. Исходили из того, что человеческая общность суще­ствует сама по себе, независимая от какого бы то ни было представительства или правительства, полностью освобожденная от своего прошлого и в любую минуту готовая выразить или изменить свое мнение. Говоря словами Сийе- са, это была уже не Франция, а некая неизвестная страна, в которую пересе­лили французов. Центральная власть обладала авторитетом в той мере, в какой она подчинялась целому, и никакие отклонения от универсального общественного мнения не допускались. Эта власть, облеченная волей наро­да, олицетворялась в Республике Единой и Неделимой. Уже самый этот ти­тул знаменовал собою то, что часть не могла говорить или действовать от имени целого и что существовала власть, верховная по отношению к госу­дарству, отличная и независимая от его членов; и она впервые в истории вы­ражала понятие абстрактной нации и национальной принадлежности. Так идея верховной власти народа, осуществляемой без оглядки на прошлое, вызвала к жизни идею нации, в политическом отношении независимой от своей истории. Она проистекала из отвержения двух авторитетов: государ­ства и прошлого. Между тем французское королевство было как в географи­ческом, так и в политическом отношении продуктом долгой череды собы­тий, и те же самые силы, которые создали государство, сформировали и его территорию. Революция отреклась от и от интитутов, которым Франция была обязана своими границами, и от институтов, которым она была обязана по­рядком правления. Всякий поддающийся стиранию след или признак наци­ональной истории был сметен, снесен до основания: система управления стра­ной, географическое деление страны, общественные классы и корпорации, система мер и весов, календарь. Франция более не была заключена в преде­лах, унаследованных ею от ее осужденной и отброшенной национальной ис­тории, — и соглашалась признавать лишь те пределы, которые установле­ны природой. Определение нации было заимствовано из материального мира и, во избежание территориальных потерь, представлено не только абстрак­цией, но и произвольным вымыслом.

В этническом характере движения присутствовал национальный принцип, явившийся источником общего представления о том, что революции чаще происходят в католических, чем в протестантских странах. В действитель­ности они чаще случаются в странах латинского, чем тевтонского происхож­дения, ибо частота их зависит, по крайней мере отчасти, от национального порыва, просыпающегося лишь там, где имеется и может подлежать изгна­нию чуждый рудимент, след давнего иностранного господства. Западная Ев­ропа пережила два великих завоевания: ее народы покорились сначала рим­лянам, потом германцам и дважды получали законы из рук завоевателей. Всякий раз Европа восставала против победивших ее народов; и общей чер­той двух великих реакций, отличавшихся в соответствии с различным ха­рактером двух завоеваний, было явление империализма. Римская империя не жалела сил для того, чтобы превратить порабощенные народы в однород­ную покорную массу; но в процессе вырождения республиканского правле­ния власть наместников провинций, проконсулов, возросла настолько, что повлекла за собою возмущение провинций против Рима, способствовавшее установлению империи. Имперская система власти дала народам зависимых стран небывалые свободы, возвысила их до гражданского равноправия, по­ложившего конец господству народа над народом, класса над классом. Мо­нархия приветствовалась как отказ от спеси и алчности римского народа; и любовь к свободе, ненависть к нобилитету вместе с терпимостью к внедрен­ному Римом деспотизму сделались, по крайней мере в Галлии, основной чер­той национального характера. Но ни один из народов, сломленных суровой республикой, не удержал ресурсов, необходимых для достижения независи­мости или для начала новой исторической жизни. Политическая сила, ко­торая организует государства и приводит общества в состояние нравствен­ного порядка, была истощена, так что христианские отцы церкви тщетно искали на этом пепелище людей, способных помочь церкви пережить упа­док Рима. Новые черты национальной жизни сообщили этому угасавшему миру те самые враги, которые разрушали его. Потоки варваров наводнили его на время, чтобы затем схлынуть, и когда вновь появились вехи цивили­зации, обнаружилось, что почва оплодотворена благотворной и возрождаю­щей силой и что наводнение оставило после себя зачатки будущих государств и нового общества. Политическое чувство и энергия пришли вместе с новой

2—2035 кровью и проявились в том, что более молодая раса распространила свою власть на более старую, а также в установлении дифференцированной сво­боды. Вместо всеобщего равенства прав, действительное обладание которы­ми с неизбежностью определяется долей участия в управлении, права чело­века были поставлены в зависимость от множества условий, первым из ко­торых было распределение собственности. Гражданское общество стало не аморфной комбинацией атомов, а жестко структурированным организмом, который постепенно развился в феодальную систему.

