От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе 8 глава

Но наша теория должна пройти еще через одно испытание, — она должна ответить на вопрос, о который до сих пор разбивались все попытки опреде­лить сущность нации. Дело идет о том, как разграничиваются национальная общность, с одной стороны, и более узкие, провинциальные и племенные общности характера внутри одной и той же нации, с другой. Конечно, общ­ность судьбы связала немцев в общность характера. Но разве это не относит­ся также к саксонцам или баварцам? К тирольцам и штирийцам? Более того — к населению какой-нибудь замкнутой в горы альпийской долины? Разве различные судьбы предков, различия в способе поселения и распре­деления земли, в плодородности почвы и климате не создали резко выражен­ных общностей характера из населения Циллерской, Пассейревской и дру­гих альпийских долин? Где граница между теми общностями характера, ко­торые можно рассматривать как самостоятельные нации, и теми общностя­ми, которые мы считаем более тесными групповыми образованиями внутри нации?

Здесь нам надо вспомнить, что эти более тесные общности характера нами встречались уже, как продукты разложения первобытной нации, основан­ной на общности происхождения. Потомки первоначального германского народа становились все различнее с тех пор, как они друг от друга обособи­лись, как земледелие приковало их к пашне, с того момента, как они, без взаимных сношений, без смешанных браков стали жить совершенно обособ­ленной жизнью. Их исходной точкой была, конечно, общность происхожде­ния и культуры, но они стали на путь образования самостоятельных, резко разграниченных естественных и культурных общностей. Все эти группы, вышедшие из недр единой нации, имеют тенденцию превратиться в самосто­ятельные нации. Трудность разграничить понятие этих более тесных груп­повых общностей в понятие нации вообще обусловливается, значит, тем, что эти общности сами по себе являются различными ступенями в развитии нации.

Этой тенденции к национальному раздроблению противодействует, как мы уже знаем, другая тенденция к созданию более тесной национальной связи. Но эта противодействующая тенденция вначале проявляется лишь по отно­шению к господствующим классам. Средневековое рыцарство, класс обра­зованных периода раннего капиталистического развития, она объединяет в тесную национальную общность, резко отличающуюся от всяких других культурных общностей; она приводит их в тесную экономическую, полити­ческую и общественную связь, создает им общий язык, подвергает их влия­нию одной и той же духовной культуры, одной и той же цивилизации. Эти тесные узы культурной общности сначала скрепляют лишь господствующие классы. Никто не станет сомневаться относительно какого-нибудь образован­ного человека, является ли он немцем или голландцем, словенцем или хор­ватом, ибо национальное воспитание и общенациональный язык резко раз­граничивают даже родственные нации. Напротив, считать ли крестьянина какой-нибудь пограничной деревни нижнегерманцем или нидерландцем, словенцем или хорватом, — это можно решить лишь произвольно. Резки­ми, отчетливыми границами обведен лишь круг, так называемых, членов нации, а не широких народных масс, образующих лишь фон нации.

Современный капитализм постепенно разграничивает и низшие классы различных национальностей, ибо и они получают долю в национальном вос­питании, в общенациональном языке, в общей культуре нации. Тенденция к единству, к национальной концентрации охватывает и трудящиеся массы. Но полную победу доставит ей лишь социалистическое общество. Путем на­ционального воспитания и национальной цивилизации оно все народы так резко разграничит, как теперь разграничены лишь классы образованных различных национальностей. Правда, и внутри социалистической нации будут более тесные общности характера; но в ней не будет самостоятельных культурных общностей, так как каждая провинциальная общность будет находиться под влиянием всей национальной культуры, в тесном культур­ном общении, в процессе постоянного обмена представлений со всей нацией.

Теперь, наконец, мы имеем полное определение понятия нации. Нация это вся совокупность людей, связанных в общность характера на почве об­щности судьбы. На почве общности судьбы — этот признак отличает наци­ональную культурную общность от интернациональных общностей профес­сии, класса, народа, составляющего государство, — словом, от всяких таких общностей, которые покоятся на однородности, а не на общности судьбы. Вся совокупность — это отличает нацию от более тесных групповых общностей внутри нации, никогда не образующих самостоятельных естественных и культурных общностей, а находящихся, напротив, в тесном общении, со всей нацией и разделяющих, поэтому, ее судьбы. Трем стадиям в развитии чело­веческого общества — эпохе родового коммунизма, современному классово­му обществу и будущему социалистическому обществу — соответствуют три различные стадии в развитии нации. Резко отграничилась нация в эпоху ро­дового коммунизма: нацию составляла тогда совокупность всех тех, которые происходили от одного первоначального народа и духовное существо кото­рых определялось, в силу естественной наследственности и передачи куль­турных ценностей, судьбами этого первоначального народа. Нации вновь резко разграничатся в социалистическом обществе: нацию будут составлять тогда совокупность всех тех, которые будут пользоваться национальным вос­питанием и национальными культурными ценностями и характер которых будет складываться под влиянием общенациональной судьбы. В обществе же, основанной ка праве частной собственности на орудия труда, нацию об­разуют господствующие классы — совокупность всех тех, в которых одина­ковое образование, передаваемое посредством общего языка и национально­го воспитания, формирует родственные характеры. Широкие же массы на­рода не составляют нации — уже не составляют, так как древняя общность происхождения их уже не охватывает достаточно крепкими нитями, «е составляют, так как создающаяся общность воспитания на них пока еще мало распространяется. Трудность, о которую разбивались все попытки най­ти удовлетворительное определение понятия нации, обуславливается, ста­ло быть, исторически. Нацию искали в нашем классовом обществе, в кото­ром древняя, резко отграниченная общность происхождения разложилась на множество местных племенных групп, а создавшаяся новая общность вос­питания еще не объединила эти маленькие группы в одно национальное целое.

Итак, наши искания сущности нации раскрыли перед нами грандиозную историческую картину. Вначале — в эпоху родового коммунизма и кочево­го земледелия — единая нация, как общность происхождения. Затем, с пе­реходом к оседлому земледелию и с развитием частной собственности — рас­падение старой нации на культурную общность господствующих классов, с одной стороны, и на низший слой, низы нации, с другой: расчленение этого низшего слоя на узкие групповые общности, — продукты разложения ста­рой нации. Далее, с развитием общественного производства в капиталисти­ческой форме — расширение национальной культурной общности; трудящи­еся и эксплуатируемые классы все еще остаются под почвой нации, но тен­денция к национальному единству на почве национального воспитания постепенно усиливается на счет противоположной тенденции к разложению старой нации на все резче расходящиеся местные группы. Наконец, с того момента, когда общество разобьет капиталистическую форму общественно­го производства — возрождение единой нации, как общности культуры, тру­да и воспитания. Развитие нации отражает историю собственности и форм производства. Подобно тому, как из общественного строя родового комму­низма возникает частная собственность на орудия труда и частное производ­ство, а затем вновь рождается общественное производство на основе обще­ственной собственности, так первоначально единая нация распадается на членов и не членов нации, на множество местных общностей, которые, с раз­витием общественного производства, опять начинают сближаться, чтобы, в конце концов, совершенно раствориться в единой социалистической нации будущего. Нация классового общества, разделенная на членов и не членов нации, расколотая на множество местных групп, — эта нация есть продукт разложения коммунистической нации прошлого и материал для образова­ния социалистической нации будущего.

Следовательно, в двояком отношении нация является историческим яв­лением. Она есть историческое явление со стороны материальной, так как живущие в каждом члене нации национальный характер есть осадок исто­рического развития, национальность каждого члена нации есть отражение истории общества, создавшем каждого члена нации есть отражение истории общества, созданием которого является каждый индивидуум. Она также ис­торическое явление с формальной стороны, так как на различных стадиях общественного развития в нацию связываются различные общественные кру­ги, связываются различным образом и различными средствами. История общества определяет не только то, какие конкретные качества членов нации образуют национальный характер; даже форма, в которую исторические фак­торы отливают общность характера, обусловлена исторически.

