 |
Глава шестьдесят четвертая 6 глава
|
|
|
|
В центре помещения на раскладном столе под приглядом старого китайца располагались объекты торговли: многочисленные трубки, иные длиной с трость, небольшая жаровня с тлеющими углями, весы.
Я заплатил шиллинг, и трубка была наполнена смолистым содержимым, затем поднесена к огню, чтобы поджечь. Едва трубка разгорелась, я взобрался на койку, указанную мне, и предался действию опиума. После пары затяжек почувствовал смертельную усталость, все тело настолько ослабло, что я едва мог держать трубку в руке. Цвета, казалось, сделались ярче, звуки отчетливей; немой, грязный склад внезапно превратился в роскошный дворец, весь в сиянии огней, приглушенных звуках и едва уловимых сладких мелодиях. Вокруг меня порхали бесчисленные сюжеты, замыслы. Я ловил обрывки возбужденной речи. Меня охватило вдохновение. Восхитительные рифмы кружились в голове, все в каком-то алгебраическом переплетении. Помнится, явилась мысль, будто математика и поэзия явления равно поразительные, будто они неотделимы друг от друга. Вдруг почему-то представилось, будто я путешествую по морю. Я совершенно явственно ощущал соленый привкус на губах, вкус съеденного только что за обедом черепашьего мяса и последовавшего за этим глотка рома. Я даже чувствовал на щеках легкую пряность теплого африканского ветра. Потом провалился в глубокий сон.
Я проснулся оттого, что старый китаец грубо тряс меня за плечо, требуя денег: с трудом поднявшись на ноги, я обнаружил, что прошло уже восемь часов. Стоит ли говорить, что я не помнил ни единой из тех блистательных фантасмагорических рифм. Шатаясь, я вышел на улицу, отыскал кэб и отправился домой. На другой день я все еще пребывал в состоянии сонливости и головокружения, так что Эмили встревожилась и велела мне ехать домой. Я поклялся никогда больше не повторять подобных попыток, но при всем этом испытывал тоску по тем сверкающим, зажигательным видениям; как Калибан, я, проснувшись, жаждал вновь погрузиться в сон.
|
|
|
Но вот аванс мой был истрачен. Каким-то образом я просадил тридцать фунтов примерно за столько же по количеству дней. Отвратительное это было место, лавка ростовщика на Эджвэр-роуд. Ее хозяин, старик-русский по имени Айк, брал все подряд от ювелирных изделий до всякого тряпья, и когда входишь внутрь, в ноздри ударяет кисловатый запах плесени, который старьевщики именуют «первородным» и который слегка отдает влажным, преющим мехом.
— Доброго утра, молодой человек, — произнес Айк с беглой улыбкой, потирая руки за прилавком. — С чем пожаловали?
Я выложил на прилавок томик стихов Кавентри Пэтмора в изящном кожаном переплете, три шелковых жилета, которые уже не носил, две высоких бобровых шапки, резную трость из слоновой кости.
— Красивые вещи, — сказал Айк, похотливо ощупывая разложенный товар. — Очень красивые.
— Сколько?
Достав огрызок карандаша, он поскреб в затылке, не сводя с меня хитрых глаз. Игра была мне известна: величина суммы, которую он назовет, зависит не столько от ценности того, что я предлагал, сколько от того, до какой степени, по его мнению, я нахожусь в безвыходном положении. Я постарался изобразить на лице полное равнодушие.
— Три гинеи, — произнес Айк наконец, вычерчивая цифру на грязном обрывке бумаги, тем самым как бы подчеркивая ее непреложность.
— Я рассчитывал на шесть.
Айк с улыбкой развел руками:
— Ведь это надо еще продать!
— Пожалуй, я обратился не по адресу. Наверно, проще отправиться с этим в Вест-Энд.
— Там, сэр, народ знающий. Лучшей цены вам не предложат. — Он осклабился: — Конечно, если вы желаете больше наличными, я всегда смогу вам выдать авансом некоторую сумму.
|
|
|
— Не подозревал, что вы предлагаете подобные… услуги.