За пять столетий, истекших между Цезарем и Хлодвигом, романская Гал­лия так основательно усвоила идеи абсолютной власти и полного, до нераз­личимости, равенства, что народ никогда не мог вполне примириться с но­вой системой. Феодализм всегда оставался здесь иностранной выдумкой, ввозным товаром, а феодальная аристократия — чуждой расой, защиты от которой простые люди Франции искали в римской юриспруденции и коро­левской власти. Содействие демократических сил становлению абсолютной монархии — единственная неизменная черта французской истории. Чем в большей мере королевская власть, поначалу феодальная и ограниченная при­вилегиями и соседством крупных вассалов, становилась абсолютной, тем она была популярнее; в то же время подавление аристократии, устранение вся­кой промежуточной власти в такой мере было настоящей целью народа, что ее полное осуществление потребовало падения трона. Монархия, с тринад­цатого столетия неустанно занятая обузданием высшей знати, была в итоге отстранена потерявшей в нее веру демократией, ибо слишком тянула с этой работой, не могла отринуть и забыть свое собственное происхождение и пол­ностью уничтожить тот класс, из которого вышла. Все эти столь характер­ные для Французской революции вещи — требование равенства, ненависть к высшей власти, феодализму и связанной с ними церкви, постоянное обра­щение за примерами и образцами к языческому прошлому, свержение мо­нархии, новый кодекс законов, отмена традиций, наконец, замещение иде­альной схемой всего того, что происходило от смешанных и взаимных уси­лий различных племен и народов, — все это наглядно представляет общий тип реакции, направленной против последствий вторжения франков. Нена­висть к королевской власти уступала ненависти к аристократии, привиле­гии проклинались сильнее и вызывали большее отвращение, чем тирания; и король в итоге погиб скорее в силу происхождения его власти, чем из-за злоупотребления ею. Даже совершенно неконтролируемая, но не связанная с аристократией монархия была популярной во Франции; наоборот, попыт­ка восстановить монархию, ограничив ее и окружив трон пэрами, провали­лась потому, что старые тевтонские элементы, на которые она делала став­ку, — наследственное дворянство, право первородства, привилегии — сде­лались невыносимы для народа. Сущность идей 1789 года состояла не в ог­раничении верховной власти, но в отмене всякой промежуточной власти. Формы промежуточной власти и наделенные ими классы пришли в латинс­кую Европу от варваров, поэтому и движение, сегодня именующее себя ос­вободительным, является по своей природе национальным. Если бы его це­лью была свобода, то средством стало бы создание мощной и независимой власти, не исходившей от государства, и примером ему была бы Англия. Но его целью является равенство; подобно Франции 1789 года, оно хочет отбро­сить прочь все элементы общественного неравенства, привнесенные тевтон­скими племенами. Эта цель объединяет Италию и Испанию с Францией; именно в ней сосредоточена естественная общность латинских народов.