Национальное понимание истории, то еть та историческая теория, кото­рая борьбу нации считает движущей силой всего происходящего, стремится контролировать механику национальной жизни. По этой теории, нации яв­ляются неразложимыми элементами, твердыми телами, сталкивающимися в пространстве, механически влияющие друг на друга посредством давления и удара. Мы же понимаем нацию, как процесс. Для нас история не есть от­ражение борьбы наций, а, наоборот, сама нация является отражением ис­торической борьбы. Ибо нация иначе не проявляется, как только в нацио­нальном характере, в национальности индивидуума; а национальность ин­дивидуума есть не что иное, как часть его «я», определяемого историей общества, процессом и отношениями труда.

Национальное сознание и национальное чувство

Пока человек встречается только со своими соплеменниками, он не сознает своего сходства с ними, а замечает только то, что его от них отличает. Если я всегда встречаюсь только с немцами, только о немцах слышу, то я вообще не имею случая сознавать, что люди, которые мне знакомы, сходны со мной в одном отношении, а именно, в национальном, — напротив, я замечают лишь существующие между мной и ними различия: он — шваб, я — брю­нет; он — угрюм, я — весел. Сходство между мной и моими соплеменника­ми я сознаю лишь тогда, когда сталкиваюсь с другими народами: эти люди мне чужды, меж тем как все те, с которыми я встречался до сих пор, и мно­гие миллионы других принадлежат вместе со мной к одной нации. Предпо­сылкой национального сознания является знакомство с чужой националь­ностью. Недаром первое знаменитое стихотворение в честь немецкого наро­да начинается словами: «Lande had' ich viel gesehen»¹³. Поэтому националь­ное сознание скорее всего появляется у купца, у военного человека, у рабочего, заброшенного в чужие страны; оно особенно развито в погранич­ных областях, в которых сталкиваются несколько национальностей.

Взятое само по себе, национальное сознание есть не что иное, как позна­ние того факта, что я схожусь со всеми соплеменниками в известных общих физических качествах, в обладании известными культурными ценностями, в направлении воли — и тем самым отличаюсь от людей, принадлежащих к другим нациям; теоретически же оно есть познание того, что я и мои сопле­менники суть продукты одной и той же истории. Следовательно, националь­ное сознание вовсе не означает любви к нации или воли к политическому единству нации. Кто хочет разбираться в общественных явлениях, тот дол­жен, пользуясь соответствующей терминологией, ясно разграничить столь различные психические образования. Он, поэтому, в национальное сознание не вложит другого смысла, как только познание своей национальной при­надлежности, оригинальности своей нации и отличия ее от других нацио­нальностей.

Нация, как общность характера, определяет образ действий отдельного члена нации даже в том случае, если он не сознает своей национальности. Ведь национальность индивидуума есть одно из средств, которым социаль­но-исторические силы определяют волевые действия каждого в отдельнос­ти. Но эту связь с своей национальностью индивидуум сознает лишь тогда, когда он познал себя членом определенной нации. Следовательно, лишь на­циональное сознание делает национальность сознательной движущей силой человеческой и, в частности, политической деятельности.

Этим объясняется тот факт, что национальному сознанию приписывали такое большое значение для объяснения сущности нации. В национальном сознании видели даже конститутивный признак нации: нация это, мол, груп­па людей, сознающих свою принадлежность друг к другу и свое отличие от других наций. Так, Рюмелин говорит: «Мой народ это — те, которых я счи­таю моим народом, которых я называют моими, с которыми я вижу себя свя­занным неразрывными узами». Эта психологическая теория нации казалась тем более приемлемой, что все попытки найти какой-нибудь объективный признак нации, открыть узы, связывающие нацию, как целое, в общности языка, происхождения или в общей принадлежности к одному государству, до сих пор разбивались о многообразие форм национальной жизни. Между тем, эта психологическая теория не только неудовлетворительна, но прямо- таки неправильна. Она неудовлетворительна, ибо если в согласиться с тем, что нацию образуют все те люди, которые сознают свою принадлежность друг к другу, то все же остается вопрос: почему же я сознаю свою национальную связь именно с этими, а не с теми людьми? Каковы, собственно, те «нераз­рывные узы», которые связывают меня в моем сознании с остальными чле­нами нации? Что я, собственно, сознаю, когда я сознаю свою националь­ность? Что оно такое то нечто, которое навязывает мне мое сознание един­ства именно с немцами, а не с англичанами и французами? Но психологи­ческая теория нации не только неудовлетворительна, но и неправильна. Разве, в самом деле, все члены нации сознают свою взаимную связь? Разве только тот является немцем, который понял свою принадлежность к немец­кой нации? Разве швейцарский учитель, никогда в жизни не думавший о своей национальной связи с берлинскими рабочими, не является, поэтому, немцем? Ни одно представление не возникает в моем сознании без соответ­ствующего опыта. Немец, знающий только немцев, слышавший только о немцах, не может сознавать своего отличия от других национальностей, ста­ло быть, и своего сходства со своими товарищами по нации, своей националь­ной принадлежности, — он лишен национального сознания. Но его харак­тер, может быть, именно поэтому чаще в национальном отношении, чем ха­рактер других немцев, испытывающих влияние других национальных куль­тур, именно он может быть с головы до ног немцем.

Правда, в настоящее время можно действительно говорить, что каждый, кто вообще принадлежит к культурной общности нации, вместе с тем и со­знает свою национальную принадлежность. Но это широкое распростране­ние национального сознания есть, главным образом, продукт нашей капи­талистической эпохи, которая своими колоссальными средствами сообще­ния так сближает нации между собой, что каждому, принимающему участие в культуре своей нации, не остаются чужды и другие нации. Даже тот, кто никогда не. встречался лицом к лицу с людьми другой национальности, все же узнает о чужих нациях из литературы, из газет, хотя бы и в карикатур­ном виде; даже в нем на почве такого знакомства с чужими нациями возни­кает сознание своей национальности. И только в такое время и мог возник­нуть неправильный взгляд, что национальное сознание связывает людей в нацию.

Национальное сознание же становится фактором, определяющим челове­ческие действия, благодаря тому, что с ним связывается своеобразное чув­ство — национальное чувство. Национальным чувством мы называем то сво­еобразное чувство, которое всегда сопровождает национальное сознание, то есть познание своеобразия своей и различия других национальностей.

Сила этой любви к собственной нации неодинакова у различных индиви­дуумов или у различных классов. Крестьянин, не знающий других людей, кроме своих односельчан, других нравов, кроме исконных обычаев своего тесного круга, других представлений, кроме тех, которые внушены ему его матерью, сельским учителем, священником, не знающий никаких перемен, кроме извечно повторяющейся смены времен года с вытекающими для него отсюда последствиями, — крестьянин менее кого бы то ни было способен вос­принимать необычное, учиться чему-нибудь новому, свои старые представ­ления приспособлять к новым явлениям, у него, в силу этого, инертность апперцепции особенно сильна, наблюдение всего чужого связано у него с осо­бенно сильным чувством неудовольствия; непривычная ему одежда, чужие нравы возбуждают в нем недоверие, легко переходящее в ненависть. Корни крестьянского национального чувства лежат не в чем ином, как только в не­нависти ко всему чужому со стороны людей, тесно связанных своим унасле­дованным от отцов, традиционным образом жизни. Другое дело современ­ный буржуа или современный промышленный рабочий. Кипучая жизнь большого города уже научила их встречать все новое, все чужое без особого чувства неудовольствия. У них любовь к собственной нации имеет другие источники, чем ненависть к чуждым особенностям других национальностей.

Одним из этих источников кроется в том факте, что представление о моей нации временно и пространственно ассоциируется у меня с другими пред­ставлениями, и что чувства, сопровождающие эти последние, переносятся на мое представление о нации. Когда я думаю о своей нации, то я вспоми­наю при этом милую родину, родительский дом, первые детские игры, мое­го старого учителя, мою первую любовь, — и ассоциирующееся со всеми эти­ми представлениями чувство удовольствия распространяется также на тес­но с ними связанное представление о нации, к которой я принадлежу.

Более того! Национальное сознание вообще означает познание не чужой, а моей собственной национальности. Когда я сознаю свою принадлежность к какой-нибудь нации, то это означает, что я познал связывающую меня с ней общность характера, культуры, общность судьбы определившую мою индивидуальность. Нация есть для меня не что-то чужое, а часть моего «я», часть того самого, что существует и в моих соплеменниках. Таким образом, представление о нации ассоциируется с представлением о моем «я». Кто по­зорить нацию, тем самым позорит меня самого; слава моей нации есть моя собственная слава. Ибо нация существует только во мне и во мне подобных. Таким образом, с представлением о нации связывается сильнейшее чувство удовольствия: чувство любви к моей нации пробуждает во не мнимая или действительная общность интересов с моими соплеменниками, а познание общности характера, познание того, что национальность есть не что иное, как форма моей собственной индивидуальности. Себя самого люблю я, так как во мне живет инстинкт самосохранения; нация представляется мне ни­чем иным, как частью моего «я»; национальная особенность воплощается в моем характере; вот почему я люблю нацию. Стало быть, любовь к нации не есть какая-нибудь нравственная победа, результат нравственной борьбы, которым я мог бы гордиться, а только проявление инстинкта самосохране­ния, любви к себе самому, каков бы я ни был вообще, любви, распространя­ющейся на всех тех, с которыми меня связывает общность национального характера.

Но ко всем этим источникам национального чувства присоединяется еще один — энтузиазм, который, по словам Гете, вызывает во мне изучение ис­тории. У человека, знающего историю, с представлением о нации ассоции­руется представление о ее судьбах, о ее героической борьбе, о вечном стрем­лении к знаниям и искусствам, о ее триумфах и поражениях. В любви к по­сетительнице этой многообразной судьбы, к нации, выражается то участие, которое человек настоящего может принимать в боровшемся человеке про­шлого. В сущности, это не есть еще один новый момент, а лишь расширение двух предыдущих: подобно тому, как воспоминание о своей молодости, ас­социирующееся у меня с представлением о нации, вызывает во мне теплое к ней чувство, так представление о тех людях, с которыми познакомила меня история, научивши их любить и почитать, возбуждает во мне новую любовь к нации; и подобно тому, как и я люблю свою нацию, познавши в ее особен­ностях мой собственный характер, так мне становится дорога ее история при мысли о том, что в ее далеких исторических судьбах заключаются силы, оп­ределяющие характер моих предков, а через них и мою собственную инди­видуальность. Всякая такая романтическая любовь к давно прошедших вре­менах становится, таким образом, источником национальной любви. Отсю­да и национальное влияние национального художественного произведения — скажем, «Мейстерзингеров» Вагнера: оно знакомит меня с историей нации и тем самым научает меня ее любить.

Знакомство с национальной историей возбуждает живое национальное чувство прежде всего в интеллигенции. Но чем шире, благодаря народной школе, газете, реферату, книге проникают в массы исторические сведения, тем сильнее и интенсивнее становится национальное чувство и в широких массах народа.

Возникающее же таким путем национальное чувство является источни­ком своеобразной национальной оценки (nationale Wertung) вещей. Раз с представлением о немецкой нации у меня ассоциируется чувство удоволь­ствия, то я готов называть немецким все то, что причиняет мне радость и удовольствие. Когда я говорю о ком-либо, что он «истинно немецкий чело­век», то этим я не только определяю его национальность, но выражаю ему и свое одобрение, свою похвалу. «Настоящее немецкое» — эти слова выража­ют похвалу, «не немецкое» — порицание. Имя народа становится формой оценки: я называю какое-нибудь явление «немецким», когда отношусь к нему положительно, и называю его «не немецким», когда его порицаю. Этим и объясняется то удивительное романтическое чувство, которое мы, немцы, по словам Бисмарка, ощущаем, когда говорим о немецком народе.

Таким образом, наука в состоянии объяснить нам возникновение нацио­нального чувства из национального сознания, а возникновение своеобразного способа национальной оценки из национального чувства. Более того, она в состоянии и критиковать этот национальный способ оценки вещей. И эта задача довольно важная. Ибо только критика национальной идеологии мо­жет создать ту атмосферу спокойствия и хладнокровного отношения к ве­щам, в которой только и возможен успешный и плодотворный анализ наци­ональной политики.

Критика национальных ценностей

Своеобразное явление национальной оценки, тот факт, что мы все хорошее называем «немецким» и все немецкое, каково бы оно ни было на самом деле, считаем хорошим, коренится в первоначальной связи индивидуума с его на­цией. Так как индивидуум есть дитя своей нации, ее создание, то все осо­бенности его родной нации кажутся ему хорошими, ибо он в себе отражает эти особенности; воспринять элементы, противоречащие его национально­сти, он может лишь преодолевши сильнейшее чувство неудовольствия, так как для того, чтобы преодолеть свою национальность, он должен перерабо­тать, пересоздать самого себя.

Но человек есть не только существо познающее, приходящее к сознанию своей первоначальной связи со своей нацией, — он прежде всего существо хотящее, действующее, ставящее своей деятельности известные цели и вы­бирающее соответствующие этим целям средства. А этот факт является ис­точником иного способа оценки, идущего вразрез с национальной оценкой. Спрашивается, каково отношение этого рационалистического способа оцен­ки к национальной оценке, вытекающей из национального чувства?

Рационалистическая оценка и национальная оценка могут совпасть. На­пример, борьба Лессинга против влияния французской культуры на немец­кую образованность проистекала из национальной оценки, так как она была борьбой за сохранение и возрождение национальной индивидуальности. Но она проистекала в то же время и из рационалистической оценки, ибо при­дворная французская культура не соответствовала идеологии нового класса буржуазии, противореча, как его эстетическому, так и нравственному идеа­лу. Если великие идеологи немецкой буржуазии защищали тогда немецкую самобытность от иноземных влияний, то это объясняется тем, что особенно­сти немецкой нации являлись в их глазах более ценными элементами, что немецкую культуру они считали более подходящим средством для достиже­ния своей высшей цели, своего этического и эстетического идеала. Здесь, стало быть, рационалистическая и национальная оценка совпадают.

Но это лишь игра исторического случая, исторической необходимости здесь нет никакой. Ибо национальная индивидуальность есть продукт наци­ональной судьбы; в судьбе же нации господствует не какой-нибудь разум­ный мировой дух, по напоминанию которого все разумное становится дей­ствительным, а действительное разумным, — она определяется действием слепой борьбы за существование. Отсюда следует, что если качества, при­своенные нации в борьбе за существование, представляются позднейшим поколением ценными, подходящими средствами для достижения своей цели, то это является лишь игрой случая. Например, ряд тяжелых ударов судь­бы — гибель раннего немецкого капитализма, упадок немецкой буржуазии, вследствие перемещения центров мировой торговли, возникновение абсолю­тистского государства, подчинение крестьян тяжкому гнету феодально-ка­питалистического поместья, ужасы тридцатилетней войны — сделали рабс­кое смирение национальной чертой немцев XVII столетия. Но позднейшим поколениям эта черта немецкого национального характера вовсе не могла казаться чем-то ценным, поведение, обусловливаемое этой национальной чертой, не могло приближать их к поставленному себе идеалу. Таким обра-;юм, национальная оценка и рационалистическая оценка не непременно со­впадают.

Этому-то действующему в человеке антагонизму национальной и рацио­нальной оценки существующие классовые и политические противополож­ности придают большое социальное значение.

Национальные особенности являются плодом унаследованного от прошло­го общественного строя. И вот когда возникают революционные движения, цель которых свержение существующего порядка и замена его новым, то лица, заинтересованные в его сохранении, т. е. господствующие и имущие классы, ссылаются на то, что национальный характер создан и обусловлен существующим общественным порядком и что уничтожение их прав, их соб­ственности уничтожит или изменит этот, завещанный историей, нацио­нальный характер. Таким образом, национальная оценка становится в их руках орудием их классовой борьбы. Когда капитг тизм боролся с феодаль­ным общественным строем, то класс помещиков доказывал, что феодальные учреждения обусловлены национальным «народным духом»; капитализм есть-де чужеродное растение, которое уничтожит национальные особеннос­ти, и потому каждый хороший немец обязан защищать национальный ин­ститут крепостничества от посягательств иноземного буржуазного равенства. Когда демократия стала проникать в Среднюю Европу, то власть имущие выставляли ее иноземным — английским или французским — созданием, враждебным национальному характеру немцев; каждый добрый немец дол- жен-де, поэтому, поддерживать абсолютизм и феодальное господство. Ана­логичными аргументами борются в настоящее время против свободного де­ления крестьянских имений: оно-де соответствует чужеродному «римско- языческому праву», напротив, немецким правовым институтом является наследственное право.

Как орудие реакционной борьбы, национальный способ оценки приобрел величайшее значение в России. Там уже в течение десятилетий существует направление, которое борется со всякой реформой в западноевропейском духе; из нищеты и невежества мужика, из произвола чиновничества, из аб­солютной власти и суеверии греческой церкви оно создало особую смесь, ка­кую-то национально-славянскую сущность, которую во что бы то ни стало надо, мол, предохранить от всякого западноевропейского влияния. Борьба между славянофильством и западничеством имеет там целые десятки лет, принимая каждый раз различные формы. Влияние славянофильства и те­перь еще отражается в некоторых политических направлениях и отраслях русской литературы; его влияния временами не избегли даже прогрессив­ные и революционные партии.

4 -2035

Но если имущие и господствующие классы желают сохранить особеннос­ти своей нации и выставляют себя охранителями национальных ценностей, то те классы, которые должны лишь завоевать общественную власть, эксп­луатируемые классы, придерживаются рационалистического способа оцен­ки. Ибо всякие традиции, на которые опираются господствующие классы, не имеют никакой ценности в их глазах, — ведь их борьба направлена имен­но против этих традиций. В их глазах национальная индивидуальность есть не что иное, как индивидуальность тех классов, которые господствуют над нацией и ее эксплуатируют; значит, национальные институты, которые яко­бы соответствуют национальному характеру и одни только и могут его со­хранить, являются для них цитаделями господства и эксплуатации враж­дебных им классов. Как глубоко презирали дореволюционные немецкие де­мократы болтовню тех людей, которые невыносимые политические и общественные условия Германии оправдывали «христианско-германским на­родным духом»! С каким презрением относились они к национально-исто­рической школе, «к школе, которая сегодняшнюю гнусность узаконивает вчерашней низостью, которая каждый крик крепостного крестьянина про­тив господского кнута объявляет бунтом только потому, что это старый кнут, знатный, исторический кнут»¹⁴. Если все консервативные классы придержи­ваются национальной оценки, то оценка всех революционных классов, на­против, рационалистична.

Это относится и к современному рабочему классу. Говорит же о нем моло­дой Маркс: это «класс с радикальными целями, класс, живущий в буржуаз­ном обществе, не будучи классом этого общества, сословие, являющееся уничтожением всех сословий, сфера, носящая универсальный характер, бла­годаря своим универсальным страданиям, но не требующая какого-либо осо­бого права, так как она страдает не от того или иного частного правонару­шения, а от бесправия вообще, сфера, претендующая уже не на какое-либо историческое, а лишь только на человеческое право, находящаяся не в од­ностороннем антагонизме с последствиями, а в всестороннем антагонизме с предпосылками немецкого государства, наконец, такая сфера, которая не может эмансипировать себя, не эмансипировавши всех остальных обществен­ных сфер, одним словом, сфера, являющаяся полной гибелью человека и, поэтому, могущая сама себя найти лишь путем нового полного завоевания человеческой личности. Это уничтожение общества, как особого сословия, есть пролетариат»¹⁵. Так как рабочий класс еще не составляет класса нации, то он не может быть классом националистичным. Не будучи допущен к пользованию культурными ценностями, он считает эти ценности чужими владениями. То, что другие считают блестящей историей национальной культуры, в его глазах является нищетой и рабством тех, на широких пле­чах которых покоится всякая национальная культура со времени разруше­ния первобытного родового коммунизма. Его идеал состоит не в сохранении национального своеобразия, а в свержении существующего общественного строя, так как тогда лишь он станет членом нации. Поэтому он ко всему, что передано историей, подходит с ножом своей критики. Поэтому вещь приоб­ретает ценность в его глазах не тем, что она передана по наследству, а лишь в том случае, если она служит целям рабочего класса. Он, поэтому, смеется над всеми теми, которые доказывают ему, что его классовая борьба идет враз­рез с национальной индивидуальностью, так как только лишь эта классо­вая борьба может сделать его членом нации. Так как национальные куль­турные ценности не являются культурными ценностями пролетариата, то национальная оценка не есть пролетарская оценка. Тот факт, что рабочий класс исключен из участия в национальной культуре, составляет его муку, но в нем также источник его величия. Его праотцов помещик когда-то со­гнал с дворов, выгнал из их домов, чтобы расширить за их счет свои владе­ния; его отцы вынуждены были оставить деревню, в которой предки жили столетиями, быть может, еще со времени перехода к оседлости, и таким об­разом, лишены были каких бы то ни было традиционных связей; сам он был предан изменчивой судьбе большого города, вовлечен в его повседневную жизнь; игрой конъюнктуры рабочих бросает из стороны в сторону, по всем градам и весям страны. Так рабочий класс лишен всяких исторических кор­ней; от парализующей власти традиций он свободнее какого бы то ни было класса, существующего когда-либо до него. Он стал поэтому воплощением рационализма, он не видит ничего святого в том, что лишь старо, что пере­дано по традиции, лишь обычно; напротив, все традиционное он от себя от­страняет и он не знает другого критерия, как только свой идеал, за который он борется, как те средства, которыми он должен пользоваться для дости­жения этого идеала. Все новое он встречает с сочувствием; из нового и чу­жого он берет себе все то, что для него ценно; традиционный национальный характер в его глазах не более, как превзойденная им узость. Из Германии русский рабочий заимствует свои идеалы, у бельгийцев и русских немец учится новым методам борьбы, англичанам он подражает в своей професси­ональной деятельности, французам — в политической борьбе; всякое новое течение немедленно возбуждает его внимание, — часто он склонен даже пе­реоценивать это новое именно потому, что оно ново, невиданно, необычно, именно из-за противоположности тому, что для других является националь­ной культурой, национальным характером. Нет такого класса, который внут­ренне был бы более свободен от всякой национальной оценки, чем восходя­щий в борьбе со всеми традиционно-историческими силами пролетариат, ос­вобожденный от всяких традиций расшатывающей разрушающей силой ка­питализма, лишенный возможности пользоваться культурными ценностя­ми своей нации¹⁶.

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: