От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе 5 глава

И хотя поэтому национализм более абсурден и преступен, чем социализм, он имеет важное предназначение возвестить конечный конфликт, а стало быть, и отмирание двух сил, наиболее враждебных гражданским свободам — абсолютной монархии и революции.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Edmund Burke. Observations on the Conduct of the Minority // Edmund Burke. Selected Works. Vol. 5. P. 112.

2. J. S. Milt. Considerations on Representative Government. L., 1861. P. 298.

3. Ibid. P. 296.

4. Edmund Burke. Remarks on the Policy of the Allies // Edmund Burke. Selected Works. Vol. 5. P. 26, 29, 30.

5. У кого нет родины, есть по крайней мере родной край (фр.). — Прим. ред.

6. Не существует родины без свободы (фр.). — Прим. ред.

OTTO БАУЭР

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ

НАЦИЯ

Национальный характер

Наука до сих пор почти совсем не занималась вопросом о нации, — она пре­доставляла ее почти в исключительное ведение лириков и фельетонистов, ораторов народных собраний, и отдавала обсуждение этих вопросов на от­куп парламентам и bierkeller¹. В эпоху великой национальной борьбы едва сделаны первые попытки к построению удовлетворительной теории о сущ­ности нации. Между тем, такая теория безусловно необходима. Ведь все мы находимся под влиянием национальной идеологии, национальной романти­ки, ведь редко кто из нас произносит слово «немецкое», не испытывая при этом какого-то особого чувства. Кто хочет понять и критиковать нацио­нальную идеологию, тот не может уклониться от ответа на вопрос, что такое нация.

Бэджгот говорит, что нация есть одно из тех многих явлений, которые мы знаем, пока нас о них не спрашивают; на поставленный же о них вопрос мы не в состоянии дать точного и ясного ответа². Но этим наука не может до­вольствоваться; если она хочет говорить о нации, она не может отказаться от определения понятия нации. А на этот вопрос не так легко ответить, как может показаться на первый взгляд. Что такое нация? Представляет ли она собою группу людей, отличающихся общностью происхождения? Но италь­янцы происходят от этрусков, римлян, кельтов, германцев, греков и сара­цин, современные французы — от галлов, римлян, бриттов и германцев, со­временные немцы — от германцев, кельтов и славян. Есть ли это общность языка, которая объединяет людей в нацию? Но англичане и ирландцы, дат­чане и норвежцы, сербы и хорваты говорят на одном языке, не представляя собой, однако, единого народа; евреи вовсе не имеют общего языка и состав­ляют, тем не менее, нацию. Но есть ли это сознание принадлежности к од­ному целому, которое сплачивает людей в нацию? Но разве тирольский кре­стьянин перестает быть немцем оттого, что он никогда не сознавал своей свя­зи с немцами Восточной Пруссии или Померании, с тюрингцем или эльзас­цем? И затем: что оно такое это нечто, которое немец сознает, когда он вспоминает свою принадлежность к немецкой нации? Что именно опреде­ляет его принадлежность к немецкой нации, его связь с остальными немца­ми? Должен же быть какой-нибудь объективный признак общей принадлеж­ности к единому целому, чтобы эту общность можно было сознавать.

Вопрос о сущности нации можно развернуть, лишь исходя из понятия о национальном характере. Привезите любого немца в чужую страну, скажем, к англичанам, и он тотчас же осознает произошедшую с ним перемену: вок­руг него другие люди, люди, иначе думающие и чувствующие, иначе реаги­рующие на одни и те же вещи, чем привычная ему немецкая среда. Эту-то сумму признаков, отличающих людей одной от людей другой национально­сти, этот комплекс физических и духовных качеств, который отличает одну нацию от другой, мы временно назовем национальным характером; сверх этих качеств, народы имеют еще другие общие признаки, общечеловеческие; затем, отдельные классы, профессии внутри каждой данной нации характе­ризуются особыми групповыми качествами, отличающими каждую из этих групп как таковую. Но что средний немец не похож на среднего англичани­на, хотя бы они, как люди, как члены одного класса или профессии, имели между собою много общего, или что все англичане сходны по целому ряду признаков, как бы велики не были существующие между ними индивиду­альные или социальные различия, — это не подлежит никакому сомнению. Кто стал бы это отрицать, для того нация — ничто; можно ли сказать, что англичанин, живущий в Берлине и владеющим немецким языком, становит­ся поэтому немцем?