Вот этот национальный элемент движения не был понят революционны­ми вождями. Сначала их доктрина, по видимости, полностью отрицала на­циональную идею. Они учили, что некоторые общие принципы правления были совершенно правильными во всех государствах; в теории они отстаи­вали неограниченную свободу индивида и господство воли над любыми вне­шними необходимостями или обязательствами. Это находится в явном про­тиворечии с национальной теорией, говорящей, что характер, форму и по­литику государства должны определять некоторые естественные силы, — и, тем самым, на место свободы помещающей своего рода рок или судьбу. Со­ответственно этому патриотические чувства не обнаружились непосредствен­но в ходе революции, в которую они были вовлечены, но впервые заявили о себе в период сопротивления ей, когда порыв к свободе и раскрепощению был поглощен жаждой власти и подчинения и на смену республике по праву на­следницы пришла империя. Наполеон вызвал к жизни новую силу, задев национальные чувства в России, разбудив их в Италии, попирая их своим правлением в Германии и Испании. Монархи этих стран были либо смеще­ны, либо унижены; была введена система управления, французская по про­исхождению, духу и средствам. На эти перемены народы ответили сопротив­лением. Движение против перемен было стихийным и народным, ибо пра­вители либо отсутствовали, либо были беспомощны; кроме того, оно было национальным, ибо направлено было против иностранных установлений. В Тироле, в Испании, а затем в Пруссии правительства не побуждали народ к действию: люди сами сплотились для того, чтобы выдворить и армии, и идеи революционизированной Франции. Сознавать национальную природу революции люди начали не во время ее подъема, а в период ее завоеваний. Три течения мысли, нагляднее прочих подавлявшиеся империей и питаемые религией, идеей национальной независимости и идеей политической свобо­ды, составили кратковременную лигу и воодушевили великое восстание, нис­провергшее Наполеона. Под влиянием этого памятного союза на европейс­ком континенте явилась сила, приверженная свободе, но ненавидящая ре­волюцию, сила, действующая в направлении восстановления, развития и поднятия из руин национальных институтов. Проводниками ее стали люди, в равной мере враждебные и бонапартизму, и абсолютизму старых прави­тельств; Штейн и Геррес, Гумбольдт, М^юллер и де Местр выдвинули на пер­вое место национальные права, страдавшие как при империи, так и при мо­нархии; восстановления этих национальных прав они надеялись добиться, сокрушив французскую верховную власть. Друзья революции не сочувство­вали делу, восторжествовавшему под Ватерлоо, ибо свою доктрину они отож­дествляли с делом Франции. Виги Голландского дома в Англии, афранцеса- дос в Испании, мюратисты в Италии и захваченные национальным подъе­мом деятели Рейнского союза, соединившие патриотизм с приверженностью революции, сожалели о падении французской державы и с тревогой смотре­ли на те новые и неизвестные силы, которые вызвала к жизни эта война за освобождение и которые в равной мере угрожали и французскому либера­лизму, и французской верховной власти.

Но реставрация положила конец новым национальным и народным уст­ремлениям. Либералы тех дней искали свободы не в форме национальной независимости, но в форме французских общественных институтов; свои уси­лия они направляли против собственно национального начала, тем самым действуя в русле усилий и замыслов правительств. Национальной специфи­кой они жертвовали во имя своего идеала свободы, точно так же, как Свя­щенный союз жертвовал ею ради абсолютизма. В самом деле, хотя Талей- ран заявил в Вене, что польский вопрос должен предшествовать всем про­чим, ибо раздел Польши был одним из первых и величайших случаев торжества неприкрытого зла в Европе, но династические интересы возобла­дали. Все владетельные особы, присутствовавшие на Венском конгрессе, по­лучили назад свои уделы, за исключением саксонского короля, наказанно­го за его верность Наполеону; но государства, не представленные среди пра­вящих фамилий, — Польша, Венеция и Генуя — восстановлены не были, и даже Папе Римскому пришлось потратить немало усилий, прежде чем он добился возвращения своих захваченных Австрией легаций. Национальное самосознание, не бравшееся в расчет старым режимом, поруганное револю­цией и империей, едва успев впервые заявить о себе, тотчас получило на Вен­ском конгрессе жесточайший удар. Порочный принцип, возникший вместе с первым разделом Польши, теоретически обоснованный революцией, в су­дорожном порыве закрепленный империей, был затем в течение долгих и тягостных лет реставрации шаг за шагом возведен в последовательную и пол­нокровную доктрину, вскормленную и оправданную положением дел в Ев­ропе.

Правительства Священного союза показали, что они с одинаковым рвени­ем намерены подавлять как дух революции, которого они боялись, так и дух национального самосознания, который вернул их к власти. Естественно, что Австрия, ничем не обязанная национальному движению и после 1809 года вполне преградившая путь его возрождению, возглавила эту систему всеев­ропейского гнета. Всякое посягательство на окончательное урегулирование 1815 года, любые стремления к переменам или реформам немедленно осуж­дались и преследовались как подстрекательство к мятежу. Эта система по­давляла благие начинания с характерной для той эпохи злонамеренностью; поэтому и вызванный ею отпор, как среди поколения, пришедшегося на годы от торжества реставрации до падения Меттерниха, так и в период реакции, начатый Шварценбергом и закончившийся правлениями Баха и Мантейф- феля, формировался из всевозможных сочетаний оппозиционных форм ли­берализма. Но по мере того, как одна фаза борьбы сменялась другой, мысль о первенстве национальных притязаний над всеми прочими правами чело­века начала набирать силу и в конечном счете возвысилась до того полного преобладания, каковым она пользуется сегодня в революционной среде.

Первое освободительное движение, движение карбонариев на юге Евро­пы, не имело национальной окраски, но было поддержано бонапартистами как в Испании, так и в Италии. Затем на передний план выдвинулись идеи противоположного толка идеи 1813 года, и началось иное революционное движение, во многих отношениях враждебное принципам революции и бо­ровшееся за триединство свободы, религии и национального самовыражения. Эти три составляющих слились в ирландских волнениях, в греческой, бель­гийской и польской революциях. Человеческие побуждения и чувства, по­пранные Наполеоном и восставшие против него, в свой черед восстали про­тив сменивших Наполеона правительств реставрации. Угнетаемый сперва мечом, затем — статьями договоров, национальный взгляд на мир прибавил освободительному движению не справедливости, но силы и в итоге повсю­ду, за исключением Польши, торжествовал. Затем последовал период, ког­да это триединство выродилось в чисто национальную идею: когда нацио­нально-освободительный взрыв уступил место борьбе за расторжение унии между Великобританией и Ирландией, а под покровительством восточной церкви начали набирать силу панславизм и панэллинизм. Это была третья фаза противодействия венским установлениям, противодействия слабого, ибо оно не смогло удовлетворить ни национальному, ни конституционному устремлениям, из которых каждое должно было бы служить ограничитель­ной гарантией против другого, опираясь если не на всенародное, то на нрав­ственное оправдание. Сначала народы восстали в 1813 году против завоева­телей, в защиту своих законных правителей. Они более не желали видеть над собою узурпаторов. В период между 1825 и 1831 годами народы осозна­ли, что уже не хотят сносить дурного управления иноземцев, даже если их власть узаконена. Французская администрация часто бывала лучше той, которую она сменила, но остались местные претенденты на захваченную французами власть, и первым национальным согласием было согласие во имя законности их претензий. Во второй период этот элемент отсутствовал. Не государи, лишенные наследственных владений, вели за собою греков, бель­гийцев и поляков. Турки, голландцы и русские навлекли на себя их восста­ния не как узурпаторы, но как угнетатели: существенно было то, что они дурные правители, а не представители другого племени. Затем пришло иное время, когда уже прямо утверждалось, что народом не должны править ино­странцы. Власть, законно приобретенная и осуществляемая без злоупотреб­лений, была объявлена не имеющей силы. Отстаивание национальных прав, подобно религии, играло известную роль в прежней расстановке сил и в не­малой степени способствовало борьбе за свободу, но теперь национальное дело было решительно поставлено над всеми прочими, целью становится отделе­ние и самоутверждение нации, и хотя поборники этой цели могли в каче­стве временного предлога выставить права законных владетелей, освобож­дение народа, защиту религии, но в случае невозможности союза с этими силами национальное дело желало торжествовать ценою всех мыслимых жертв, которые только были под силу нациям.

Развитию этих настроений после Наполеона больше всех способствовал Меттерних, ибо именно в Австрии реставрация приняла наиболее выражен­ный антинациональный характер, так что национальное самосознание ее народов вырабатывалось в систему в ходе противодействия правительству. Наполеон, который, полагаясь на свои армии, ни во что не ставил нравствен­ные начала в политике, был сокрушен их подъемом. Австрия допустила ту же ошибку в управлении своими итальянскими провинциями. При Наполе­оне Итальянское королевство объединило всю северную часть Апеннинско­го полуострова в единое государство; патриотические чувства, всюду фран­цузами подавлявшиеся, были использованы ими как гарантия их господства в Италии и в Польше. Когда начался отлив и военное счастье изменило фран­цузам, Австрия использовала против них ими же разбуженные и взлелеян­ные патриотические чувства итальянцев. В своей прокламации Нюджент призывал итальянцев стать независимым народом. Те же настроения слу­жили самым разным господам, сначала способствовав разрушению старых государств, потом изгнанию французов, а затем, уже во времена Карла Аль­берта, новой революции. К ним взывали от имени самых разноречивых прин­ципов управления, они служили в свой черед всем партиям, ибо были тем единственным началом, которое способно сплотить всех. Начавшись возму­щением против господства одного племени над другим, что было его наибо­лее мягкой и наименее развитой формой, дух национального притязания поднялся до осуждения всякого государства, управляющего некоренными народами, и в конце концов вылился в законченную теорию, согласно кото­рой государство должно простираться не далее создавшей его нации. Милль утверждает: «Необходимое условие свободных институтов, вообще говоря, состоит в том, чтобы границы, в которых правомочны правительства, в ос­новном совпадали с границами национальными»².

Поступательное движение этой идеи в истории наших дней, ее вызрева­ние от неопределенного стремления до краеугольного камня политической системы, можно проследить вместе с жизнью одного человека, сообщивше­го ей ту составляющую, в которой сосредоточена ее сила: Джузеппе Мадзи- ни. Он нашел, что движение карбонариев бессильно против правительствен­ных мер, и решился придать новую жизнь освободительному движению, пе­реведя его на почву национализма. Если школой либерализма был гнет, то питомником национализма стала эмиграция, и свою «Молодую Италию» Мадзини задумал, будучи беженцем в Марселе. Так же точно и польские из­гнанники стояли во главе всякого национального движения, ибо для них решительно все политические права воплощала в себе идея национальной независимости, и как бы ни отличались они один от другого в остальном, она всегда оставалась их общим устремлением. В годы, предшествовавшие 1830-му, литература также внесла свой вклад в развитие националистичес­ких настроений. «Это было, — говорит Мадзини, — время великого столк­новения школ романтизма и классицизма, которое с равным правом можно было считать столкновением между поборниками свободы и власти». Роман­тическая школа была атеистической в Италии и католической в Германии, но общим для нее в обеих странах было обращение к национальной истории и литературе, и Данте становится столь же важным авторитетом для италь­янских демократов, каким он был для лидеров средневекового возрождения в Вене, Мюнхене и Берлине. Но ни влияние изгнанников, ни влияние по­этов и критиков новой партии не распространилось на массы. Деятели ново­го либерализма оставались сектой без народного сочувствия и поддержки, заговором, в основе которого лежали недовольство и обида, а не доктрина; и когда в 1834 году в Савойе они попробовали поднять восстание, на знамени которого было начертано «Единство, Независимость, Бог и Человечность», народ не понял дели движения и остался равнодушным к его провалу. Но Мадзини продолжил свою пропаганду, превратил свою «Молодую Италию» в «Молодую Европу», и в 1847 году основал международную лигу наций. «Народ, — сказал он в своем вступительном обращении, — проникнут од­ной идеей, идеей единства и национальной целостности... Не существует меж­дународного вопроса о формах правления, существует только национальный вопрос».