Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Глава шестьдесят четвертая 26 глава

— Неужели ты не понимаешь, — сказала Эмили, — что это совсем не одно и то же?

Я пожал плечами:

— Пожалуй, не понимаю.

— Это тебе не очки какие-нибудь подсчитывать. Мы — живые голоса, мы живые люди, которых должны услышать. — Она, посмотрела на меня и беспомощно развела руками: — Нет, Роберт, это уже просто несносно!

— О чем ты?

— После твоего возвращения из Африки, — сказала она тихо, — ты стал совершенно другим.

— Я повзрослел.

— Возможно. Но ты к тому же стал циничней и озлобленней. Куда подевался тот жизнерадостный позер и баловень судьбы, которого отец встретил в «Кафе Руайяль»?

— Он был влюблен, — сказал я. — Дважды. И оба раза не заметил, что оказался круглым идиотом.

Она тяжело вздохнула:

— Пожалуй, мой муж прав. Пожалуй, нам с тобой надо меньше встречаться. Тебе, наверно, это не просто.

— Я не могу отказаться от тебя, — резко бросил я. — Я освободился от той, другой, но от тебя освободиться не могу. Ненавижу себя за это, но не в силах ничего с собой поделать.

— Если я действительно причинила тебе столько горя, лучше тебе отойти.

Что-то напряглось в ее голосе. Я взглянул на Эмили: в уголках ее глаз блестели слезы.

— Это, наверно, из-за малыша, — всхлипнула она. — Из-за него у меня глаза постоянно на мокром месте.

Видя ее в слезах, я уже не мог перечить. Но и продолжаться так больше не могло. Она была права: ситуация была безысходная.

 

На Нэрроу-стрит я обнаружил, что со склада носильщики выгружают мешки.

— Что происходит? — спросил я у Дженкса.

— Похоже, мы продаем свои запасы, — сухо сказал он.

— Как — все? Почему?

— Меня не удостоили объяснениями на этот счет. Может быть, вам он скажет больше.

— А, Роберт! — выкрикнул Пинкер, завидев меня. — Идите сюда! Мы отправляемся в Плимут. Только мы с вами. Поезд отходит через час.

— Замечательно. Но почему в Плимут?

— У нас там встреча с другом. Не беспокойтесь, в надлежащее время вы все узнаете.

 

Мы расположились в первом классе и следили в окошко за проплывавшим сельским пейзажем. Пинкер был на удивление молчалив; в последние дни им произносились некие импровизированные лекции, но я отметил также, что, находясь в движущемся транспорте, он несколько стихает, как будто неистовое стремление поезда вперед каким-то образом утоляет в нем неутомимую жажду активности.

Я вытащил книгу.

— Что вы читаете? — спросил он.

— Фрейда. Довольно интересно, хотя порой совершенно невозможно понять, что именно он хочет сказать.

— О чем он пишет?

— В основном, о снах. — И вдруг что-то заставило меня злорадно добавить: — Правда, в этой главе об отцах и дочерях.

Пинкер вяло улыбнулся:

— Удивительно, что у него это заняло всего одну главу.

 

— Смотрю я на этих овец, Роберт, — сказал он позже, глядя в окно. — Забавная штука. Когда мимо них пролетает поезд, они пугаются, но всегда при этом бегут в том же направлении, в каком движется поезд, хотя куда логичней было бы бежать в другую сторону. Они бегут, видите ли, откуда поезд уже ушел, не туда, куда он идет; они не способны понять смысл его движения.

— На то они и овцы, — заметил я, не вполне понимая, куда он клонит.

— Все мы овцы. Кроме тех, кто ими быть не желает, — послышалось мне в его шепоте, обращенном к окну.

 

Должно быть, я задремал. Открыв глаза, я обнаружил, что Пинкер смотрит на меня.

— Каждый раз, когда мы покупаем и продаем на Бирже, мы получаем прибыль, — сказал он тихо, как будто просто продолжал беседу, начало которой я пропустил. — Но этого мало. Каждый раз бразильцы вынуждены вмешаться в процесс и скупать больше кофе, им приходится его хранить, а это стоит денег. Таким образом, каждая наша прибыль давит на них все сильней и сильней. Меньше всего они хотят теперь хорошего урожая — они не могут позволить себе хранить избытки, накопившиеся с прошлых лет. Заморозки могли бы спасти их, но заморозков у них не бывает. — Пинкер покачал головой. — Не могу поверить, что это случайность. Никак не могу. Но тогда как это назвать? Каким словом?

Я кивнул, но больше он ничего не сказал, и вскоре я задремал снова.

В Бакли, небольшом полустанке близ Плимута, нас ждал вагон. На дверях я увидел небольшую монограмму, геральдическое «Н». Я попытался вспомнить, где я видел ее раньше. И тут до меня дошло: это было то же транспортное средство, которое я видел на фазенде в Бразилии.

— Это же монограмма Хоуэлла! — удивленно воскликнул я.

Пинкер кивнул:

— Мы едем к нему в его английский дом. Мы оба с ним сочли, что здесь встретиться благоразумней, чем в Лондоне.

 

Английский дом Хоуэлла представлял собой особняк в елизаветинском стиле. По обеим сторонам длинной дороги паслись овцы: сквозь просветы деревьев громадного парка проглядывало далекое море. Садовники были заняты стрижкой живой изгороди, а егерь с терьерчиком в кармане куртки и с ружьем под мышкой снял шапочку, приветствуя нас, когда мы проходили мимо.

— Красивое поместье, — заметил Пинкер. — Сэр Уильям недурно устроился.

— Неужто вы никогда не подумывали, чтобы завести себе нечто подобное?

Спрашивать, может ли он сейчас себе это позволить, уже не было необходимости.

— Это не в моем вкусе. А, вот и наш хозяин идет нам навстречу!

 

Они удалились, закрыв двери, в гостиную на полчаса, потом позвали меня. Заседали, обложившись множеством бумаг: по виду, юридического свойства.

— Входите, Роберт! Входите и присоединяйтесь к нам! Сэр Уильям привез нам подарок. — Пинкер протянул мне большой конверт. — Взгляните!

Я вынул листы, просмотрел. Сначала я ничего не понял — это был список иностранных названий, около каждого какие-то цифры, а внизу какие-то промежуточные подсчеты.

— Это цифры урожая нынешнего года из пятидесяти крупнейших поместий Бразилии, — пояснил сэр Уильям.

— Как вам удалось их добыть?

— Такой вопрос уместней не задавать, — сказал он с улыбкой. — И, разумеется, на него уместней не отвечать.

Я снова взглянул на цифры:

— Но уже это превышает производство кофе в Бразилии за целый год.

— Пятьдесят миллионов мешков, — кивнул Пинкер. — Между тем, правительство Бразилии объявило только тридцать миллионов.

— И что же будет с остальным кофе? Его уничтожат?

Сэр Уильям покачал головой:

— Это бухгалтерский трюк, вернее, серия трюков. Они ввели ложные цифры потерь, уменьшили размеры некоторых хозяйств, выдумали несуществующие потери — короче, сделали все, чтобы создать впечатление, будто они производят кофе меньше, чем в действительности.

Спрашивать, зачем им вздумалось так поступить, не приходилось.

— Если на Бирже об этом узнают, то…

— Вот именно! — подхватил Пинкер. — Роберт, пожалуй, вам стоит отобедать с кем-нибудь из ваших приятелей газетчиков… Надо точно рассчитать время — нужно, чтобы новости начали публиковать с будущей недели. Не сейчас, упаси Бог. Нам надо посеять панику, а инвесторы обычно сильней ударяются в панику, когда понимают, что не в курсе реального положения вещей.

— Верны ли эти данные?

— Для наших целей вполне достаточно, — пожал плечами Хоуэлл. — Естественно, это требует основательной проверки.

— Вы просто должны сказать, Роберт, что ожидается громадный скандал, — продолжил Линкер. — Потом, когда в Палате общин в будущую пятницу будет сделано заявление…

— Откуда вы знаете, что в пятницу будет сделано заявление?

— Потому что знаю, кто его сделает и по какой причине. Но это все только начало. Потом будет объявлено о расследовании, произведенном министерством торговли и промышленности, и монопольная комиссия призовет к санкциям против Бразилии…

Мой мозг бешено заработал:

— Министерство торговли и промышленности — ведь это же вотчина Артура Брюера? И он же председатель этой комиссии!

В глазах у Пинкера вспыхнули искорки:

— Раз имеешь зятя в правительстве, почему бы не снабдить его информацией государственной важности? Но даже и тогда цифры эти мы не огласим — по крайней мере, не все: вы должны подкидывать разные порции данных из этого документа в разные газеты, чтобы ни у кого не возникла цельная картина. Они все будут гадать, строить домыслы, и домыслы будут множиться…

— На рынках поднимется паника.

— Рынки узнают правду: что они оказались слишком доверчивы. Бразильцы опубликуют свои данные во вторник. И их данные, мы можем это утверждать, окажутся очередной фикцией — громадным преуменьшением. Другое дело, что на сей раз всем это станет очевидно. — Скрестив ноги, Пинкер откинулся в своем кресле. — Вот он, этот момент, Роберт, — тихо сказал он, — я ждал его целых семь лет.

Он держался крайне невозмутимо, как, впрочем, и Хоуэлл. Я позже узнал, что все, что он делал, — все его спекуляции, овладение новыми финансовыми инструментами,[73]контакт с Хоуэллом, даже устройство моих связей с газетчиками — все было направлено на осуществление этой конечной цели. То, что я и рынки воспринимали как изменения тактики, на самом деле обернулось чудовищным, жестоким постоянством.

— Если рынок рухнет, он уничтожит и вас, — заметил я Хоуэллу.

— И я так думал, — спокойно сказал он. — Как любой, черт побери, недалекий мировой производитель кофе, я считал, что нам необходимо поддерживать цену на кофе. Но этого не нужно. Именно эти, маломощные производители, первыми и обанкротятся. Когда все это закончится и цены установятся, мои плантации по-прежнему станут приносить доход — пусть небольшой доход с акра, но нормальный после проведения всей этой операции. — Он кивнул на Пинкера. — Ваш хозяин и проделал эту арифметику.

— Это он и послал вам? — сказал я. — Так вот что было в том письме. Арифметика.

— С какой стати сэру Уильяму поддерживать фермеров, которые менее успешны, чем он? — сказал Линкер.

— Жить станет куда легче, если останутся только крупные фазенды. Мы можем вступать в деловые связи друг с другом: пусть вымогатели, засевшие в Сан-Паулу и сосущие нашу кровь, сами о себе позаботятся ради разнообразия.

— Будущее за небольшим количеством крупных компаний, — вставил Пинкер. — Я в этом убежден.

— А что будет с мелкими производителями? — медленно произнес я. — Что будет с совсем малыми? В течение двадцати лет их убеждали сажать кофе — вырывать с корнем то, что пригодно в пищу, и жить ради выращивания того, что можно только продавать. Должно быть, по всему миру таких миллионы. Что будет с ними?

Оба старика равнодушно смотрели на меня.

— Они вынуждены будут голодать, — сказал я. — Некоторые обречены на смерть.

— Роберт, — беззаботно произнес Пинкер, — мы ведь… мы вступаем в грандиозное начинание. Подобно тому, как всего поколение тому назад прозорливые и предприимчивые британцы освободили рабов от ига тирании, так и мы сегодня имеем возможность освободить рынки от засилья иноземного контроля. А те, о ком вы говорите, они подыщут себе для выращивания что-нибудь более подходящее, отыщут для выживания иные надежные способы. И будут себе процветать и благоденствовать. Освободившись от невыносимых пут фальшивого рынка, они предпримут новые попытки, новые инициативы. Возможно, получится не у всех. Но кое-кто сумеет изменить и обогатить свою страну куда успешней, чем посредством кофе. Вспомним нашего Дарвина: эволюционный прогресс неизбежен. И нам — нам троим, находящимся сейчас, в этой комнате, — выпала честь быть орудиями его осуществления.

— Было время, когда я проглотил бы весь этот вздор, — сказал я. — Оно прошло.

Пинкер вздохнул.

— Вы могли бы нажить целое состояние, когда произойдет коррекция рынка, — резко сказал сэр Уильям.

«Коррекция». Я отметил его выбор слова, как точно оно определяло безупречную правильность их поступков.

— Лишь нескольким людям во всем мире известно то, что теперь знаете вы. Если завтра вы займете короткую позицию по кофе…

Пинкер кинул на него предупреждающий взгляд.

— Дело, Роберт, не только в деньгах. Подумайте, какая возможность открывается перед вами. Представьте, каким уважением вы станете пользоваться в Сити! Мы с сэром Уильямом уже далеко не молоды; скоро закончится наш срок, и тогда на смену нам придет новое поколение. Почему бы вам, Роберт, не стать его представителем? У вас есть способности, я знаю. Вы такой же, как и мы: вы понимаете необходимость смелых действий, принятия крупных решений. Да, вы молоды, иногда заблуждаетесь, но мы всегда будем рядом, чтобы вас направлять. В своих успехах вы всегда будете чувствовать нашу дружескую поддержку, но принимать решения будете самостоятельно, открывать свои собственные, полные риска пути…

— И еще есть вкладчики, — сказал я. — Все те, кто вложил свои сбережения в кофейные акции. Они тоже потеряют все.

— Спекуляция дело рискованное. Эти люди уже получили приличный доход благодаря нашим предыдущим усилиям. — Пинкер развел руками. — Не о них я думаю. Я думаю о вас.

Оба в ожидании уставились на меня. На мгновение мне показалось, что они удивительно похожи на двух старых псов, которые, ощерившись клыками, только и ждут, когда я повернусь и подставлю им свою шею.

Я подумал об Эмили, готовую противостоять собственному мужу, отстаивая свою правоту. Я подумал о Фикре, купленной и проданной, как мешок кофейных зерен, только потому, что не там и не той родилась. И я подумал о жителях моей деревни, — о моем возрастном клане, — о тех, кто собирает кофейные ягоды бережно, горсть за горстью, во влажных джунглях абиссинских гор; тот самый кофе, который скоро ничего не будет стоить.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал я.

— Помешать нам вы не сможете, — сказал сэр Уильям.

— Наверное. Но участвовать в этом я не хочу.

Я встал и вышел из гостиной.

 

Глава семьдесят девятая

 

Я шел обратно к станции по длинной живописной аллее. Мимо пасущихся овец, садовников и егерей — этого идиллического пейзажа, оплаченного потом сотен тысяч поденщиков. У Пинкера остался мой обратный билет. Обратно в Лондон я ехал третьим классом, среди мужчин, куривших дешевые сигареты; сидел на скамье, оставившей на моем дорогом костюме следы угольной пыли.

 

План, реализуемый Пинкером, был прост. На языке Биржи — он занимал короткую позицию. Он продавал не только то кофе, которое имел, но и то, которого у него не было, — создавая контракты на будущие поставки, ожидая, что к тому времени цены упадут, и он сможет скупить его по ценам ниже тех, по которым ему пришлось его продавать.

 

Но короткая продажа это не просто ставка, которая поведет за собой рынок. При достаточно крупных объемах короткая продажа сама создает переизбыток, который, в свою очередь, все сильнее давит на цену. Понятно, этот переизбыток не существует в реальности — скорее, это ожидание переизбытка: нигде кофе уже нет, но внезапно оказывается больше продавцов, чем покупателей. И торговцы, которые, в конечном счете, сами имеют денежные долги, возьмут все, что смогут достать, чтобы прикрыть свои позиции, — иными словами, закрыть свои бухгалтерские книги.

Если к этому давлению добавится и еще кое-что — например, паника на рынке, когда обычные вкладчики кидаются продавать, — тогда даже правительство не сможет купить достаточно продукта для поддержания цены. Пинкер обанкротит экономику Бразилии, а заодно и любой другой страны, по глупости ставшей на защиту Бразилии. И мировая цена — та, за которую продается кофе, от Австралии до Амстердама, — упадет.

Я не сомневался, что этим все не кончится. Спекулянты валютой и прочие господа из Сити непременно тоже последуют его примеру. Несомненно, были производные методы и соглашения об обмене обязательствами, займы и свои рычаги, к этому малому полю битвы катило все современное тяжелое финансовое вооружение. Но, по сути, все делалось совершенно в открытую, как в игре в покер. Пинкер со своими союзниками будут продавать кофе, которого у них нет: правительство Бразилии будет покупать кофе, которое ему не нужно. И победителем станет тот, у кого окажутся крепче нервы.

 

Вернувшись на Кастл-стрит, я обнаружил там Эмили, которая сворачивала очередной транспарант.

— Твой отец собирается обрушить рынок, — коротко бросил я. — Он в сговоре с сэром Уильямом Хоуэллом. Как и твой супруг. Они замышляют устроить панику на Бирже.

— Зачем это им? — спокойно сказала она, продолжая сворачивать транспарант.

— Они все наживут на этом состояние. Но, признаться, я думаю, что причина не только в этом. У твоего отца навязчивая идея оставить в истории свой след. Лишь бы только удалось, последствия его совершенно не волнуют. Эта мысль действует на него как наркотик. Ему неважно — разрушать или создавать, творить зло или добро, наживать деньги или терять, — не думаю, что его волнует что-либо, кроме одного: это сделал Пинкер.

Эмили вспыхнула:

— Какая жестокая несправедливость!

— Несправедливость? Когда мы с ним познакомились, он отстаивал трезвый образ жизни — может этому способствовать крушение цен? Потом он стал толковать об Африке, о том, как кофе будет содействовать обращению дикарей в христианство, — когда ты в последний раз слышала от него подобное? Это были пустые, взятые с воздуха идеи, из которых был до предела выжат весь сколько-нибудь имевшийся в них потенциал. По-настоящему он никогда не верил ни во что, кроме самого себя.

— Не смей так нагло чернить его, Роберт! — гневно сказала Эмили.

— Эмили, — со вздохом сказал я, — я знаю, лично я не слишком много принес пользы человечеству. Но я и не нанес ему большого вреда. То, что они делают сейчас, — это ужасно, это обречет на нищету множество людей.

— Рынки должны быть свободны, — упрямо отрезала она. — Если не отец, то этого добьется кто-нибудь другой.

— Скажи, неужели губить людям жизнь — свобода, а не надругательство над ней?

— Как ты смеешь, Роберт! — оборвала меня Эмили. — Оттого что сам в жизни ничего не достиг, ты хочешь умалить его достоинства! Я вижу, куда ты клонишь, ты хочешь унизить его в моих глазах!

— Господи, что ты говоришь!

— Ты всегда с завистью относился к тому, как я им восхищаюсь…

Мы опять разругались — не поспорили, разругались: каждый норовил побольней уязвить другого. Я, кажется, сказал ей, что она занимается своей политической деятельностью исключительно на деньги, нажитые на страданиях других людей; она сказала, что я не достоин даже чистить ее отцу ботинки; по-моему, я даже позаимствовал из Фрейда ряд оскорбительных выпадов. Но, видимо, сильней всего ее уязвило мое обвинение ее отца в том, что он попирает элементарные моральные принципы.

— Не желаю больше ничего слушать! Ты понял? Мой отец потрясающий, умнейший человек…

— Я не отрицаю его блестящих талантов, но…

— Он совестлив. Я уверена, он совестлив. Потому что, если нет…

И она вылетела вон, хлопнув дверью так, что петли заходили ходуном.

Я подумал: она вернется, и довольно скоро.

Не учел, до какой степени она упряма.

 

Пинкер, как потом рассказал мне Дженкс, после моего демарша вернулся назад на Нэрроу-стрит как ни в чем ни бывало. Передал Дженксу данные Хоуэлла и наказал ему вместо меня связаться с газетчиками. Журналисты были рады случаю угодить Линкеру; многие из них и сами, по моему совету, заняли короткую позицию и с готовностью взялись распространять слухи, которые могли бы обрушить рынок. Правильны ли были цифры Хоуэлла? Чем больше я над этим раздумывал, тем более сомневался, — хотя, он и сам заметил, что их необходимо подвергнуть более тщательной проверке.

Дженкс рассказал также, что Пинкер, отдав распоряжения, отправился на свой склад. К тому времени склад был пуст — каждый принадлежавший ему мешок до последнего зернышка был отправлен вон во имя битвы. Пинкер прошелся по громадному, отзывавшемуся эхом помещению и крикнул:

— Дженкс!

— Я тут, сэр.

— Продай это, ладно? Все продай.

— Что продать, сэр?

— Все это, дружище. — Пинкер, воздев руки кверху, круговыми движениями обвел все пустые углы хранилища.

— Но здесь ничего нет, сэр…

— Ты что, ослеп? А невидимое? Гипотетическое! Каждый альянс, каждую перспективную сделку, каждый цент, что сможем занять, каждый наш удачный контракт. Все продай!

 

В день, когда была назначена демонстрация, полил дождь — не легкий весенний дождик, а ливень, какие редко случаются в Англии, да такой сильный, что, казалось, боги сыплют пригоршнями камешки вниз на лондонские улицы. Вестминстерская площадь превратилась в сплошную трясину зловонной грязи. Невзирая на это, бесконечными рядами, заляпанные грязью, опустив под дождем головы, женщины двинулись в путь. В таких условиях подруги теряли друг дружку, и невозможно было даже ни до кого докричаться сквозь шум дождя, дождь слепил демонстранток, они не видели ничего, кроме вязкого месива под ногами…

В два тридцать в Палате общин Артур Брюэр поднялся, чтобы огласить свой вопрос. В руке он сжимал бумаги с данными сэра Уильяма об урожае кофе. Из-за шума дождя даже в Палате общин приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Едва парламентские журналисты осознали суть выступления Артура — что слухи подтвердились, — они бросились к телефонам, а потом поспешили на улицу… Даже уважаемые члены Парламента, вложившие средства в кофе, кинулись разыскивать своих брокеров; не обнаружив, они также влились во всеобщий исход. Пинкер ожидал, что начнется паника, но даже он не смог предсказать, с какой скоростью она распространится.

Эмили не нужно было ходить. Это задним числом поняли все. Когда она рухнула в грязь, сначала даже никто и не заметил. Падали все женщины, скользя в своих сапожках и путаясь в длинных юбках; по улицам уже невозможно было пройти из-за возникшего столпотворения.

Может быть, ей следовало несколько поостеречься, тогда бы она не лишилась ребенка. Но кто это может сказать.

На Кастл-стрит я смотрел, как на моих глазах погода с ясной преображается в ненастье: черные, как подгоревшее мясо, облака собирались над городом. В этом виделось даже что-то живописное, но когда грянул ливень, мне показалось, что не дождь, а поток кофейных зерен грянул с небес на наши головы.

 

У меня не было желания наблюдать победу Линкера на Бирже, но закупщик Фербэнк туда отправился. Позже он рассказывал, что, когда все свершилось, когда правительство Бразилии все-таки признало свое поражение, и цифры пустились в свободное падение, — он наблюдал за выражением лица Линкера. Фэрбенк ожидал увидеть ликование. Но, как сказал он, физиономия Линкера не выражала ровно ничего: на ней лишь застыл вежливый интерес, когда Линкер, будто в трансе, следил за падением цифр.

По галерее для посетителей прокатилась волна аплодисментов. Те, кто не потерял, а нажил состояние, — предвидя, куда все пойдет, — рукоплескали стоя фантастическому успеху Линкера. Но даже и в этот момент он как бы этого не слышал. Взгляд его был сфокусирован на единственном мерцающем цифрами предмете — на черной доске внизу.

 

Глава восьмидесятая

 

«Дегтярный» — погрешность во вкусе, придающая кофе неприятный горелый запах.

Тед Лингл. «Справочник дегустатора кофе»

 

Дождь прекратился. Когда мы с Фербэнком переходили реку по Тауэрскому мосту, у причала Хэйс разгружались суда. Но вместо того, чтобы нести мешки с кофе в хранилище, грузчики сваливали их в громадную кучу на открытой площадке перед складами.

— Что это они делают? — озадаченно спросил Фербэнк.

— Непонятно.

Пока мы наблюдали за происходящим, с дальнего конца кучи показался легкий дымок.

— Они подожгли его, смотрите!

Должно быть, на сваленные мешки плеснули бензин: в мгновение ока пламя охватило всю кучу, как будто вспыхнул гигантский рождественский пудинг.

— Зачем же они его сжигают?

У меня перехватило в горле: я понял, что произошло.

— Новая цена. Теперь нет смысла его больше хранить. Дешевле сжечь, чтобы освободить суда для других грузов.

Я посмотрел вниз, на реку. Со стороны других пристаней вдоль берега — от причала Батлерс Уорф, дока Святой Катерины, Брамас и даже Канари Уорф — тянулись такие же облачка дыма. В воздухе запахло кофе: горьким, маняще сладким ароматом, который всегда ассоциировался у меня с запахом жаровен на складе у Пинкера. Теперь он неплотным пахучим туманом тянулся над Лондоном.

Потрясенный, я произнес:

— Они сожгут его весь…

 

Это происходило не только в Лондоне. Подобные костры горели по всей Европе — и даже в Южной Америке, потому что правительства покорились неизбежности и санкционировали массовое сжигание плантаций, у которых теперь не оставалось ни малейшего шанса приносить прибыль. Пеоны, беспомощно застыв, наблюдали за тем, как сгорает кофе.

В Бразилии некий журналист чувствовал запах горелых зерен, летя в самолете на высоте в полумиле от земли. Дым костров сбивался в большие тучи, плывшие к вершинам гор, и когда наконец грянули дожди, падавшая с небес влага пахла кофе.

 

Никогда не забуду этот запах и те дни.

Часами я бродил по улицам Восточного Лондона, не в силах оторвать глаз от происходящего. Это было похоже на какой-то кошмар. Воздух был наполнен сочными ароматами фруктов и цитрусов, паленого дерева и кожи. Мои легкие были настолько переполнены ими, что через какое-то время я уже не мог это больше воспринимать. Как вдруг, дразня, налетал ветер, порывом выдувало запах, прочищая глотку, и снова наполняя вернувшееся обоняние ароматом горящего кофе.

А вслед за этим ароматом надвигалось нечто темное: усиливалась горечь, по мере того, как зерна превращались в угли, и угли сгорали — потрескивая, тая, ссыпаясь в кучи горячей золы.

Я чувствовал, как бразильский, венесуэльский, кенийский, ямайкский кофе, даже «мокка» — все сгорает в этих кострах. Миллион чашек кофе, сожженных, будто бы ради подношения какому-то жуткому новому божеству.

В мою бытность в Эфиопии, когда я стал понемногу учить язык галла, деревенские дети поведали мне сказки, которые им рассказывали бабушки. Одна была про то, откуда взялся кофе, — не похожая на привычный арабский миф о пастухе, который заметил, что козы его сделались резвей обычного, а очень-очень древний.

Много столетий тому назад жила-была великая волшебница, которая умела разговаривать с зар, духами, которые правили нашим миром — вернее, вносили в него беспорядок. Когда эта волшебница умерла, небесный бог опечалился, потому что теперь не было никого, столь могущественного, чтобы держать этих духов в узде. Горькие божьи слезы окропили могилу волшебницы, и в том месте, куда падала слезинка, поднимался из земли кофейный куст.

Порой, когда жители деревни поили друг друга кофе, они как тост оглашали эту легенду.

Вода в реке подо мной, казалось, вот-вот закипит. Вкусим же и мы от горьких божьих слез.

 

Глава восемьдесят первая

 

К Пинкеру я больше не вернулся. Но недели через две, когда я уже запирал дверь кафе, в дверь кто-то постучал.

— У нас закрыто!

— Это я, — услышал я слабый голос.

Я открыл дверь. Она была в пальто, на тротуаре стоял ее саквояж.

— Я приехала на кэбе, — сказала она, — и уже отослала его. Можно мне войти?

— Конечно! — Я бросил взгляд на ее сумку. — Куда это ты собралась?

— Сюда, — сказала она. — Конечно, если ты меня примешь.

 

Я готовил кофе, а она рассказывала, что произошло.

— Мы с Артуром поскандалили. Каждый друг другу наговорил столько всего… Ну, ты сам знаешь, как я могу разойтись. Я сказала ему, что его целиком и полностью сделал мой отец, и впервые Артур вышел из себя.

— Он ударил тебя?

Она кивнула:

— Хоть и не так больно, но больше жить с ним я не хочу.

Я подумал: как это странно — после всего того, что случилось, после избиения женщин полицейскими, высокомерных речей, грубости парламентских распорядителей, после брачного насилия, — потребовалась всего лишь легкая, в сердцах нанесенная пощечина, чтобы наконец подвести черту.

Как будто читая мои мысли, она сказала:

— Понимаешь, он нарушил свой кодекс чести. Или я вынудила его нарушить.

— И как же ты теперь?

— Останусь здесь — если не возражаешь.

— Я? Разумеется, нет. Я даже очень этому рад.

— При этом, Роберт, надеюсь, ты понимаешь, отношения между нами должны быть строго корректными. Со стороны пусть болтают все что угодно, но мы по отношению друг к другу должны вести себя безупречно.

— Ладно, — вздохнул я.

— И не смотри на меня так! Кажется, в этой ситуации с Артуром, ребенком и доктором Мейхьюзом я наверное вообще ни на что не гожусь.

— Тебе надо отдохнуть. И тогда, после…

— Нет, Роберт. Не буду зря тебя обнадеживать. Если сочтешь, что тебе трудно быть мне просто другом, просто скажи, и я отправлюсь жить куда-нибудь в другое место.

 

— При чем тут доктор Мейхьюз? — позже спросил я ее.

— В каком смысле?

— Ты сказала, что в ситуации с Артуром и ребенком и доктором Мейхьюзом ты лишилась интереса к интимным отношениям. Первые два компонента я могу понять. Просто интересно, при чем здесь третий?

— А… — Она опустила глаза, но голос ее при этом не дрогнул. — Разве тебе не сказали, мне вынесли диагноз — истерия?

— Да, слыхал. Но это, разумеется, полный вздор. Более уравновешенной истерички я в жизни не встречал.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...