Если различия, существующие между нациями, объясняют различиями их исторических судеб, различными условиями борьбы за существование, общественной структуры; если, например, Каутский старается объяснить настойчивость и упрямство русских тем фактом, что масса русского народа состоит из крестьян и что земледелие создает повсюду неподвижные, но на­стойчивые и упрямые натуры, то этим, конечно, не возражают против поня­тия национального характера³. Ибо этим не отрицается существование осо­бого русского национального характера, а делается лишь попытка объяснить национальные особенности русских.

Между тем, то обстоятельство, что часто стремились объяснить происхож­дение национального характера, не задумываясь над его сущностью, было причиной тех немалых искажений, каким это понятие подвергалось

Прежде всего, национальный характер неправильно считали постоянным, раз навсегда установленным, тогда как это опровергается исторически; нельзя отрицать, что германцы времен Тацита обладали многими сходными чертами характера, которыми они отличались от других народов, например.

от римлян той же эпохи, и столь же мало можно отрицать, что немцы наше­го времени обнаруживают известные общие, отличающие их от других на­родов, черты характера, каково бы ни было их происхождение. Но сведущий человек не станет же на этом основании отрицать, что немцы настоящего времени имеют гораздо больше общего с современными культурными наци­ями, чем с германцами эпохи Тацита.

Национальный характер изменчив. Общность характера связывает чле­нов одной нации только на продолжении известного периода, но отнюдь не нацию нашего времени с ее предками за два или три тысячелетия. Когда мы говорим о немецком национальном характере, то мы имеем в виду общие от­личительные черты немцев определенного столетия или десятилетия.

Еще одной ошибкой было то, что наряду с национальной общностью ха­рактера часто не замечали целого ряда других общностей, из которых общ­ность класса и профессии суть наиболее важные. Немецкий рабочий многи­ми своими чертами сходен со всяким другим немцем: это связывает немцев в национальную общность характера. Но немецкий рабочий имеет и со сво­ими товарищами по классу всех других наций ряд общих отличительных признаков: это делает его членом интернациональной общности рабочего класса. Или, скажем, немецкий наборщик, который несомненно имеет из­вестные общие черты характера с наборщиками всех других национально­стей, принадлежит к интернациональной общности профессионального ха­рактера.

Было бы праздным занятием производить изыскания на счет того, какая общность теснее, интенсивнее — общность ли классового или общность на­ционального характера. Не существует ведь никакого объективного масш­таба для изменения степени интенсивности подобных общностей⁴.

Но еще более повредило понятию национального характера то обстоятель­ство, что национальным характером считали возможным объяснять опре­деленный образ действия какой-нибудь нации: например, быструю смену конституции во Франции объясняли тем, что французы, как Цезарь утвер­ждал относительно их галльских предков, всегда «стремятся к новшествам».

