 |
Глава шестьдесят четвертая 4 глава
|
|
|
|
— Как давно вы работается у своего отца? — спросил я наконец.
— Уже почти три года.
— Три года! — воскликнул я, тряхнув головой. — Это же больше, чем срок, на который приговорили беднягу Оскара!
— Да нет же. Для меня возможность работать — наслаждение. Ну, а для вас, как я понимаю, — она бросила на меня косой взгляд, — работа дело непривычное.
— Ну да. Перефразируя этого великого литератора: единственная работа, к которой надо стремиться, это искусство.
— Гм! Вы, как я вижу, как и многие представители искусств теперь, непомерно превозносите этого человека.
— Что бы кто ни говорил, Оскар Уайльд — гений, величайший человек своего времени.
— Что ж, надеюсь, он оказал на вас не слишком большое влияние.
— Что, собственно, вы имеете в виду?
— Только то, что было бы отвратительно, если б вы подражали ему в… в определенном смысле.
Я остановился:
— Вы заигрываете со мной, мисс Пинкер?
— Разумеется, нет! — Она густо покраснела.
— Потому что, если да, то я буду вынужден пожаловаться вашему отцу. Или, в крайнем случае, Аде, которая куда его грозней.
Я и вообразить не мог, что такое хрупкое существо способно поглотить такое количество пищи. Разинув рот, я глядел, как она уписывала пирог с угрем вместе с картофельным пюре и соусом, дюжину устриц, кусок пирога с форелью, а также тарелку мелких моллюсков с маслом, приправленных петрушкой, запивая все это полупинтой рейнского вина пополам с сельтерской.
— Я же говорила, у меня разгорелся аппетит, — промокая масляные губы салфеткой, сказала Эмили.
— Я просто потрясен.
— Вы будете доедать своих устриц? Или закажем что-нибудь еще?
— Я и не предполагал, — признался я, когда она потянулась к моей тарелке, — что обед с вами превратится в состязание.
|
|
|
Во время нашего обеда я узнал некоторые подробности об этом семействе. Мать скончалась уже много лет тому назад. Пинкеру остались унаследованное ей от отца прибыльное дело и три дочери, старшей из которых была Эмили. Девочек он решил воспитать самым по тем временам прогрессивным образом. Все гувернантки и преподаватели были взяты из разнообразных обществ — из Общества за прогресс знаний, Королевских научных обществ и тому подобных. Детям прививались чтение книг и посещение публичных лекций. Одновременно их отец активно занимался тем, что освобождал дом от устаревшей мебели, оснащал его электрическим освещением, ванными и туалетами, телефоном, внедряя мебель последнего образца, словом, вводя все современное.
— Потому-то он и увлекся идеей сделать из нас служащих, — пояснила Эмили. — Вложив так много средств в наше образование, он хочет при своей жизни получить какую-то отдачу.
— Пожалуй, это несколько… прозаично в отношении к своим родным чадам.
— Ах, что вы… совсем наоборот. Он убежден, что в занятии делом заложены здоровые принципы, что оно, иначе говоря, благотворно сказывается на людях.
— А вы? Неужели и вы того же мнения?
Эмили утвердительно кивнула:
— Я уже сказала, работа для меня удовольствие. И, кроме того, это выражение моих моральных убеждений. Лишь показав, что женщина как работник не хуже мужчины, мы сможем доказать, что женщины достойны тех же политических и законных прав.
— О Боже!
Вмиг я ощутил легкое угрызение совести, что работаю только ради того, чтобы расплатиться с виноторговцем.
К концу обеда я вынул портсигар и задал привычный вопрос:
— Не возражаете, если я закурю?
— Очень даже возражаю! — сказала Эмили.
— В самом деле? — изумился я.
— Нельзя точно оценить вкус кофе, надышавшись едким табаком.
— Мой вовсе не едкий, — заметил я, слегка задетый.
|
|
|
Мои сигаретки были от «Бенсона» с Олд-Бонд-стрит; изящные овалы отличного турецкого табака наполняли комнату томной, душистой мглой.
— К тому же, курение одно из немногих занятий, которое мне хорошо удается.
— Ну, так и быть, — со вздохом согласилась Эмили. — Давайте выкурим по одной перед уходом.
— Замечательно! — воскликнул я.
Хотя ее слова крайне меня изумили: курить в присутствии мужчины для благовоспитанной женщины считалось в те времена занятием не слишком пристойным. Я протянул Эмили портсигар и чиркнул спичкой.
Какое чувственное наслаждение подносить огонь к сигарете женщины: глаза ее сведены к кончику носа, к поцелую пламени, а это значит, что ваш взгляд устремлен сверху вниз на ее опущенные ресницы, на нежный контур верхней губы, обнявшей бумажный цилиндрик.
— Спасибо, — Эмили выдохнула краем рта струйку дыма.
Я кивнул и поднес спичку к своей сигарете.
Она сделала еще затяжку, задумчиво посмотрела на сигарету в руке и вдруг сказала:
— Если отец уловит запах табака, вы должны будете сказать, будто курили только вы, а не я.
— Он этого не одобряет?
Она поймала мой взгляд, затянулась в очередной раз.
— Он не знает. — С каждым ее словом выпархивало, овевая его, облачко дыма.
— Женщина имеет право на свои тайны.
— Терпеть не могу это выражение, можно подумать, что кроме этого, никаких иных прав мы не имеем. Теперь вы заявите, что мы слабый пол.
— Вы не согласны?
— Ах, Роберт! У вас просто безнадежно устарелые взгляды!
— Напротив. Я до мозга костей à la mode.
— Можно быть модным и при этом под модной одеждой оставаться старомодным. Простите, я заставила вас покраснеть?
— Не думал, — заметил я, — что вас интересует, что у меня под одеждой.
Она на мгновение остановила на мне свой взгляд. Подобный феномен я наблюдал неоднократно: курящие женщины становятся смелей, как будто одна свобода влечет за собой и другую.
— Я имела в виду ваши мысли.
— О, я стараюсь этим не обременяться. Я считаю, что мысли препятствуют моим изысканным чувствам.
— Что вы этим хотите сказать? — нахмурившись, спросила она.
— Да абсолютно ничего. Я далеко не слишком умен. По-моему, по крайней мере, три четверти из того, что я говорю, вылетает совершенно бездумно.
|
|
|
— Тогда вы, должно быть, слишком умны на три четверти.
— Знаете, если я так сказал, то это должно восприниматься как шутка.
— Но женщина, разумеется, не может быть остроумна?
— Не может, если она красива, как вы.
Эмили выдохнула дым в потолок:
— Вы снова флиртуете со мной, Роберт.
— Нет, я угождаю вам, а это совсем не одно и то же. Женщина как феномен — украшение. В этом секрет ее успеха.
— Сомневаюсь, — со вздохом сказала она, — что смогу превзойти вас по части украшательства. В отличие от украшения, я не собираюсь всю жизнь пылиться на полке. Теперь давайте все это оставим и вернемся к работе. Наше обоняние несколько подпорчено, но, возможно, удастся произвести еще несколько оценок.
Какая досада, подумал я, что Эмили Пинкер принадлежит респектабельному среднему буржуазному сословию, а не богеме или когорте шлюх. Было в ней что-то бойцовско-вызывающее, и я находил это совершенно неотразимым.
В первые же недели работы в конторе у Пинкера я постиг то, что теперь сделалось для меня совершенно очевидным, а именно: крайнее вероломство слов. Возьмем, к примеру, слово лекарственный. Для одного человека это может означать острый запах йода; для другого — тошнотворно-сладкий запах хлороформа; для третьего — густое терпкое тепло бальзама или микстуры от кашля. Или же слово маслянистый. Позитивное это прилагательное или негативное? На этот вопрос я отвечаю так: если описывает ощущение влажной крошки, как от крошащегося бисквита, возникающее от перетирания в пальцах только что смолотых кофейных зерен, тогда — позитивное. Если описывает ощущение на языке готового кофе, — крепкого, густого, в противоположность водянистому, — это тоже хорошо; но при описании вкуса кофе чрезмерно жирного до омерзения, такое определение не годится. Таким образом, нам надо выявить не только вкус наших сортов кофе, но еще те слова и выражения, которые мы используем для его описания.
Или возьмем слова такие: запах, благоухание, букет, аромат, отдушка, обоняние. Означают ли они одно и то же? Если да, то почему? Не имея слов, обозначавших различные виды запахов — запаха зерен, аромата смолотого кофе, букета кофе в чашке, — мы приспосабливали имеющиеся слова к собственным нуждам. Вскоре на этом пути мы отказались от традиционного языка и перешли на свой тайный диалект.
|
|
|
Я постиг и еще кое-что: едва мы начинаем исследовать наше восприятие, оно становится все более осязаемым. Линкер утверждал, что чувство вкуса у меня развивается, — выражение вполне очевидное, хотя в то время я еще слабо осознавал, что на самом деле это значит. День ото дня росла во мне уверенность в собственных суждениях, точнее, в предлагаемой мной терминологии. Я уже, кажется, входил в состояние синестезии, когда все чувства в тебе становятся взаимосвязаны, когда запахи превращаются в цвета, вкус становится зримым, и все раздражители физического свойства ощущаются столь же сильно, как эмоции.
По-вашему, это фантазии? Вот вам примеры. Дым — огонь, потрескивающий в ворохе сухих осенних листьев; прохлада в воздухе, острота вдыхаемой свежести. Ваниль — теплый и чувственный запах, пряно пахнущий остров, прогретый тропическим солнцем. Смолистый — густой едкий запах сосновых шишек или скипидара. Все сорта кофе, если вдуматься, имеют легкий запах жареного лука: одни — вне всякого сомнения отдают также сажей, свежевыстиранным бельем, свежескошенной травой. Другие тяготеют к фруктово-дрожжевому запаху свежеочищенных яблок, в то время как у третьих — крахмально-кисловатый привкус сырого картофеля. Иные напомнят вам даже не один аромат; мы открыли некий сорт кофе, совмещавший запахи сельдерея и ежевики; еще один, в котором сочетались нотки жасмина и пряника, а третий вызывал в памяти шоколад с едва ощутимым привкусом свежих хрустящих огурцов… И постоянно все это время Пинкер, то врываясь к нам, то исчезая, осведомлялся о наших успехах выкриками: «Ну, что обнаружили?» или «Можно проникнуть к нему в Душу? Может быть, там роза? Дойдем до Совершенства — какая именно роза?»
Это превратилось в наваждение. Однажды вечером, прогуливаясь по Стрэнду, я услышал выкрик: «Поджарь-ка!» и уловил жаркий запах орехов с подпаленной на угольях скорлупой. Я обернулся: у жаровни стоял парнишка, засыпая в бумажный кулек грецкие орехи. Это был точь-в-точь аромат «Явы» в момент, когда первые струи воды ударяют по зернам. В другой раз я оказался в книжной лавке на Сесил-Корт, перелистывал томик стихов, как вдруг меня осенило, что запах воска на хорошо сохранившихся кожаных переплетах почти идентичен послевкусию йеменского кофе «мокка». Или обычный запах смазанного маслом темно-коричневого тоста вызывал в памяти индийский «майсур», и тогда ничто уже не могло удовлетворить меня, кроме чашечки этого самого напитка, — теперь я перетащил к себе в комнату некоторые образцы, чтобы иметь возможность утолить свою страсть в момент пробуждения и одновременно прочистить мозги.
|
|
|
Ибо обычно по утрам я вставал с тяжелой головой. Дни я проводил с Эмили и Адой; свои вечера и свой аванс я тратил на девиц с Веллингтон-стрит и Мейфэр. Приведу один памятный случай с крошкой из заведения миссис Коупер на Олбимарл-стрит, она спросила, чем я занимаюсь. Когда я объяснил, что поглощен органолептическим анализом вкусов и запахов, мне ничего не оставалось, как обнюхать ее киску и сообщить, что именно я вынюхал (для официального оглашения: мускус, персик, мыло «Пирс», раки); когда она с гордостью поделилась с другими девицами, те потребовали, чтобы я проделал с ними то же. Я разъяснил им принципы коллективного апробирования, на моей постели собралось их четверо или пятеро. Опыт оказался наиинтереснейшим, и прежде всего потому, что каждая имела свое явное отличие — основная, как водится, нота мускуса, присутствовавшая в той или иной степени у каждой, сопровождалась широким спектром индивидуальных запахов — от лайма до ванили. У одной оказался непонятный запах, его я никак не мог определить, хотя понимал, что он мне знаком. Подобно забытому имени он преследовал меня весь вечер. И лишь на следующий день до меня дошло, наконец, что это такое. Так пахнет цветущий терн: ароматно-медовый запах сельских улочек весенней порой.
В тот вечер я сделал два важных умозаключения. Во-первых, я понял, что подобно тому, как человеческое тело имеет некоторые запахи, напоминающие запахи кофе, так и некоторые сорта кофе имеют мускусный, в чем-то грубо-эротический аромат. В особенности определенные сорта африканского кофе отдают чем-то темным, землистым, даже чуть глинистым, вызывая в памяти запах голой ступни на прожаренной солнцем земле. Я, разумеется, не сказал об этом Эмили и Аде, но мысленно для описания подобных запахов я воспользовался термином Линнея: hircinos, «псиный». Во-вторых, если мы хотим сделать наш Определитель по-настоящему общедоступным, сокращая расстояния между людьми, нам надо бы завести шкатулку с образцами.
Соображения были самые простые: наш код срабатывает только в том случае, если двое разных людей под одним и тем же словом разумеют один и тот же вкус или запах. Для некоторых вкусовых ощущений, таких как деготь, например, или гвоздика, это трудности не составляет. Но у тернового цвета, ванили, даже у грецкого ореха такой запах, который легко воскресить в памяти в спокойной обстановке конторы Пинкера; однако можно предположить, что в будущем хотя бы один из партнеров окажется в таких полевых условиях, — в Африке, на Цейлоне или в Бразилии, — где цветущий терновник явление довольно редкое. Ответом может послужить создание небольшого, плотно прикрывающегося дорожного ящичка, содержащего примерно дюжину основных ароматов, с которыми смог бы свериться дегустатор.
Именно Ада ухватила практическую ценность такого предложения. С ее научным подходом она разобралась в том, как можно экстрагировать аромат, и, по-моему, была довольна тем, что и ее место определилось в общем деле. По принципу того, как палитре художника не обязательно иметь все возможные краски, поскольку разные оттенки можно получать, смешивая основные цвета, Ада заключила, что наш ящик с образцами не должен содержать все запахи. Скажем, достаточно одной апельсиновой эссенции, чтобы освежить в памяти основные свойства всех цитрусовых ароматов. Был найден и проинструктирован парфюмер мистер Кли. С этого момента Ада занималась техникой закрепления различных запахов таким образом, чтобы они могли сохраниться в условиях тропического климата.
Однажды днем я расхаживал, что-то вещая, взад-вперед по кабинету, — кажется, я пытался высветить свойства чересчур терпкого бразильского сорта; несмотря на наличие ведерка, мне хотелось как можно больше выпить этого кофе, потому я пришел в крайнее возбуждение. Вдобавок как раз этим утром я купил восхитительную трость с набалдашником из слоновой кости, а как еще играть восхитительной новой тростью, если не расхаживать с ней. Как вдруг мой взгляд, упав на пол, заметил под столом чью-то ногу.
Я поднял голову: Эмили сидела на одном конце стола, что-то записывала. На другом — Ада погрузилась в чтение некой научной книги. Нога, должно быть, полагала себя невидимой: она всовывалась и высовывалась исподтишка, как улитка из своего домика.
— Чувствую запах… — я энергично задвигал носом, — чувствую запах кого-то постороннего.
Эмили с удивлением взглянула на меня.
— Повеяло чем-то… — пояснил я, — как будто… — я снова принюхался, — шкодливым, провинившимся песиком. Уф-фу-фу-фу…
Эмили явно решила, что я впадаю в беспамятство.
— Пахнет, — объявил я, — детками, которые прячутся там, где им не положено. — Я торжественно стукнул тростью по поверхности стола. — Эй, кто там!
Из-под толщи дерева раздался испуганный детский голос:
— Я…
— Да это всего лишь Лягушонок, — сказала Эмили.
— Уходи, — бросила Ада, не поднимая глаз от книги. — Пошла вон, назойливая амфибия.
Из-под стола выпрыгнула маленькая девочка. Присела, как лягушка, на корточках и квакнула.
— Ты почему, Лягушонок, не в классной? — строго спросила Ада.
— Миссис Уолш заболела.
— Миссис Уолш заболела из-за тебя, — укоризненно сказала Эмили. — Это гувернантка, — пояснила она мне. — Она страдает невралгией.
— Все равно! Уж лучше я побуду здесь с вами, — сказала девочка, прыжком вскакивая на ноги.
Лет ей было на вид чуть больше десяти; ноги не по росту длинны, слегка пучеглазая, отчего и в самом деле напоминала лягушонка.
— Можно я останусь? Я не буду вам мешать и сумею не хуже других спасать Эмили от поэтических вольностей Роберта.
— Мистер Уоллис прямо перед тобой, — сказала Ада, несколько смутившись. — И Эмили тебе спасать совершенно не от чего.
Девочка сдвинула брови:
— Ну почему вы никогда меня с собой не пускаете? Я буду хорошо себя вести.
— Надо спросить разрешение у отца.
— Значит, мне можно остаться, — победно заявила девочка. — Потому что отец сказал, что можно, если я у тебя спрошусь.
— …при условии, если не будешь раскрывать рта, — строго сказала Эмили.
Девочка опустилась на корточки и квакнула.
— И без этого дурацкого кваканья!
— Я — лягушка!
— Говорят, во Франции, — ненавязчиво заметил я, — лягушек едят под зеленым соусом.
Она выкатила на меня свои глазищи.
— Но я не совсем лягушка, — испуганно выпалила она. — Я Филомена. Когда Ада была маленькая, она не могла произнести «Филомена» и вместо этого называла меня «Ляга». Но вообще-то мне нравится быть лягушкой. — Она вспрыгнула на стул. — Не обращайте на меня внимания. Вы как раз остановились на том месте, когда сказали, что похоже на лимоны.
С той поры нередко в нашей маленькой дегустационной набиралась целая куча народу. Ада при всякой возможности старалась меня проигнорировать, но и разносчик Саут, и девочка Лягушонок завороженно смотрели на меня, пока я дегустировал кофе, как будто я существо из далекой экзотической страны. То живописное зрелище, которое я, стыжусь признаться, временами из себя изображал, выдавая вслух вычурные словесные описания и играя словами, вызывало у Лягушонка восторженные аханья, а у Эмили едва заметный вздох.
— Ты хочешь вскружить Эмили голову? — спросила Лягушонок.
Мы с Эмили как раз вернулись после очередного обеденного перерыва; Эмили вышла повесить пальто, мы с девочкой остались вдвоем.
— Не убежден, что прилично задавать подобные вопросы.
— Ада считает, что да. Я слышала, как она спросила у Эмили, не вскружил ли ей уже голову лорд Байрон. Она так тебя называет, знаешь? — С минуту она помолчала. — Если ты все-таки вскружишь Эмили голову, тебе придется на ней жениться. Иначе нельзя. Тогда я буду подружкой невесты.
— Мне кажется, ваш отец одна из главных фигур в этом вопросе.
— Так мне, значит, его надо спросить, можно мне быть подружкой невесты или нет? — с надеждой воскликнула девочка.
— Я имею в виду мнение, за кого стоит Эмили выходить замуж. Видишь ли, это ему решать.
— Ой, он ужасно хочет выдать ее замуж! — заверила меня Лягушонок. — Ну, правда же, хочет. Ты богатый?
— Вовсе нет.
— А с виду богатый!
— Это потому, что я мот.
— Что значит «мот»?
— Который зарабатывает меньше, чем тратит. Который постоянно покупает все красивое, хотя этого и не следует делать.
— Например, обручальные кольца?
Я рассмеялся:
— Нет, обручальные кольца и красота понятия не однозначные!
Глава десятая
— Хочу вам кое-что показать, — однажды объявил Пинкер, врываясь в кабинет, где мы с Эмили трудились. — Надевайте пальто, это срочно.
У крыльца ожидал его экипаж. Мелкой трусцой мы устремились вперед по людным улицам. Я сидел рядом с Эмили против движения. Экипаж был узок, и я ощущал боком тепло ее бедра. На угловых поворотах нас слегка прибивало друг к дружке: Эмили чуть отодвигалась, чтоб не упасть мне на руки, но удержаться нам обоим было почти невозможно.
— Слышали ли вы, Роберт, о последних достижениях автокинетики? — спросил Пинкер. Он глазел из оконца на беспорядочно снующий транспорт. — Я заказал из Франции новейшее. Четыре колеса, небольшой двигатель внутреннего сгорания, а скорость — как у почтовой кареты в галопе. Отныне конец нелепым задержкам в движении, какие уже сделались нормой.
— В таком случае, мне все-таки будет жаль распроститься с лошадьми, — сказала Эмили. — Куда же они денутся?
— Несомненно, спрос на лошадей по-прежнему останется на фермах, — отозвался отец. — Ага! Вот мы и приехали.
Мы остановились неподалеку от Тауэр Бридж на Касл-стрит. На углу располагалось питейное заведение — вернее, то, что раньше им было. Рабочие клали последние штрихи краски на шикарную новую дверь; на месте прежних матовых стекол в окнах сияли прозрачные, а поверх этого великолепия черная с золотом вывеска провозглашала заведение «Безалкогольным баром Линкера».
Выйдя из экипажа, мы стали осматривать эту новую собственность. Пинкера-старшего распирало от гордости. С головокружительной скоростью он пролагал нам путь вперед.
— Дело тут не в цвете, главное — эмблема. Такие же черные с золотом вывески будут в каждом новом заведении по мере их открытия.
— Зачем, отец?
— Затем, разумеется, чтобы у всех было общее лицо! И все официантки будут в черной униформе с золотым орнаментом. А также в белых фартучках, какие носят во Франции. Я заимствовал эту идею из «Кафе Руайяль». — Кивок в мою сторону. — Столики — вот, взгляните, — с мраморной столешницей. Почти как в кафе «Флориан» в Венеции.
Я огляделся. Внутри было весьма необычно; в некотором смысле элегантно, но как-то по-странному. Дерево сплошь закрашено черной краской, и кроме золота других цветов не видно. Скорее это походило на внутренность катафалка, чем на ресторан. В глубине за бывшей стойкой бара стояло и тихо само по себе попыхивало хитроумное приспособление, которое Пинкер демонстрировал во время моего первого посещения его конторы. Рядом на коленках стоял Дженкс, что-то прилаживая к циферблатам.
— Ну, как у нас, работает? — выкрикнул Пинкер.
— Минутку, сэр!
Одновременно с ответом Дженкса из клапана с шипением грянул пар, Эмили даже подскочила от неожиданности.
— Ну? — Пинкер повернулся к нам, потирая в возбуждении руки. — Что скажете?
— Чудо, отец!
— Роберт?
— Замечательно, — сказал я. — Весьма впечатляет. Но вот только…
— Что?
— Название…
— В каком смысле?
— Вы полагаете, что публику… обычную публику… потянет зайти выпить кофе в заведение, которое именуется не иначе, как «Безалкогольный бар?» С таким же успехом можно рекламировать ресторан без съестного и вино с отсутствием винограда.
Пинкер насупился:
— Ну, и какое название предложили бы вы?
— Да мало ли… Можно назвать, скажем… — Я огляделся. Мой взгляд упал на вывеску, где значилось «Кастл[16]-стрит» и мгновенно вспомнилась склонность Пинтера к военному лексикону. — Можно назвать, например, «Кофе „Кастл“».
— «Кастл»… — Пинкер задумался. — Гм. «Кастл». «Кофейня „Кастл“». А что… это звучит. Есть в этом нечто солидное. Что скажешь, Эмили?
— Мне кажется, мнение Роберта, будто некоторых клиентов «безалкогольное» в названии может отпугнуть, не лишено здравого смысла, — осторожно заметила Эмили. — Поэтому, наверно, название «Кастл» удачнее.
Пинкер кивнул:
— «Кастл» так «Кастл». Благодарю вас, Роберт за ваш весьма ценный вклад. Велю немедленно рабочим поменять вывеску.
Так родилась одна из известнейших торговых марок в истории кофе — название, в свое время столь же известное, как «Лайон», «Ариоза» или «Максвелл Хаус». Но не только этим событием был отмечен тот день в рабочей суете: среди служащих, мраморных столешниц, запахов свежей краски, сливавшихся с густым ароматным кофейным паром, исходившим из двух форсунок аппарата синьора Тозелли, как дым из ноздрей дракона… Едва Пинкер удалился, занявшись поиском бригадира, его дочь обернулась ко мне:
— Да… благодарю вас, Роберт. Получилось вполне тактично. И название «Кастл», несомненно, удачнее.
Я пожал плечами:
— Что вы, не стоит благодарности.
Эмили улыбнулась — и улыбка задержалась чуть дольше, чем я мог ожидать. Как вдруг, внезапно вспыхнув, она отвела взгляд.
— Идите сюда! — призвал с улицы Пинкер.
В экипаже на обратном пути в Лаймхаус мне показалось, будто, соприкасаясь со мной бедром, Эмили отстранялась уже не так резко, как раньше.
Глава одиннадцатая
«Земляной» — это запах свежевскопанной земли, влажной после дождя, и он весьма схож с запахом свекольного корня.
Жан Ленуар. «Le Nez du Café»
В тот вечер, прогуливаясь по Пиккадилли, я увидел, как впряженный в брогам[17]жеребец пытается совокупиться с кобылой. Большинство экипажных лошадей, разумеется, кастрировали, но этот очевидно принадлежал какому-то богачу и уже вполне свыкся с тенетами упряжи. Кобыла была привязана у входа в универмаг Симпсона, а кучер экипажа куда-то отлучился.
Зрелище было довольно странное: жеребец, зажатый в упряжи между оглоблями, пытался вскарабкаться на спину кобыле, толкаясь своим мощным органом ей в зад. Каждый раз он соскальзывал, утянутый назад грузным громоздким экипажем: но это жеребца не останавливало, он тотчас предпринимал очередную попытку, снова неуклюже вскидывая вверх передние копыта, как китаец, пытающийся подхватить палочками кусок мяса. Между тем кобыла все это время смирно стояла, почти не двигаясь с места, даже когда жеребец захватывал зубами ее шею. Задок экипажа кренился и с каждым шатким отскоком задних ног жеребца грохал о мостовую.
Собралась небольшая толпа. Наиболее респектабельные леди спешили прочь, но среди зевак я заметил нескольких молодых женщин, которые были куда смелее, и я с интересом то и дело переводил взгляд с возни животных на хихикавших девиц, всем своим видом демонстрировавших свое изумление и восторг.
Наконец явился кучер брогама и с криком попытался оттащить своего жеребца. Тот, понятно, не имел ни малейшего желания прекращать свое занятие, даже когда хозяин принялся охаживать его кнутом — с немалым риском для себя самого, сказал бы я. Жеребец, желая примоститься на спине у кобылы, яростно потрясал передними копытами, в то время как задними выписывал сложные па, пытаясь высвободиться от коляски, кринолином покрывшей его зад. Все это выглядело так, будто кучер как раз подстегивает жеребца к действиям. Под конец жеребец справился с задачей и по собственной воле сполз с кобылы, разбитая коляска с грохотом вернулась в исходное положение. Орган жеребца все еще свисал до самой мостовой, когда хозяину удалось, наконец, под насмешливые улюлюканья зевак погнать его рысцой прочь.
Между тем паре проституток вздумалось пройтись в толпе, предлагая свое ремесло. Одна скользнула мимо меня, шепнув:
— Не желаете развлечься, сэр?
На лондонском жаргоне тех лет «развлечься» означало взять проститутку. Обернулась: довольно смазливая девчонка, попроще, чем обычно я предпочитал; лет шестнадцати, не больше. Я сделал отрицательный жест.
— У меня тут сестра, — сказала она.
Должно быть, в глазах моих она прочла некий интерес, потому что девчонка махнула другой, чтоб подошла. Они были явно между собой схожи, обе кареглазые, темноволосые, у обоих круглые скуластые личики. Такое мне еще не выпадало; с сестричками до сих пор я дела не имел, а, глазея на жеребца, я изрядно возбудился.
— Быстрей! — бросила первая, почуяв, что сделка состоялась. — Вон туда!
Позади в витрине табачной лавки я увидел надпись: «Комнаты в наем». Я проследовал за девчонками в лавку, затем вверх по ступенькам: сунув каждой по полкроны и еще полкроны владельцу лавки, я, расстегнувшись, поимел девиц в быстрой последовательности одну за другой, не потрудившись даже снять брюк.
Какой восторг!
Упившись звездами, захрюкать радостно
в помоях… —
как утверждает Ричард Ле Гальенн.[18]
Полагаю, мне стоит тут кое-что прояснить насчет себя. В своем повествовании я не сделал ни единой попытки представить себя в привлекательном виде — скорее наоборот. Когда, оглядываясь назад, я вижу, каким я был в свои юные годы восторженным, самовлюбленным позером, то просто диву даюсь, как можно было кому-то в меня влюбиться: я выставляю себя в таком нелепом свете потому, что теперь именно таким я себя в те годы вижу. И в этом смысле к критике готов. Однако отдаю себе отчет, что теперь вы будете судить меня уже за мою аморальность.
Хотелось бы лишь напомнить вам, что в те времена все было иначе. Да, я хаживал к проституткам — если мог себе позволить, к приличным; если не мог, к кошмарным. Я был здоровый молодой человек. Как иначе мог я поступать? Считалось, что воздержание вредно для здоровья, тогда как злоупотребление полагалось еще более опасным, порождая слабость, апатию и скверный характер. Проституция вовсе не была запрещена, хотя законы о заразных заболеваниях, позволявшие полиции задерживать любую женщину, чтобы проверить ее на предмет венерического заболевания, вызывали резкий протест среди респектабельных леди, которые чувствовали себя оскорбленными из солидарности. Спать с проституткой не являлось причиной для развода (хотя в то же время опытность женщины могла явиться причиной развода с ней). Обсуждать хождения к проституткам в приличном обществе было не принято — но в те времена запретных тем существовало немало, по крайней мере, до поры, когда леди удалялись из-за стола. Тогда, в своем кругу, возможно, и бросалось вскользь: дескать, лично я надобности в этих существах не имею, но ничего предосудительного нет, если у кого-то такая надобность явится. Считалось наивысшим счастьем жить в обществе, где неимущие оставались неимущими до крайности: дешевые слуги, рабочие, женщины имелись в изобилии. Именно это обстоятельство побуждало мужчин инстинктивно противиться социальным переменам, как и большинству женщин инстинктивно ратовать за них.
|
|
|