— Обычным порядком нет, сэр, о, нет! Но такому господину, как вы, в счет будущих возможностей… Возьму с вас за это весьма по-божески.
— Вы и за аванс взимаете долю?
Снова Айк развел руками:
— Небольшой процентик, понедельный.
— И на сколько могу я рассчитывать?
Снова улыбка:
— Пройдемте-ка ко мне в контору, там и с бумагами разберемся.
Глава четырнадцатая
«Жареный миндаль» — этот изумительный аромат вызывает в памяти сласти с засахаренным миндалем или шоколад с миндалем, именуемый пралине.
Жан Ленуар. «Le Nez du Café»
Эмили решила, что я должен сопроводить ее на ужин. В Ковент-Гардене устраивали маскарад, и ей ужасно хотелось повидать, сказала она, мои прежние излюбленные богемные заведения, не говоря уже о красивых актрисах, о которых она читала в газетах. Я ломал голову, куда лучше ее повести: отдельные кабинеты в «Савое» чересчур велики для tête-à-tête, отдельные кабинеты в «Романо» с японскими рисунчатыми обоями на стенах чересчур изысканны и интимны, хотя в «Трокадеро» имелись прелестные угловые комнаты с видом на Шефтсбери-авеню…
— Похоже, вы прекрасно осведомлены насчет приватных мест в подобных заведениях, — прокомментировала Эмили. — Полагаю, используете их для любовных свиданий.
— Нет, просто приходится этим интересоваться, — туманно выразился я. — Тетка у меня калека, предпочитает ужинать à deux.
— Но я не желаю ужинать приватно. Хочу с актрисами.
— Ваш отец ни за что не простит мне, если я поведу вас в неподобающее заведение.
— Думаю, Роберт, пару актрис я способна вынести. И ничего со мной не случится, если, конечно, жажда выйти на сцену не приняла характер заразы.
В последние дни Эмили вела себя со мной более непринужденно — нам стало легче общаться друг с другом, хотя она все еще напускала на себя ершистость.
— Отлично, — сказал я. — Если хотите с актрисами, тогда стоит отправиться в «Кеттнер». И до костюмированного бала оттуда недалеко.
На следующий день я отправился обговорить меню с франтоватым французом Анри, который в качестве метрдотеля заправлял множеством злачных заведений на Черч-стрит. Совместно мы прикинули варианты. Обязательно закуска, куда входят устрицы и порция икры; затем в качестве супа — нежный velouté[21]из артишоков. Пообсуждали, что наиболее приемлемо для деликатного желудка леди — палтус или форель, Анри убедил меня, что форель хороша как раз для ужина, тогда как палтус скорее для обеда. Côtelettes de mouton Sefton[22]были очередным предложением Анри, на что я тотчас реагировал молчаливым кивком. Одновременно я отверг жареного фазана, как слишком обильную пишу для двух персон, предложив взамен perdreau en casserole.[23]И к ней Epinards pommes Anna, haricots verts à l’Anglaise и dauphinoise.[24]Затем, разумеется, салат. Спаржа под sauce mousseline.[25]Блюдо с сырами, ванильное мороженое en corbeille,[26]десерт и petits fours[27]завершали наше меню. Что касается вин, мы остановились на «амонтильядо», «либфраумильх» 1882 года, присовокупив пинту охлажденного шампанского «Дейтц и Гельдерман», кларет и кюрасо. Я выбрал столик. Находясь в алькове с портьерой, он при необходимости мог создавать атмосферу интимности. Но при откинутой портьере давал возможность обозревать большие обеденные залы наверху. Завершив предварительные переговоры, я распростился с мэтром до завтрашнего дня.
|
|
|
Но по-прежнему оставался вопрос, что надеть. Обычное вечернее платье — слишком скучно. Мы уже решили взять с собой в ресторан свои домино и после ужина переодеться к маскараду, и с учетом этого решения простое вечернее платье означало бы отсутствие некоторой фантазии.