Цезарь много наблюдал жизнь галльских народностей и отдельных гал­лов: как они меняли свое местожительство, как они изменяли свои консти­туции, заключали и разрывали дружбы и союзы; во всех этих конкретных действиях, относящихся к определенному периоду и к определенному мес­ту, наблюдатель заметил нечто такое, что ему пришлось уже наблюдать в прежних действиях галлов; он извлекает это общее во всех их действиях и говорит: «они всегда стремятся к новшествам». При этом в суждении речь идет, стало быть, вовсе не об объяснении причинной зависимости известных явлений, а лишь об обобщении, об извлечении некоторых общих признаков из различных конкретных действий. Когда мы описываем национальный характер, то этим мы ничуть не объясняем причин каких-либо действий, а описываем лишь то, что является общим во множестве действий данной на­ции, данных соплеменников. Но вот, спустя девятнадцать столетий историк наблюдает быструю смену конституционных форм во Франции и вспомина­ет, при этом, суждение Цезаря, что галлы «всегда стремились к новшествам». Что же, объяснил ли он таким образом историю французской революции национальным характером французов, будто бы унаследованным от галлов? Отнюдь нет. Он установил лишь тот факт, что действия современных фран­цузов также обнаруживают некоторые общие признаки и, при том, те самые общие признаки, которые Цезарь нашел в действиях галлов своего време­ни. Дело здесь, стало быть, не в объяснении причинной зависимости извес­тных явлений, а лишь в том, что вновь констатируется уже ранее наблю­давшийся общий отличительный признак в ряде различных конкретных действий. Почему именно галлы стремились к новшествам, почему францу­зы быстро меняли свои конституции, этим, конечно, не объяснено, попытка объяснить какое-нибудь действие национальным характером покоится на логической ошибке: в причинную зависимость возводится без всякого осно­вания известный отличительный признак и те различные конкретные дей­ствия, в которых этот признак проявляется.

Такая же логическая ошибка совершается и в том случае, когда действия отдельного человека «объясняют» национальным характером его народа, — например, способ мышления и хотения отдельного еврея объясняют еврейс­ким национальным характером. Когда Вернер Зомбарт полагает, что евреи отличаются особой предрасположенностью к абстрактному мышлению, ин­дифферентным отношением к качественной стороне вещей, выражающем­ся в еврейской религии, в работе мысли еврейского ученого или в почита­нии денег, как стоимости, имеющей лишь количественное значение'¹, то мож­но подумать, что на основании таким образом установленного национального характера возможно «объяснить» образ действия еврея Когана или еврея Мейера. В действительности же дело обстоит совершенно иначе! Зомбарт на­блюдал множество конкретных действий известных ему знакомых евреев и и этих действиях он отметил общий отличительный признак. Когда мы за­тем, наблюдая жизнь отдельного еврея, и в нем замечаем ту же особую пред­расположенность к абстрактному мышлению, то этим ничуть не объясняет­ся образ действия этого еврея, а лишь вновь познается та особенность, кото­рую Зомбарт уже раньше заметил в действиях других евреев. Для объяснения же такого совпадения этим еще ровно ничего не сказано.

Нация есть относительная общность характера; общность характе­ра, — потому что члены одной нации в течение определенного периода вре­мени характеризуются некоторыми общими отличительными признаками, потому что каждой нации свойственны определенные черты национально­го характера, отличающие ее от других наций, хотя членам всех наций свойственны в то же время такие общие признаки, которые характеризуют их, как людей вообще: нация не есть абсолютная, а только относительная общность характера, потому что отдельным ее членам, при всем их сходстве между собой, как членов одной нации, свойственны еще индивидуальные особенности (местного, классового, профессионального характера), которы­ми они отличаются друг от друга. Нация обладает национальным характе­ром. Но этот национальный характер означает лишь относительную общ­ность отличительных признаков, наблюдаемых в образе действия отдель­ных членов нации, и ничуть еще не объясняет характера индивидуального образа действия каждого из них. Национальный характер ничего не объяс­няет, он сам по себе должен быть объяснен. Устанавливая различие наци­ональных характеров, наука не разрешила, а только поставила проблему нации. Ее задача в том именно и состоит, чтобы объяснить происхождение этой относительной общности характера, — как это возможно, что при всех индивидуальных различиях все члены какой-нибудь нации все же сходят­ся между собою по целому ряду отличительных признаков, что при всем своем физическом и духовном родстве с людьми вообще, они все же отли­чаются от членов других наций особенностями своего национального ха­рактера.

Действия какой-нибудь нации и ее членов пытались объяснить каким-то таинственным народным духом, «народной душой». Но этим путем указан­ная задача не разрешается, а только обходится. Народный дух — это дав­нишняя любовь романтиков. В науку он был введен исторической школой права. Эта школа учит, что народный дух создает в индивидуумах общность правового убеждения (Rechtsiiberzeugung), которое либо само по себе уже есть право, либо обладает правоустанавливающей силой". Позже стали уже не только право, но все действия, все судьбы нации объяснять, как акты, как воплощение народного духа. Субстрат, субстанция нации — это какой-то осо­бый народный дух, народная душа, это — то неизменное, которое остается при всяких переменах, то единство, которое существует, несмотря на вся­кие индивидуальные различия; индивидуумы же — это только модусы, лишь формы проявления этой духовной субстанции⁷.

Ясно, что этот национальный спиритуализм также покоится на логичес­кой ошибке.

Явления моей психической жизни, представления, чувствования, хотения составляют предмет моего непосредственного опыта. Рационалистическая психология прежних времен относила эти явления к неизменной субстан­ции, считала их деятельность особого объекта — моей души. Но острая кри­тика Канта разрушила все представления, созданные на этот счет рациона­листической психологией, доказав ошибочность того основания, на котором эти представления покоились. С тех пор не существует больше психологии, которая психические явления считала бы проявлениями душевной субстан­ции; с тех пор мы знаем только эмпирическую психологию, описывающую психические явления в области представлений, чувствований, хотений и стремящуюся постигнуть эти явления в их взаимной зависимости.

Если явления моей собственной психической жизни даны мне в непосред­ственном опыте, то психические явления других я познаю лишь опосредо­ванно. Ибо я не вижу, как другой думает, чувствует, хочет, — я вижу толь­ко его действия: он говорит, ходит и стоит, борется и спит. Но так как я из моего собственного опыта уже знаю, что физические движения сопровожда­ются психическими явлениями, то я заключаю отсюда, что у другого дело обстоит точно так же, как и у меня. Физические движения других людей дол­жны мне представляться, как деятельность воли, направляемой их представ­лениями и чувствованиями.

Рационалистическая психология же считала эти психические явления других индивидуумов продуктом какого-то особого объекта, точно так, как она мои собственные психические явления считала делом моей души. Отсю­да для нее возникала проблема, как душевная субстанция одного относится к душевной субстанции другого. Эту проблему разрешали либо индивидуа­листически, то есть отношения людей друг к другу, данные эмпирически, понимали как взаимодействие однородных душевных субстанций между со­бой, либо универсалистически, то есть конструировали одну общую душу, духовный универсум, который только отражался в единичной душе. Пото­мок этого общего универсального духа и есть народный дух, эта народная душа национального спиритуализма.

Мы же со времени кантовской критики чистого разума не знаем больше никакой душевной субстанции, к деятельности которой относили всю пси­хическую жизнь, — мы знаем лишь данные в опыте психические явления, и их мы стараемся постигнуть в их взаимной зависимости. Отношения лю­дей друг к другу мы, поэтому, не считаем уже отражением взаимной связи, существующей между какими-то душевными субстанциями или же прояв­лением единой субстанции универсального мирового духа, обнаруживающе­гося в этих субстанциях; современная психология имеет единственную за­дачу — понять взаимную зависимость, существующую между моими соб­ственными представлениями, чувствованиями, хотениями, данными непос­редственным опытом и опосредованно — данными представлениями, чув­ствованиями и хотениями других индивидуумов. После кантовской крити­ки понятие души, «народный дух» представляется нам ничем иным, как романтическим призраком.

В образе действий целого ряда евреев я замечаю некоторый общий отли­чительный признак. Чтобы объяснить это сходство, национальный спири­туализм конструирует особую единообразную и неизменную субстанцию, еврейский народный дух, который, воплощаясь в каждом отдельном еврее, создает, таким образом, однородность еврейских действий. Но что такое этот народный дух? Либо это пустое слово без всякого содержания, ровно ничего не объясняющее, и всего меньше — такие конкретные вещи, как действия какого-нибудь господина Когана; либо же он заключает в себе то общее, ко­торое замечается в действиях всех евреев. А если так, если еврейский на­родный дух есть склонность к абстракции господ Когана, Мейера, Лёви и других евреев, действия которых он должен объяснить, то мы получаем тав­тологию: Коган и Мейер мыслят абстрактно, потому что в них воплощается еврейский народный дух, а еврейский народный дух состоит из склонности к абстрактному мышлению, потому что Коган и Мейер мыслят абстрактно! То, что подлежит объяснению, уже содержится в том, что может якобы дать это объяснение, то, что выдается за причину, есть не что иное, как абст ракция, обобщение тех действий, которые должны быть объяснены!

Народный дух не в состоянии объяснить общности национального харак­тера, так как он сам не что иное, как национальный характер, превращен­ный в метафизическую сущность, в призрак. Национальный характер же сам по себе не является, как мы уже знаем, объяснением образа действия како­го-нибудь индивидуума; он говорит нам лишь об относительной однородно­сти в образе действия членов одной нации в продолжение определенного пе­риода времени. Он ничего не объясняет, он сам по себе должен быть объяс­нен. Именно объяснение национальной общности характера составляет задачу науки.

Естественная общность и культурная общность

Предположим, что какая-нибудь колоссальная катастрофа истребила всех немцев, так что от немецкого народа осталось лишь несколько детей в са­мом нежном возрасте. Вместе с немцами погибли и все немецкие культур­ные сокровища — все мастерские, школы, библиотеки и музеи. К счастью, однако, дети несчастного народа получают возможность вырасти и положить начало новому народу. Будет ли этот народ немецким народом? Конечно, эти дети явились на свет с унаследованными качествами немецкого народа и их- то они не потеряют. Но язык, который они должны будут постепенно разви­вать, не будет уже немецким языком, — нравы и право, религию и науку, искусство и поэзию новый народ должен будет заново выработать в медлен­ном процессе, и живущие среди столь совершенно изменившихся условий люди будут отличаться совершенно другими чертами характера, чем тепе­решние немцы.

Этот пример, который я заимствовал из одного реферата Гатчека, ясно показывает, что мы не вполне еще поняли сущность нации, пока мы рассмат­риваем ее только как естественную общность, как союз людей, связанных общностью происхождения. Ибо своеобразность отдельного индивидуума никогда не определяется одними только его унаследованными качествами, но также и теми условиями, в которых живет он сам: способами, которыми он добывает себе средства к жизни; количеством и качеством тех благ, кото­рые дает ему труд; правами людей, среди которых он живет; тем правом, ко­торому он подчиняется; тем мировоззрением, поэзией и искусством, влия­нию которых он подвержен. Люди с одинаковыми от предков унаследован­ными качествами, но с раннего детства попавшие в иные культурные условия, образовали бы совершенно различные народности. Никогда нация не есть только естественная общность, она всегда еще и культурная общ ность (Kulturgemeinschaft).

Более того! Резкое разграничение национальных индивидуальностей ни как нельзя объяснить одними только условиями возникновения естествен­ной общности. Ибо во всякой естественной общности действует тенденция к беспрерывной дифференциации. Мориц Вагнер указал на то, что местная обособленность приводит к возникновению новых видов. Например, немец кие народности происходят от одного общего племени. Потомки этого пле­мени рассеялись по большой территории. Жизненные условия, в которых живут отдельные народности, становятся совершенно различными: для жи­телей Альп иные, чем для жителей равнин, для жителей богемских плоско­горий иные, чем для жителей Waterkant'a⁸. Различные жизненные условия воспитывают в племенах различные особенности, различный характер. И эти различия не сглаживаются, так как местная обособленность препятствует заключению смешанных браков между различными народностями. Таким образом, эти народности должны были бы стать в конце концов различны ми нациями с совершенно различными унаследованными характерами. Как в древние времена кельты, германцы и славяне произошли от одного общи го племени, так немецкий народ должен был бы в конце концов распасться на множество самостоятельных народов, а эти, в свою очередь, немедленно подпали бы под действие процесса дифференциации и в течение столетий опять образовали бы совершенно различные народы. Но история показыва­ет нам, что этой тенденции к дифференциации противодействует другая тен­денция к концентрации. Так, немцы в настоящее время связываются в на­цию иначе и совершенно иными узами, чем, например, немцы в средние века: немцы прибрежья Северного моря в настоящее время имеют гораздо боль­ше общего с немцами альпийских стран, чем это, например, было в XIV веке. Это объединение различных народностей в единую нацию не может быть объяснено фактами естественной наследственности, которыми, например, объясняется распадение одного народа на различные народности, а не воз­никновение единой нации из различных племен; эта тенденция к концент­рации объясняется только лишь влиянием общей культуры. Ниже мы еще подробно рассмотрим этот вопрос о возникновении единой нации различных племен, живущих в различных жизненных условиях, при отсутствии сме­шанных браков между собой.