Едва я вышел от «Кеплера», мой взгляд упал на витрину на Грейт-Марлборо-стрит. Там был выставлен отличный темно-синий жакет из меха выдры. Вещь потрясающая — и она смотрелась бы еще более потрясающе с шейным платком французского кружева, как раз такой я видел пару дней назад на Джереми-стрит. Общение с Анри возбудило во мне небывалую щедрость. Я вошел в магазин и спросил, сколько стоит жакет. Три гинеи — сумма значительная, но, как заметил портной, умеренная для такого уникального образца, при том, что можно выложить почти столько же за несравнимо более убогий пиджак, в которых ходят все вокруг.
|
|
|
— О, мастер Уоллис! — приветствовал меня Айк. — Всего-то на день припозднились.
— Припозднился?
— С вашими процентами. Два фунта, а в другой раз за задержку придется немножко с вас урезать. — Он развел руками. — Вы же сами человек деловой. Сами понимаете, что почем.
— Деловой? В каком смысле?
— Слыхал, вы, вроде меня, торговцем заделались. В кофейном деле, кажется?
— Ах, ну да. Да, пожалуй.
— И, конечно же, ваше дело куда успешней, чем мои делишки?
— Да, оно идет вполне успешно… но мне нужно еще немного наличных.
— Еще? — удивленно вскинул брови Айк.
— Ну, скажем… фунтов пятнадцать? — рискнул я.
— Конечно, конечно! Хотя… — задумчиво протянул он, — если б двадцать, процент был бы пониже. Видите ли, скидка на большую сумму…
— О! Вы очень щедры. Двадцать так двадцать.
Мы оформили бумаги, и я вернул ему два фунта:
— Ваш процент.
Айк кивнул:
— Иметь с вами дело, мистер Уоллис, сплошное удовольствие.
Я пришел в «Кеттнер» пораньше и выбрал для Эмили бутоньерку с цветочной витрины у входа. Я пообещал ей артисток, и вид присутствующих меня не разочаровал. Здесь оказалось в наличии больше прелестных драматических актрис, чем в артистическом фойе многих театров на Друри-лейн. Я заметил элегантную героиню восхитительной последней комедии, она ужинала в отдельной кабинке с неким членом Палаты лордов. Один известный деятель угощал ужином театрального журналиста, Полковник развлекал юного фаворита или, возможно, своего подчиненного. А пленительная молодая актриса Флоренс Фарр, притворяясь, будто меня не замечает, ласкала преданным взором сегодняшнего избранника, — который, несомненно, был способен выложить пять фунтов за честь показаться с нею на публике: последующие кувыркания обойдутся ему бесплатно.
Но вот появилась Эмили, и у меня перехватило дыхание. Прежде я никогда не видел ее иначе, как в деловом платье — в Практичной одежде. Нынче вечером на ней было скромное черное бархатное платье с вышивкой из мелкого стекляруса, с глубоким вырезом, а поверх — красная пелерина, отороченная серым мехом. Эмили протянула мне руку, и пелерина к ее конфузу соскользнула, выставив напоказ ее обнаженные плечи. Подхватывая пелерину, я ощутил волнующее дуновение «Джики-Герлен», вместе с теплым парфюмом вдыхая теплый запах женской кожи.
Женское платье — это поединок умеренности и царственности: внешнее великолепие непременно подразумевает сладость сокрытого. Ради этого портниха склоняет клиентку к платью, которое чувственно, ярко и роскошно и которое именно всеми этими качествами подчеркивает девичье целомудрие его носительницы.
|
|
|
— Вам разрешается произнести что-нибудь, Роберт, — сказала Эмили с едва заметной — совершенно очаровательной — смущенной улыбкой, усаживаясь на стул, подставленный ей официантом.
Я пришел в себя:
— Вы выглядите просто потрясающе!
— Хотя рядом с вами, как всегда, чувствую себя одетой недостаточно шикарно, — заметила она, берясь за салфетку. — И это к лучшему. Ну что, где мои актрисы?
Я рассказал ей, где, как и кто именно располагается вокруг.
Эмили с живостью воспринимала каждую маленькую сплетню.
— Вам следовало бы водить туристов, — заметила она, едва я умолк. — А скажите-ка, Роберт, не слишком ли это заведение уныло по сравнению с «Кафе Руайяль»?
— О нет! В «Кафе Руайяль» я больше не ходок! — заверил я ее. — Там чересчур людно.
— Так. Похоже, сегодня ожидаются и остроты. Раз уж вышло так, что мы оказались в их духовном пристанище.
— Я, разумеется, буду беспрестанно молоть всякую чушь. Это единственная тема, которую я с успехом способен развивать.
Обведя взглядом зал, Эмили сдвинула брови:
— Что это за запах, не скажете?
Я потянул ноздрями воздух:
— Запах? По-моему, нет никакого. А что вам…
Но тут я сообразил, что она меня разыгрывает.
— Милый Роберт, — нежно сказала Эмили, — кто бы мог подумать месяца полтора назад, что мы будем сидеть вдвоем в подобном месте.
Прибыла наша закуска, и я с наслаждением наблюдал, как аппетитно она высасывает содержимое устриц: как напрягается ее шея, как с каждым глотанием легкие волны скользят по ней вниз. Когда-нибудь, невольно мелькнула мысль, этот прелестный рот допустит в себя кое-что посолонее устрицы… право, являлась другая мысль, допустит ли? Как можно объяснить невинной молодой девушке подобное похотливое действие? Или же страсть ее научит, подскажет ей, как самой пуститься в подобные опыты? Передо мной мысленно, но до смешного явственно, тотчас встала картина: мы оба с ней в постели, черное бархатное платье скинуто на пол, и она, моя старательная ученица…
— Роберт? — Эмили озабоченно смотрела на меня. — Вы здоровы?
— О да! — Я прогнал видение. — Совершенно.
— Вы как-то необычно молчаливы.
— Я ошеломлен тем, как восхитительно вы выглядите.
— Да ну, бросьте дурачиться. Ни за что не поверю, что вас способно что-то ошеломить.
Суп был превосходен, рыба великолепна. В попытке не подорвать репутацию человека критического склада, я заметил, что, по-моему, куропатка несколько суховата, но спутница моя заявила, что я напыщенный сибарит, и мы пришли к согласию, что куропатка очень даже хороша. Подобно генералу, объезжающему свои войска в разгар сражения, к нам подошел Анри, и Эмили поведала ему, что готова хоть тотчас сделаться актрисой, если актрис так изысканно потчуют.
— О! — воскликнул, не дрогнув, Анри. — Но вы куда красивее любой из присутствующих здесь актрис!
Он кинул на меня взгляд, и мне показалось, будто левое веко у него слегка дрогнуло, — что при иных обстоятельствах можно было бы принять за подмигивание.
Беседа протекала меж разных берегов. Я почти не вспомню, о чем мы говорили; я очень старался говорить что-то смешное, но уже знал, что лучший способ развеселить Эмили Линкер — это время от времени напускать на себя серьезность. Потому, надеюсь, мы порой затрагивали и серьезные темы. Мало-помалу наша трапеза пришла к завершению. Я подписал счет — пять фунтов, четыре шиллинга и шесть пенсов, — а Эмили отправилась переодеваться. По оживленности, возникшей вокруг зала, стало очевидно, что многие из прочих посетителей также собирались на бал.
Эмили возвратилась в арлекинском домино, шапочке Пьеро и белой шелковой полумаске. Что касается меня, то на мне была простая маска для глаз из черных перьев, которая вполне сочеталась с моим новым пиджаком.
Едва мы вышли из ресторана, Эмили, слегка покачнувшись, ухватилась за мой рукав.
— Я слегка опьянела, — шепнула она мне на ухо. — Вы должны пообещать, что этим не воспользуетесь.
— Нам надо договориться о времени и месте встречи. Если мы потеряемся, мы сможем тогда найтись.
— Отлично! Где и когда?
— Скажем, у Оперы под часами в два?
Вместо ответа она сжала мне руку, за которую не переставала держаться с момента, как мы вышли на улицу.
Шефтсбери-авеню была заполнена направляющимися на бал экипажами, группы людей в карнавальных костюмах запрудили тротуары. Внезапно я услышал оклик:
— Уоллис! Уоллис! Подожди!
И обернулся. Панталоне и Пульчинелло с физиономиями, щедро размалеванными гримом, кричали мне, спрыгивая из кэба в сопровождении двух кукольного вида девиц. Невзирая на разрисовку, я узнал Ханта и Моргана.
— Ты где был? — выкрикнул Пульчинелло.
— В «Кеттнере».
— Да нет же… куда ты пропал? Хант наконец-то опубликовался — в «Желтой книге» вышла его вилланель.[28]А тебя уж столько времени нигде не видно!
— Я был занят…
— Мы так и думали, на тебя нашло-таки вдохновение! — щелкнул пальцами Панталоне.
— Дело не в поэзии. Я поступил на службу.
— На службу? — Пульчинелло насмешливо изобразил гримасу ужаса. — Когда мы виделись в последний раз, тебя призвал тот забавный карлик — как бишь его?..
— Позвольте вам представить мою сегодняшнюю спутницу, ее зовут мисс Эмили Пинкер! — поспешно вставил я.
— Ага! — многозначительно произнес Морган своими раскрашенными губами. — Счастлив познакомиться. Ну а это… это… гм, мисс Дейзи. И мисс Дебора.
Марионетки с хихиканьем протянули мне ручки. С упавшим сердцем я осознал, что они, почти наверняка, demi-mondaines.[29]А в эту ночь я целиком и полностью отвечал за благоденствие Эмили. И при малейшем намеке на непристойное поведение Пинкер обвинит в первую очередь меня.
— Мы прежде встречались, — чуть слышно шепнула мне Дейзи. — Неужели не помните?
— Увы, не припоминаю, — натянуто произнес я.
— Правда, сэр, я была тогда в ином виде, не как сейчас!
Ее подружка звонко расхохоталась.
— Вы актриса? — осведомился я упавшим голосом.
— Можно и так сказать, — ответила Дейзи. — Уж артистка это точно.
Снова Дебора взвизгнула от смеха.
К этому моменту мы всей компанией влились в колоннаду Оперы, появилась возможность изловчиться и избавиться от этих спутников. Мысленно я клял Ханта и Моргана за идиотизм. О чем они думали, заявляясь сюда с подобными дамами? По счастью, Эмили, казалось, не заметила ничего предосудительного.
— Как это восхитительно, правда? — сказала она, разглядывая толпу.
Вокруг было народу, должно быть, больше тысячи, все в масках. Даже вестибюль, бары и репетиционные залы были убраны в карнавальном стиле. В оркестровой яме настраивал инструменты оркестр в полном составе, хотя для танцев здесь было слишком людно и слишком шумно, чтобы что-либо расслышать. Соответственно выряженные официанты пробивались сквозь толпу, разнося на подносах вино. Циркачи расхаживали на ходулях там, где обнаруживалось свободное место. Жонглеры и танцоры протискивались бок о бок с нами сквозь толпу. На мгновение на ступеньках я потерял Эмили из виду, но вот увидал снова и препроводил ее в наименее людный уголок на балконе, откуда было видно происходящее внизу лицедейство.
— Пару лет назад такое просто невозможно было бы себе представить, — заметил я.
Вместо ответа она взяла меня за руку. И тут, к моему изумлению, поднеся мою руку к губам, прикусила острыми зубками мне пальцы.
— Нынче вечером вы весьма игривы, — удивленно проговорил я.
Ее руки обвились вокруг моей головы, она прижала свои губы к моим. Наши маски скользнули с глаз. Смеющиеся глаза встретились с моими, но эти смеющиеся глаза были темные, не серые, и я похолодел, поняв, что в моих объятьях вовсе не Эмили Линкер, а совершенно иная особа. Взорвавшись хохотом, незнакомка вырвалась от меня: волосы под шапочкой Пьеро были темные, не белокурые. Все произошло, должно быть, когда мы потерялись на лестнице.
Я поспешил обратно, но повсюду, куда ни глянь, мне попадались сплошь «арлекины». В отчаянии я удержал одну за плечо:
— Эмили?
— Как пожелаете, мсье! — хихикнула она.
Увидев в бальном зале Ханта, я ринулся через толпу прямо к нему.
— Ты видел Эмили? — прокричал я ему сквозь гвалт. — Я потерял ее!
— Очень правильно, — пробормотал он рассеянно. — Да, как тебе пишется?
Я неопределенно пожал плечами.
— Лейн сказал, что в следующем квартале возьмет какой-нибудь рассказ. Но я общался с Максом — ты знаком с Максом? — и тот считает, что серия сонетов скорее подойдет. В том смысле, чтоб мне заработать себе имя.
— Макс… — это что, Макс Бирбом?
Хант кивнул.
— Меня с ним познакомил Эрнест Доусон. Ты, кажется, знаком с Эрнестом?
— Только шапочно, — сказал я не без зависти.
— Угу, у нас в последнее время в «Кафе Руайяль» образовалось очень веселое общество. — Вытащив портсигар, он стал с деланной индифферентностью всматриваться в толпу. — Мне необходимо отыскать Боузи. Я пообещал ему, что его найду. Он ведь терпеть не может толпу.
— Боузи![30]— воскликнул я. — Не лорда ли Альфреда Дугласа ты имеешь в виду?
Хантер кивнул:
— Слыхал? Оскар написал ему из тюрьмы любовное послание. Он по-прежнему без ума от Боузи.
Боузи! У меня перехватило в горле. Любовник Оскара Уайльда. Этот необыкновенный, восхитительный юноша. Автор сонетов. И Хант с ним на короткой ноге! Обещал найти его в толпе!
— Ты познакомишь меня? — жадно спросил я.
Взгляд Ханта красноречиво изобразил, что его первейшая обязанность, как большого друга Боузи, беречь его от назойливых орд будущих стихотворцев, а при необходимости и отгонять их палкой.
— Хант, умоляю! — не отставал я.
— Ну, хорошо. Если не ошибаюсь, вон он — там.
Я посмотрел в ту сторону, куда был направлен взгляд Ханта — и тотчас увидел Эмили, или возможную Эмили, которая шла сквозь толпу.
— Черт побери! — пробормотал я.
— Что ты сказал?
— Сейчас вернусь!
Я проследовал за ускользавшей фигурой в помещение за сценой — ряд небольших комнат, по случаю карнавала декорированных яркими портьерами. Здесь царила еще более свободная атмосфера. Мужчины открыто обнимали женщин — женщины в масках с визгом переходили от одних губ к другим. Передо мной мелькали обнаженные груди, скользившие между ног руки, чья-то в перчатке ласкала выставленный напоказ сосок. Несколько театральных уборных было заперто, и кое-где целующиеся и обнимающиеся пары, едва сдерживая свое нетерпение, выстраивались в очередь на вход. Мне сделалось явно не по себе: если Эмили наведалась сюда. Господи, чего она здесь насмотрелась!
Я пробился назад в бальный зал. Хант исчез, не смог я также обнаружить никого, напоминавшего юную целомудренную особу, отчаянно стремящуюся найти своего пропавшего спутника. И решил: раз не могу ее найти, тогда, возможно, она хотя бы сможет отыскать меня. Я медленно ходил взад-вперед в толпе, чтоб меня можно было заметить. Походив так немного, я поднял взгляд на балкон. «Арлекина» в шапочке Пьеро сжимал в страстных объятиях мужчина в маске и в пиджаке из меха выдры. Вид мне заслонило еще несколько фигур, и когда я снова поднял глаза, двое на балконе исчезли.
Без четверти два вне себя от беспокойства я вышел на улицу. Эмили ждала меня под часами. Я поспешил к ней.
— Все в порядке?
— Разумеется, — прозвучало удивленно. — А что, неужели вы волновались?
— Немного.
Ее рука скользнула, опираясь на мою.
— Решили, я обиделась?
— На что?
Она прильнула ближе:
— Я прекрасно знаю, что это были вы, не притворяйтесь, что это не так.
— Не понимаю, о чем вы.
В ответ прозвучал лишь смех. Он был на удивление вульгарен.
— Куда пойдем сейчас? — спросила Эмили, когда мы направились по Друри-лейн.
— Я собираюсь посадить вас в кэб.
— Хочу в Пещеру Гармонии Небесной! — объявила она.
— О Боже! Откуда вам-то известно про это заведение?
— Читала о нем в «Газетт». Это же совсем близко, ведь так?
— Прямо за углом. Но, право же, вам не пристало…
— Если я еще раз услышу, что мне пристало, что нет, немедленно вас брошу, — сказала Эмили. — Ей-богу, Роберт, для поэта у вас на удивление устарелое представление о женщинах. Мы вовсе не так уж щепетильны, как вам это кажется.
— Отлично, — произнес я со вздохом. — Идем в Пещеру Гармонии Небесной.
Пещера представляла собой грязноватый бар в подвале, где, учитывая отсутствие иных причин для посещения подобного места, имелось возвышение с фортепьяно и пианистом. Имелось в виду, что посетитель объявляет пианисту, что желает спеть, и тот аккомпанирует всему, что посетителю петь заблагорассудится, не считаясь с желаниями прочей публики. Это было излюбленным местечком для юных аристократов, обожавших горланить на людях куплеты похабных мюзик-холльных песенок. Естественно, войдя, мы застали там компанию золотой молодежи. Один распевал, а его приятели подхватывали припев:
Послушница младая пробудилась в ранний час,
час, час,
Из кельи услыхав снаружи глас, глас, глас.
Глядит в окно — а там студент
Настроил, улучив момент,
Свой инструмент, свой инструмент,
свой инструмент!
Я взглянул на Эмили, но она, казалось, не уловила двусмысленности текста.
— Хочу внести себя в список, — сказала она. — К кому тут обращаться?
— К официанту, наверное.
Я поманил рукой одного, и тот подал нам перечень песен.
Хор молодцов закончил пение, которое было встречено радостными выкриками и аплодисментами. Дородный итальянец встал и пропел что-то скорбное и жалостливое на родном языке, не отрывая в процессе пения руки от сердца. Потом прозвучало имя Эмили — я предупредил ее, чтоб назвала вымышленное. Она, внезапно явно оробев, стала у фортепьяно. Публика шумно загалдела. Эмили судорожно перевела дыхание. Наступила краткая, зловещая тишина. Тут пианист ударил по клавишам, и Эмили запела.
Это была пронзительно красивая баллада — пусть сентиментальная, но в устах Эмили романтические трюизмы звучали нежно и свежо:
Довольство, роскошь славит кто ж?
Не в этом счастье, нет!
Труд пахаря суров, но все ж
В нем радость, жизнь и свет.
Она пела прелестно. Однако, учитывая вкусы завсегдатаев Пещеры, выбор был не идеален. Сюда приходят, чтоб слушать похабные куплеты, не сентиментальные баллады. Скоро раздались улюлюканья, свист, поднялся гвалт, и бедной Эмили ничего не оставалось, как оборвать свое пение. Едва она смолкла, какой-то фат вскарабкался на сцену и загорланил что-то фривольное под всеобщий рев одобрения.
— Ах, — произнесла Эмили, возвращаясь к столику в слегка подавленном настроении. — Пожалуй, все-таки это заведение несколько вульгарно…
— По-моему, пели вы замечательно, — сказал я, похлопывая ее по плечу.
— Все же, мне кажется, самое время отсюда уйти.
— Превосходная мысль. Я расплачиваюсь.
При выходе из Пещеры я заметил выезжающий из-за поворота кэб и свистнул кучеру.
— Лаймхаус, — бросил я ему, подсаживая Эмили.
— Доброй ночи, Роберт, — улыбнулась Эмили. — Все было просто восхитительно.
— По-моему, тоже.
Она потянулась и быстро поцеловала меня в щеку, и следом кучер хлестнул лошадей кнутом. Я с облегчением вздохнул. Слава Богу, ночь прошла без особых осложнений.
Я направил свои стопы сквозь толпу, запрудившую Веллингтон-стрит. Никогда еще я не наблюдал в таком виде Ковент-Гарден. Казалось, все вокруг сошли с ума. На улицах было полно пьяного люда в костюмах и масках, все бежали друг за дружкой через колоннаду. Парочки обнимались без стеснения. Переведя дух, я вошел в относительный покой борделя в доме № 18, как иной с чувством облегчения проходит в вестибюль своего клуба. Но даже и здесь, казалось, царил хаос. В приемной зале я обнаружил полдюжины девиц, игравших в игру наподобие пряток и на которых не было ничего, кроме повязок на глазах. Девицы ходили кругами, выставив вперед руки, с намерением поймать мужчину. Кого девица поймает, тот должен пойти следом за ней. Разумеется, из-за повязки на глазах они постоянно натыкались друг на дружку и, шаря руками, определяли пол жертвы, веселя главным образом наблюдавших за игрой. Я немного посидел, поглядел, пригубливая стакан абсента, но для подобных забав у меня настроения не было, и я испытал облегчение, когда удалось наконец увлечь одну из девиц наверх и мигом удовлетворить с ней свои потребности, после чего на кэбе я возвратился в Сент-Джонс-Вуд.
Глава пятнадцатая
Во рту: крепость, мягкость, сочность или маслянистость. Так же явны на языке, как ощутимы кончиком пальца.
Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»
На следующее утро я проснулся не в лучшем настроении. Причину расстройства нетрудно было вычислить. Итак, Ханта опубликовали. Мог бы и порадоваться за него, но на деле я ощущал лишь тупо пульсирующую зависть. Бирбом, Доусон, Лейн — еще и Боузи вдобавок. Пока я флиртовал, попивая кофе, приятель мой преуспел в важном деле, завоевал себе имя. Несмотря на тяжесть в голове, я придвинул к себе пачку муаровой бумаги. Какого черта, вот сяду и прямо в качестве утренней разминки сочиню вилланель.
За полчаса я вымучил шесть строк. Но таково уж свойство вилланелей — чем дальше, тем сочинять не легче, а трудней. А мне пора идти к Линкеру.
Я взглянул на часы. Может, хозяин простит мне утреннее отсутствие, ведь предыдущей ночью я сопровождал его дочь на бал. Я решил посидеть за столом еще часок.
К завершению часа вымарал три из шести строк. Теперь я просто ужасно, безнадежно опаздывал. Отложил листы, решив продолжить по возвращении.
Стоит ли говорить: в тот вечер, возвратившись домой и взглянув на то, что написал, я тотчас понял, что это никуда не годится. Я изорвал листок и сказал себе, что еще счастливо отделался — если б не пришлось выходить из дома, мог бы весь день напролет биться над этими строчками.
Или же наоборот, — еле слышно прозвучало где-то в мозгу, — могло бы и что-то получиться.
В последующие дни я намеренно предпринял попытку писать. Мои чувства к Эмили, как раз именно то, что веками вдохновляло поэтов, вылились лишь в бледные, худосочные сонеты, которые я тотчас сжег. Истинной поэмой в ее честь стал Определитель. Я уверен, что с развитием нашего взаимного влечения он чудным образом видоизменялся: силой моей страсти проза обретала особый аромат, подобно тому, как бочка с вином вбирает запах стен, в которых хранится.
Правда, Пинкер вечно мешался, вынюхивая малейшие признаки надуманности или вычурности. Стоило мне записать, что кофе «майсор» имеет «запах карри и отдает пустынностью индийской улицы, слоновьим навозом и вдобавок сигарой махараджи», Пинкер потащил меня в зоосад, утверждая, что я в глаза не видывал пустынной индийской улицы, в жизни не нюхивал карри, и, скорее всего, со слоновьим навозом тоже не знаком. Разумеется, он был прав, но упоминание о сигаре я все же сохранил. Пинкер был также возмущен, когда я сделал попытку сравнить цветочный букет йеменского «мокка» с «розоволепестковым дуновеньем девичьего дыхания».
|
|
|