Но если мы нацию рассматриваем, с одной стороны, как естественную общность, а с другой, — как культурную общность, то тем самым мы вовсе не хотим сказать, что здесь действуют различные причины, определяющие национальный характер. Напротив, характер людей ничем иным не опре­деляется, как их судьбой; национальный характер есть не что иное, как оса­док истории данной нации. Условия, в которых люди производят средства для своей жизни и распределяют продукты своего труда, определяют судьбу всякого народа; на основе определенного способа производства и распреде­ления средств к существованию создается определенная духовная культу­ра. Но история народа, таким образом направленная, влияет на потомков двояким путем: с одной стороны, воспитанием в борьбе за существование определенных физических и духовных качеств и передачей этих качеств по­томкам путем естественной наследственности, а с другой стороны, создани­ем определенных культурных ценностей, передаваемых посредством воспи­тания, права и нравов, благодаря сношениям людей между собой. Нация есть не что иное, как общность судьбы. Но эта общность судьбы действу­ет в двух направлениях: с одной стороны, путем естественной наслед­ственности передаются качества, присвоенные нацией на почве общности судьбы, с другой, — передаются культурные ценности, создаваемые наци­ей на почве той же общности судьбы. Стало быть, если мы считаем нацию и естественной и культурной общностью, то мы имеем в виду не различные определяющие характер людей причины, а различные средства, путем ко­торых единообразно действующие причины — условия, в которых предки ведут борьбу за свое существование — влияют на характер потомков. С од­ной стороны, наследственная передача определенных качеств, с другой сто­роны, передача определенных культурных ценностей, — вот те два способа, посредством которых судьбы предков определяют характер потомков.

Когда мы рассматриваем нацию, как культурную общность, то есть иссле­дуем, как национальный характер определяется полученными от прежних поколений культурными ценностями, то мы имеем под собой гораздо более твердую почву, чем в том случае, когда мы происхождение общности нацио­нального характера стараемся объяснить физическими качествами, передан­ными путем естественной наследственности. Ибо здесь мы ограничены срав­нительно узким кругом точных наблюдений, а в остальном должны доволь­ствоваться гипотезами, тогда как в первом случае мы стоим на твердой почве человеческой истории.

Современный капитализм и национальная культурная общность

С уничтожением феодальных отношений очищается путь для широкого воз­действия капиталистических сил на сельское население. Сами эти силы из­менили тем временем свою сущность; изменив характер подвластных им производительных сил, они увеличили, так сказать, свою наступательную силу. От кооперации, от одного лишь соединения выполняющих однород­ную работу рабочих, от мануфактуры, то есть мастерской, где работают ра­бочие, занятые ручным трудом, и которая основана на разделении труда, — капиталистическое производство поднялось к фабрике, давшей ему маши­ну. Прядильная машина, механический ткацкий станок, паровая машина становятся орудиями промышленного капитала. Вооруженный этим новым оружием, капитал приступает прежде всего к коренному изменению всех социальных отношений в области сельского хозяйства.

Все эти колоссальные перемены влекут за собой, с одной стороны, полное территориальное и профессиональное перераспределение населения, а с дру­гой, — коренное изменение экономического положения, а вместе с тем и пси­хологии крестьянина. Крестьянскому сыну нечего больше делать в деревне: молотить осень рожь ему не приходится, так как она вымолочена еще на поле, сейчас же после жатвы, паровой молотилкой; ему не приходится си­деть зимой за ткацким станком, так как механический ткацкий станок по­ложил конец домашней ткацкой промышленности; таким образом, ему ни­чего не остается, как оставить деревню и идти в крупные промышленные центры. Сельскохозяйственное население не увеличивается, но зато тем ско- pee растет количество людей, занятых в промышленности и торговле. Ко­лоссальные человеческие массы накопляются в крупных городах, в крупных промышленных областях. Оставшиеся же в деревне крестьяне становятся чистыми сельскими хозяевами. Продукты своего труда они предназначают уже для рынка, чтобы на полученные за них деньги покупать себе необхо­димые промышленные изделия.

Надо ли нам еще подробнее говорить о том, что все это означает для наци­ональной культурной общности? Капитализм разорвал связь сельского на­селения с землей, к которой оно приковано было веками, он вырвал его из узких и тесных границ деревенского мира. Сыновья крестьян вовлечены им в город, где они встречаются с населением самых далеких частей страны, создают общую сферу влияния, смешивают свою кровь, где они вместо по­вторявшегося однообразия крестьянской жизни находят бьющую ключом жизнь большого города, жизнь, уничтожающую все их традиционные взгля­ды и представления — новый, вечно меняющийся мир. Постоянные переме­ны промышленной конъюнктуры бросают их конца в конец, из одной части страны в другую. Какая разница, скажем, между теперешним рабочим по металлу, который сегодня работает на железных магнатов рейнских провин­ций и которого завтра уже новая промышленная волна перебрасывает в Си- лезию; который в Саксонии сватает себе невесту, а в Берлине воспитывает своих детей, — какая разница между этим рабочим и его дедом, всю свою жизнь прожившим в заброшенной альпийской деревне, может быть два раза в году только, по случаю ярмарки или большого церковного праздника, по­сетившим свой уездный городок, и никогда не знавшим даже крестьян со­седней деревни, если сношения между деревнями затруднялись каким-ни­будь горным отрогом! Но зато какая перемена произошла и с братом нашего рабочего, унаследовавшим отцовское хозяйство в нашей горной деревне! Под влиянием сельскохозяйственных коопераций, колебаний курса, сельскохо­зяйственных выставок и т. п. пошли в сельском хозяйстве беспрерывные перемены, постоянные опыты; новый хозяин крестьянского имения стал настоящим дельцом, который хорошо знает цену своих товаров, знает, что сказать городскому торговцу относительно предлагаемой им цены, умеет хорошо пользоваться конкуренцией между торговцами; он стал таким же производителем и покупателем товаров, каким является торговец или про­изводитель товаров в городе, он связан с городским населением всеми узами общественных сношений, он давно уже находится в сфере его культурного воздействия. Он, быть может, на велосипеде уже направляется в город, что­бы поторговаться там со своими покупателями; вместо старинной крестьян­ской одежды он носит уже городской костюм, покрой которого ясно обнару­живает следы, если не самой последней, то предпоследней парижской или венской моды.

Эти психологические метаморфозы, вызванные капиталистическим раз­витием, изменили всю нашу систему народного образования, но они, в свою очередь, невозможны были бы без развития нашего школьного дела. Школа стала необходимым орудием современного развития; в более высоком уров­не народного образования нуждался современный капитализм, так как без этого не мог бы функционировать сложный аппарат капиталистического предприятия; в нем нуждался современный крестьянин, так как иначе он никогда не развился бы в современного сельского хозяина; в нем нуждалось современное государство, так как без него оно никогда не создало бы совре­менное местное управление и современную армию. Так XIX век является свидетелем импозантного развития дела народного образования. Нам неза­чем долго останавливаться на том, какое значение имеет для развития на­циональной культурной общности тот факт, что, например, дитя рабочего Восточной Пруссии, как и крестьянское дитя Тироля, учась по одной и той же хрестоматии, воспринимают одинаковые культурные элементы, усваи­вают одинаковые частицы нашей духовной культуры на одном и том же об­щенемецком языке!

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: