 |
Сравнить Волохова и Базарова
|
|
|
|
Козлов: Кто же, спросишь ты, этот Омар? - Марк Волоков, зовут его: для него нет
ничего святого в мире. Дай ему хоть эльзевира, он и оттуда выдерет листы. У
него, как я с ужасом узнал, к сожалению поздно, есть скверная привычка:
когда он читает книгу, то из прочитанного вырывает листик и закуривает
сигару или сделает из него трубочку и чистит ею ногти или уши. Я точно
сквозь сон s135 замечал, что книги возвращаются от него как будто тоньше,
нежели были прежде, но долго не догадывался, отчего, пока он не сделал это,
сидя у меня. Как мутный, взял Аристофана - где греческий текст напечатан с
французским переводом - да тут же, при мне, вдруг сзади и вырвал страницу -
я даже мигнуть не успел. Этот Волохов - чудо нашего города. Его здесь никто
не любит и все боятся. Что касается до меня, то я не могу не любить его, да
и не бояться не могу. Он то фуражку дорогой снимет с меня и наслаждается,
если я не замечу, то ночью застучит в окна. Зато иногда вдруг принесет
бутылку отличного вина или с огорода притащит (он у огородника на квартире
живет) целый воз овощей. Он прислан сюда на житье, под присмотр полиции, и с
тех пор город - нельзя сказать, чтоб был в безопасности.
Ради бога, не передай ему этой моей рекомендации о нем. Он непременно
сделает штуку и со мной, и с тобой, пожалуй. Я по поводу попорченных книг
потребовал было объяснений, но он мне такое лицо сделал, что я не решился
продолжать. Он говорит, что был в одно время с нами в университете, только
не по одному факультету. Кажется, врет.
Здесь известно, что он служил в Петербурге в полку, и тоже не ужился,
переведен был куда-то внутрь России, вышел в отставку, жил в Москве, попал в
какую-то историю - и вот теперь прислан сюда, как я сказал, под присмотр
|
|
|
полиции. С ней он в вечной вражде.
Марфенька: А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, илибезбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч... почем я знаю? А бабушка всеузнает... - А Марк Иваныч безбожник? - Никогда в церковь не ходит. - Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе?.. - Все равно, я не выйду за него! - А если полюбишь ты?.. - Картежника или такого, который смеется над религией, вон как МаркИваныч: будто это можно?
как окаянный, как Маркушка бездомный! - Опять Маркушка! Надо его увидать и познакомиться с ним! - Нет, ты не огорчай бабушку, не делай этого! - повелительно сказалабабушка. - Где завидишь его, беги! - Почему же? - Он тебя с пути собьет! - Нужды нет, а любопытно: он, должно быть, - замечательный человек.Правда, Тит Никоныч? Ватутин усмехнулся - Он, так сказать, загадка для всех, - отвечал он. - Должно быть,сбился в ранней молодости с прямого пути... Но, кажется, с большимидарованиями и сведениями: мог бы быть полезен... - Груб, невежа! - сказала с достоинством Крицкая, глядя в сторону. Онанемного пришепетывала. - Да, с дарованиями: тремястами рублей поплатились вы за его дарования!Отдал ли он вам? - спросила Татьяна Марковна. - Я... не спрашивал! - сказал Тит Никоныч, - впрочем, он со мной...почти вежлив. - Не бьет при встрече, не стрелял еще в вас? Чуть Нила Андреевича незастрелил, - сказала она Райскому. - Собаки его мне шлейф разорвали! - жаловалась Крицкая. - Не приходил опять обедать к вам "без церемонии"? - спросила опятьбабушка Ватутина. - Нет, вам не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, - сказалВатутин. - Он однажды пришел ко мне с охоты ночью и попросил кушать: суткине кушал, - сказал Тит Никоныч, обращаясь к Райскому, - я накормил его, и мыприятно провели время...
только Маркушка зубы скалит, когдаувидит ее, - но он пропащий человек.
|
|
|
Подумав, он, однако, счел нужным следить за незнакомцем: для этогопоследовал его примеру и также тихо перелез через забор. Тот прокрадывался к окнам, Райский шел за ним и остановился внескольких шагах. Незнакомец приподнялся до окна Леонтья и вдругзабарабанил, что есть мочи, в стекло. "Это не вор... это, должно быть, - Марк!" - подумал Райский и неошибся. - Философ! отворяй! Слышишь ли ты, Платон? - говорил голос. - Отворяйже скорей! - Обойди с крыльца! - глухо, из-за стекла, отозвался голос Козлова. - Куда еще пойду я на крыльцо, собак будить? Отворяй! - Ну, постой; экой какой! - говорил Леонтий, отворяя окно. Марк влез в комнату. Марк мельком взглянул на Райского и обратился к Леонтью. - Дай мне скорее другие панталоны, да нет ли вина? - сказал он. s255 - Что это, откуда ты? - с изумлением говорил Леонтий, теперь толькозаметивший, что Марк почти по пояс был выпачкан в грязи, сапоги и панталоныпромокли насквозь. - Ну, давай скорей, нечего разговаривать! - нетерпеливо отозвался Марк. - Вина нет; у нас Шарль обедал, мы все выпили, водка, я думаю, есть... - Ну, где твое платье лежит? - Жена спит, а я не знаю где: надо у Авдотьи спросить... - Урод! Пусти, я сам найду. Он взял свечу и скрылся в другую комнату. - Вот - видишь какой! - сказал Леонтий Райскому. Через десять минутМарк пришел с панталонами в руках. - Где это ты вымочился так? - спросил Леонтий. - Через Волгу переезжал в рыбачьей лодке, да у острова дурачина рыбаксослепа в тину попал: надо было выскочить и стащить лодку. Он, не обращая наРайского внимания, переменил панталоны и сел в большом кресле, с ногами, такчто колнеки пришлись вровень с лицом. Он положил на них бороду. Райскиймолча рассматривал его. Марк был лет двадцати семи, сложенный крепко, точноиз металла, и пропорционально. Он был не блондин, а бледный лицом, и волосы,бледно-русые, закинутые густой гривой на уши и на затылок, открывали большойвыпуклый лоб. Усы и борода жидкие, светлее волос на голове. Открытое, какбудто дерзкое лицо далеко выходило вперед. Черты лица не совсем правильные, довольно крупные, лицо скореехудощавое, нежели полное. Улыбка, мелькавшая по временам на лице, выражалане то досаду, не то насмешку, но не удовольствие. Руки у него длинные, кисти рук большие, правильные и цепкие. Взглядсерых глаз был или смелый, вызывающий, или по большей части холодный и ковсему небрежный. Сжавшись в комок, он сидел неподвижен: ноги, руки не шевелились, точнозамерли, глаза смотрели на все покойно или холодно. Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность,какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке.Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся втяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-занего чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дуньветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо - эти беспечно разбросанные членымгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет...
|
|
|
- Да, я артист, - отвечал Марк на вопрос Райского. - Только в другомроде. Я такой артист, что купцы называют "художник". Бабушка ваша, я думаю,вам говорила о моих произведениях! - Она слышать о вас не может. - Ну, вот видите! А я у ней пока всего сотню какую-нибудь яблок сорвалчерез забор! - Яблоки мои: я вам позволяю, сколько хотите... - Благодарю: не надо; привык уж все в жизни без позволения делать, таки яблоки буду брать без спросу: слаще так! - Я очень хотел видеть вас: мне так много со всех сторон наговорили... - сказал Райский. - Что же вам наговорили? - Мало хорошего... - Вероятно, вам сказали, что я разбойник, изверг, ужас здешних мест! - Почти... - Что же вас так позывало видеть меня после этих отзывов? Вам надо тожепристать к общему хору: я у вас книги рвал. Вот он, я думаю, сказывал... - Да, да: вот он налицо: я рад, что он сам заговорил! - вмешалсяЛеонтий. - Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя... - Делайте с книгами, что хотите, я позволяю! - сказал Райский. - Опять! Кто просит вашего позволения? Теперь не стану брать и рвать:можешь, Леонтий, спать покойно. - А ведь в сущности предобрый! - заметил Леонтий про Марка, - когдаприхворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку... И чего незнает? Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунищенепроходимый... - Полно врать, Козлов! - перебил Марк. - Впрочем, не все бранят вас, - вмешался Райский, - Ватутин отзываетсяили по крайней мере старается отзываться хорошо. - Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какиесувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите,нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он былболен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
|
|
|
Райский: "Слава богу! - думал он, - кажется, не я один такой праздный, неопределившийся, ни на чем не остановившийся человек. Вот что-то похожее:бродит, не примиряется с судьбой, ничего на делает (я хоть рисую и хочуписать роман), по лицу видно, что ничем и никем не доволен... Что же онтакое? Такая же жертва разлада, как я? Вечно в борьбе, между двух огней? Содной стороны, фантазия обольщает, возводит все в идеал: людей, природу, всюжизнь, все явления, а с другой - холодный анализ разрушает все - и не даетзабываться, жить: оттуда вечное недовольством холод...То ли он, или другоечто-нибудь?.."
- Послушайте, - сказал Марк, - мне есть хочется: у Леонтья ничего нет.Не поможете ли вы мне осадить какай-нибудь трактир? - Пожалуй, но это можно сделать и без осады... Нет, теперь поздно, так не дадут - особенно когда узнают, что я тут:надо взять с бою. Закричим: "Пожар!", тогда отворят, а мы и войдем. - Потом выгонят. - Нет, уже это напрасно: не впустить меня еще можно, а когда я войду,так уж не выгонишь! - Осадить! Ночной шум - как это можно? - сказал Райский. - А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет НилАндреич, как примет это общество, дамы? - смеялся Марк. - Ну, прощайте, яесть хочу и один сделаю приступ...
- Итак... - сказал, помолчав, Райский и остановился.. - Итак?.. - повторил Марк вопросительно. - Давно ли вы здесь в городе? - Года два... - Верно, скучаете. - Я стараюсь развлекаться.., - Извините... я... - Пожалуйста, без извинений! спрашивайте напрямик. В чем выизвиняетесь? - В том,что не верю вам.,. - В чем? - В этих развлечениях.., в этой роли, которую вы... или виноват. - Опять "виноват"? - Которую вам приписывают. - У меня нет никакой роли: вот мне и приписывают какую-то.
|
|
|
- Зачем? Не надо. Говорите, что вздумается, и мне не мешайте отвечать,как вздумаю. Ведь я не спросил у вас позволения обругать вас Нилом Андреичем- а уж чего хуже? - Правда ли, что вы стреляли по нем? - спросил Райский с любопытством. - Вздор: я стрелял вон там на выезде по голубям, чтоб ружье разрядить:я возвращался с охоты. А он там гулял: увидал, что я стреляю, и началкричать, чтоб я перестал, что это грех, и тому подобные глупости. Если бтолько одно это, я бы назвал его дураком - и дело с концом, а он затопалногами, грозил пальцем, стучал палкой: "Я тебя, говорит, мальчишку, вострог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа вмелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!" Я дал емуистощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потомприцелился в него. - Что же он? - Ну, начал приседать, растерял палку, калоши, потом сел наземь ипопросил извинения. А я выстрелил на воздух и опустил ружье - вот и все. - Это... развлечение? - спросил с мягкой иронией Райский. - Нет, - серьезно отвечал Марк, - важное дело, урок старому ребенку. - Что же после? - Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я стрелял внего, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас насъезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернаторразузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, "чтоб доПетербурга никаких историй не доходило": этого он, как огня, боится. "Кажется, он хвастается удалью! - подумал Райский, вглядываясь в него.- Не провинциальный ли это фанфарон низшего разряда?"
- Вы морщитесь: не бойтесь, - сказал Марк, - я не сожгу дома и незарежу никого. Сегодня я особенно пью, потому что устал и озяб. Я непьяница.
- Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения?.. - Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете,и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Многоэтаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь,что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всенеудачники! Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам. "Он холодный, злой, без сердца!" - заключил Райский. Между прочим, егопоразило последнее замечание.
- Что вы такое? - повторил Райский, остановясь перед ним и глядя нанего так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. - Вы не загадка:"свихнулись в ранней молодости" - говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы простоне получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и неделаете... Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притомследую вашему примеру... - Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! - оживляясь,сказал Марк, вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый,приторный, вежливый господин, как все там...А в вас есть спирт...хорошо!продолжайте!
- A propos {Кстати (фр.)..} о деньгах: для полноты и верности вашегоочерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам... никогда не отдам, разве чтобудете в моем положении, а я в вашем... - Что это, шутка? - Какая шутка! Огородник, у которого нанимаю квартиру, пристает: он жеи кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении... Райский пожал плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскалбумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их на стол. - Тут только восемьдесят: вы меня обсчитываете, - сказал Марк,сосчитав.
Ну-с, что же дальше: "занимаютденьги и не отдают?" - говорил Марк, пряча ассигнации в карман. - Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, - продолжалРайский, - бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет - вот все, что имостается, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны;есть между ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями... Марк засмеялся. - Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! - говорил он. - Да, если много таких художников, как я, - сказал Райский, - то такихартистов, как вы, еще больше: имя им легион! - Еще немножко, и вы заплатите мне вполне, - заметил Марк, - ноприбавьте: легион, пущенный в стадо...
- Отчего вы такой? - повторил он в раздумье, останавливаясь передМарком, - я думаю, вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик.Дома мать, няньки избаловали вас. Марк усмехнулся. - Все это баловство повело к деспотизму: а когда дядьки и нянькикончились, чужие люди стали ограничивать дикую волю, вам не понравилось; высделали эксцентрический подвиг, вас прогнали из одного места. Тогда уж сталимстить обществу: благоразумие, тишина, чужое благосостояние показалисьгрехом и пороком, порядок противен, люди-нелепы... И давай тревожить покойсмирных людей!.. Марк покачал головой. - Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, - продолжалРайский, - другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются закакую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренне; вообразят себяпророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче,чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко про власть, их переводят,пересылают с места на место. Они всем в тягость, везде надоели. Кончают ониразлично, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение... - Да я еще не кончил: я начинаю только, что вы! - перебил Марк. - Других запирают в сумасшедший дом за их идеи... - Это еще не доказательство сумасшествия. Помните, что и того, у кого упервого родилась идея о силе пара, тоже посадили за нее в сумасшедший дом, -заметил Марк.
"Что он такое? - думал Райский, тоже зевая, - витает, как птица илибездомная, бесприютная собака без хозяина, то есть без цели! Праздный лиэто, затерявшийся повеса, заблудшая овца, или..." - Прощайте, неудачник! - сказал Марк. - Прощайте, русский... Карл Мор! - насмешливо отвечал Райский и задумался. "Не любит прямой дороги!.." - думал Райский, глядя, как Маркпрокрадывался через цветник, через сад и скрылся в чаще деревьев, у самогообрыва. А как удержать краски напредметах, никогда не взглянуть на них простыми глазами и не увидеть,чтозелень не зелена, небо не сине, что Марк не заманчивый герой, а мелкийлиберал, - По мне, они не хорошие. s295 - Что ж, Маркушка хорош? Райский: - Да, он мне нравятся. Живой, свободный ум, самостоятельная воля, юмор... Прав Марк, этот цинический мудрец, такхрабро презревший все миражи и отыскивающий... миража поновее! - Где тут живет Марк Волоков? - спросил Райский. Баба молча указала на телегу. Райский поглядел туда: там, кроме большойрогожи, ничего не видать. - Разве он в телеге живет? - спросил он. - Вон его горница, - сказала баба, показывая на одно из окон,выходивших в поле. - А тут он спит. - Об эту пору спит? - Да он на заре пришел, должно быть хмельной, вот и спит! Райский подошел к телеге. - Пошто вам его? - спросила баба. - Так: повидаться хотел! - А вы не замайте его! - А что? - Да он благой такой: пущай лучше спит! Мужа-то вот дома нет, так мне ижутко с ним одной. Пущай спит! - Разве он обижает тебя? - Нет, грех сказать: почто обижать? Только чудной такой: я нешто егобоюсь!
- Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, - приглашалМарк.Скинемте сюртуки: здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам:скидайте, вот так. Да не хотите ли чего-нибудь? У меня, впрочем, ничего нет.А если не хотите вы, так дайте мне сигару.
Волохов: Постойте, я примерю ваш сюртук. Ба! как раз впору! - сказал он, надевши легкое пальто Райского и садясь в нем на кровать. - А попробуйте мое! - Зачем? - Так, хочется посмотреть, впору ли вам. Пожалуйста, наденете: ну, чеговам стоит? Райский снисходительно надел поношенное и небезупречное от пятен пальтоМарка. - Ну что, впору? - Да, ничего сидит! - Ну, так останьтесь так. Вы ведь недолго проносите свое пальто, а мне оно года на два станет. Впрочем - рады вы, нет ли, а я его теперь с плеч не сниму, - разве украдете у меня. После всех пришел Марк - и внес новый взгляд во все то, что она читала,слушала, что знала, взгляд полного и дерзкого отрицания всего, от начала доконца, небесных и земных авторитетов, старой жизни, старой науки, старыхдобродетелей и пороков. Он, с преждевременным триумфом, явился к ней,предвидя победу, и ошибся. Она с изумлением увидена этот новый, вдруг вырвавшийся откуда-то потоксмелых, иногда увлекательных идей, но не бросилась в него слепо и тщеславно,из мелкой боязни показаться отсталою, а так же пытливо и осторожно сталавсматриваться и вслушиваться в горячую проповедь нового апостола. Ей прежде всего бросилась в глаза - зыбкость, односторонность, пробелы,местами будто умышленная ложь пропаганды, на которую тратились живые силы,дарования, бойкий ум и ненасытная жажда самолюбия и самонадеянности, в ущербпростым и очевидным, готовым уже правдам жизни, только потому, как казалосьей, что они были готовые. Иногда, в этом безусловном рвении к какой-то новой правде, виделось ейтолько неуменье справиться с старой правдой, бросающееся к новой, котораядавалась не опытом и борьбой всех внутренних сил, а гораздо дешевле, безборьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, неразличавшего старого зла от старого добра, и принималась на веру от непроверенных ничем новых авторитетов, невесть откуда взявшихся новых людей -без имени, без прошедшего, без истории, без прав. Она добиралась в проповеди и увлечениях Марка чего-нибудь верного иживого, на что можно опереться, что можно полюбить, что было так прочно,необманчиво в старой жизни, которой, во имя этого прочного, живого иверного, она прощала ее смешные, вредные уродливости, ее весь отживший сор. Дело пока ограничивалось беспощадным отрицанием всего, во что верит,что любит, на что надеется живущее большинство. Марк клеймил это враждой ипрезрением; но Вера сама многого не признает в старом свете. Она и без негознает и видит болезни: ей нужно знать, где Америка? Но ее Колумб, вместоживых и страстных идеалов правды, добра, любви, человеческого развития исовершенствования, показывает ей только ряд могил, готовых поглотить все,чем жило общество до сих пор. Это были фараоновы тощие коровы, пожиравшиетолстых и не делавшиеся сами от того толще. Он, во имя истины, развенчал человека в один животный организм, отнявшиу него другую, не животную сторону. В чувствах видел только рядкратковременных встреч и грубых наслаждений, обнажая их даже от всякихиллюзий, составляющих роскошь человека, в которой отказано животному. Самый процесс жизни он выдавал и за ее конечную цель. Разлагая материюна составные части, он думал, что разложил вместе с тем и все, что выражаетматерия. Угадывая законы явления, он думал, что уничтожил и неведомую силу,давшую эти законы, только тем, что отвергал ее, за неимением приемов исвойств ума, чтобы уразуметь ее. Закрывал доступ в вечность и к бессмертиювсем религиозным и философским упованиям, разрушая, младенческимихимическими или физическими опытами, и вечность, и бессмертие, думая своейдетской тросточкой, как рычагом, шевелить дальние миры и заставляя всювселенную отвечать отрицательно на религиозные надежды и стремления"отживших" людей. Между тем, отрицая в человеке человека - с душой, с правами набессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-тостремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все этоделалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, гделюди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе,сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковомпроцессе жизни, чтоб завтра дать место другому такому же столбу. "Да, если это так, - думала Вера, - тогда не стоит работать над собой,чтобы к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обиходана несколько десятков лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами назиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой - синоним ловкость,такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб былотепло, удобно... Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиныедобродетели... Но так ли это? Где доказательства?" А он требовал не только честности, правды, добра, но и веры в своеучение, как требует ее другое учение, которое за нее обещает - бессмертие вбудущем и, в залог этого обещания, дает и в настоящем просимое всякому, ктопросит, кто стучится, кто ищет. Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту жежизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало - смерть итлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, онообольстилось буквою их, не вникнув в дух и глубину, и требовало исполненияэтой "буквы" с такой злобой и нетерпимостью, против которой остерегалостарое учение. Оставив себе одну животную жизнь, "новая сила" не создала,вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала жизни. Вглядевшись и вслушавшись во все, что проповедь юного апостола выдавалаза новые правды, новое благо, новые откровения, она с удивлением увидела,что все то, что было в его проповеди доброго и верного, - не ново, что оновзято из того же источника, откуда черпали и не новые люди, что семена всехэтих новых идей, новой "цивилизации", которую он проповедовал так хвастливои таинственно, заключены в старом учении.
Николай Петрович быстро обернулся и, подойдя к человеку высокого роста в длинном балахоне с кистями, только что вылезшему из тарантаса, крепко стиснул его обнаженную красную руку, которую тот не сразу ему подал.
- Душевно рад, -- начал он, -- и благодарен за доброе намерение посетить нас; надеюсь... позвольте узнать ваше имя и отчество?
-- Евгений Васильев, -- отвечал Базаров ленивым, но мужественным голосом и, отвернув воротник балахона, показал Николаю Петровичу все свое лицо. Длинное и худое, с широким лбом, кверху плоским, книзу заостренным носом, большими зеленоватыми глазами и висячими бакенбардами песочного цвету, оно оживлялось спокойной улыбкой и выражало самоуверенность и ум.
-- Надеюсь, любезнейший Евгений Васильич, что вы не соскучитесь у нас, -- продолжал Николай Петрович.
Тонкие губы Базарова чуть тронулись; но он ничего не отвечал и только приподнял фуражку. Его темно-белокурые волосы, длинные и густые, не скрывали крупных выпуклостей просторного черепа.
В несколько минут лошади были заложены; отец с сыном поместились в коляске; Петр взобрался на козлы; Базаров вскочил в тарантас, уткнулся головой в кожаную подушку -- и оба экипажа покатили.
-- Аркадий! -- раздался из тарантаса голос Базарова, -- пришли мне спичку, нечем трубку раскурить.
Николай Петрович умолк, а Аркадий, который начал было слушать его не без некоторого изумления, но и не без сочувствия, поспешил достать из кармана серебряную коробочку со спичками и послал ее Базарову с Петром.
-- Хочешь сигарку? -- закричал опять Базаров.
-- Давай, -- отвечал Аркадий.
-- Вот мы и дома, -- промолвил Николай Петрович, снимая картуз и встряхивая волосами. -- Главное, надо теперь поужинать и отдохнуть.
-- Поесть действительно не худо, -- заметил, потягиваясь, Базаров и опустился на диван.
-- Да, да, пожалуйста. Но не пройдете ли вы сперва в вашу комнату, Евгений Васильич?
-- Нет, благодарствуйте, незачем. Прикажите только чемоданишко мой туда стащить да вот эту одеженку, -- прибавил он, снимая с себя свой балахон.
-- Очень хорошо. Прокофьич, возьми же их шинель. (Прокофьич, как бы с недоумением, взял обеими руками базаровскую "одеженку" и, высоко подняв ее над головою, удалился на цыпочках.)
За ужином разговаривали мало. Особенно Базаров почти ничего не говорил, но ел много.
-- А чудаковат у тебя дядя, -- говорил Аркадию Базаров, сидя в халате возле его постели и насасывая короткую трубочку. -- Щегольство какое в деревне, подумаешь! Ногти-то, ногти, хоть на выставку посылай!
На другое утро Базаров раньше всех проснулся и вышел из дома. "Эге! -- подумал он, посмотрев кругом, -- местечко-то неказисто". Базаров в несколько минут обегал все дорожки сада, зашел на скотный двор, на конюшню, отыскал двух дворовых мальчишек, с которыми тотчас свел знакомство, и отправился с ними в небольшое болотце, с версту от усадьбы, за лягушками.
-- На что тебе лягушки, барин? -- спросил его один из мальчиков.
-- А вот на что, -- отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, -- я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
-- Да на что тебе это?
-- А чтобы не ошибиться, если ты занеможешь и мне тебя лечить придется.
-- Разве ты дохтур?
-- Да.
-- Васька, слышь, барин говорит, что мы с тобой те же лягушки. Чудно!
-- Я их боюсь, лягушек-то, -- заметил Васька, мальчик лет семи, с белою, как лен, головою, в сером казакине с стоячим воротником и босой.
-- Чего бояться? разве они кусаются?
-- Ну, полезайте в воду, философы, -- промолвил Базаров.
Ну, а сам господин Базаров, собственно, что такое? -- спросил он с расстановкой.
-- Что такое Базаров? -- Аркадий усмехнулся. -- Хотите, дядюшка, я вам скажу, что он собственно такое?
-- Сделай одолжение, племянничек.
-- Он нигилист.
-- Как? -- спросил Николай Петрович, а Павел Петрович поднял на воздух нож с куском масла на конце лезвия и остался неподвижен.
-- Он нигилист, -- повторил Аркадий.
-- Нигилист, -- проговорил Николай Петрович. -- Это от латинского nihil, ничего, сколько я могу судить; стало быть, это слово означает человека, который... который ничего не признает?
-- Скажи: который ничего не уважает, -- подхватил Павел Петрович и снова принялся за масло.
-- Который ко всему относится с критической точки зрения, -- заметил Аркадий.
-- А это не все равно? -- спросил Павел Петрович.
-- Нет, не все равно. Нигилист -- это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип.
-- И что ж, это хорошо? -- перебил Павел Петрович.
-- Смотря как кому, дядюшка. Иному от этого хорошо, а иному очень дурно.
-- Вот и господин нигилист к нам жалует, -- промолвил он вполголоса.
Действительно, по саду, шагая через клумбы, шел Базаров. Его полотняное пальто и панталоны были запачканы в грязи; цепкое болотное растение обвивало тулью его старой круглой шляпы; в правой руке он держал небольшой мешок; в мешке шевелилось что-то живое. Он быстро приблизился к террасе и, качнув головою, промолвил:
-- Здравствуйте, господа; извините, что опоздал к чаю, сейчас вернусь; надо вот этих пленниц к месту пристроить.
-- Что это у вас, пиявки? -- спросил Павел Петрович.
-- Нет, лягушки.
-- Вы их едите или разводите?
-- Для опытов, -- равнодушно проговорил Базаров и ушел в дом.
-- Это он их резать станет, -- заметил Павел Петрович, -- в принсипы не верит, а в лягушек верит.
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели на него, а Аркадий украдкой посматривал то на отца, то на дядю.
-- Вы далеко отсюда ходили? -- спросил наконец Николай Петрович.
-- Тут у вас болотце есть, возле осиновой рощи. Я взогнал штук пять бекасов; ты можешь убить их, Аркадий.
-- А вы не охотник?
-- Нет.
-- Вы собственно физикой занимаетесь? -- спросил, в свою очередь, Павел Петрович.
-- Физикой, да; вообще естественными науками.
-- Говорят, германцы в последнее время сильно успели по этой части.
-- Да, немцы в этом наши учители, -- небрежно отвечал Базаров.
Слово германцы, вместо немцы, Павел Петрович употребил ради иронии, которой, однако, никто не заметил.
-- Вы столь высокого мнения о немцах? -- проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
-- Тамошние ученые дельный народ.
-- Так, так. Ну, а об русских ученых вы, вероятно, но имеете столь лестного понятия?
-- Пожалуй, что так.
-- Это очень похвальное самоотвержение, -- произнес Павел Петрович, выпрямляя стан и закидывая голову назад. -- Но как же нам Аркадий Николаич сейчас сказывал, что вы не признаете никаких авторитетов? Не верите им?
-- Да зачем же я стану их признавать? И чему я буду верить? Мне скажут дело, я соглашаюсь, вот и все.
-- А немцы все дело говорят? -- промолвил Павел Петрович, и лицо его приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в какую-то заоблачную высь.
-- Не все, -- ответил с коротким зевком Базаров, которому явно не хотелось продолжать словопрение.
Павел Петрович взглянул на Аркадия, как бы желая сказать ему: "Учтив твой друг, признаться".
-- Что касается до меня, -- заговорил он опять, не без некоторого усилия, -- я немцев, грешный человек, не жалую. О русских немцах я уже не упоминаю: известно, что это за птицы. Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежние туда-сюда; тогда у них были -- ну, там Шиллер, что ли. Гетте... Брат вот им особенно благоприятствует... А теперь пошли все какие-то химики да материалисты...
-- Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, -- перебил Базаров.
-- Вот как, -- промолвил Павел Петрович и, словно засыпая, чуть-чуть приподнял брови. -- Вы, стало быть, искусства не признаете?
-- Искусство наживать деньги, или нет более геморроя! -- воскликнул Базаров с презрительною усмешкой.
-- Так-с, такс. Вот как вы изволите шутить. Это вы все, стало быть, отвергаете? Положим. Значит, вы верите в одну науку?
-- Я уже доложил вам, что ни во что не верю; и что такое наука -- наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, знания; а наука вообще не существует вовсе.
-- Очень хорошо-с. Ну, а насчет других, в людском быту принятых, постановлений вы придерживаетесь такого же отрицательного направления?
-- Что это, допрос? -- спросил Базаров.
Павел Петрович слегка побледнел... Николай Петрович почел должным вмешаться в разговор.
-- Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об этом предмете с вами, любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными науками. Я слышал, что Либих сделал удивительные открытия насчет удобрения полей. Вы можете мне помочь в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь полезный совет.
-- Я к вашим услугам, Николай Петрович; но куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться и потом уже взяться за книгу, а мы еще аза в глаза не видали.
"Ну, ты, я вижу, точно нигилист", -- подумал Николай Петрович.
-- Послушай, Евгений, ты уже слишком резко с ним обошелся, -- заметил Аркадий. -- Ты его оскорбил.
-- Да, стану я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это все самолюбивые, львиные привычки, фатство. Ну, продолжал бы свое поприще в Петербурге, коли уж такой у него склад... А впрочем, Бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу.
-- Воспитание? -- подхватил Базаров. -- Всякий человек сам себя воспитать должен -- ну хоть как я, например... А что касается до времени -- отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
И оба приятеля отправились в комнату Базарова, в которой уже успел установиться какой-то медицинско-хирургический запах, смешанный с запахом дешевого табаку.
-- Какой ребенок чудесный! -- продолжал Базаров. -- Не беспокойтесь, я еще никого не сглазил. Что это у него щеки такие красные? Зубки, что ли, прорезаются?
-- Да-с, -- промолвила Фенечка, -- четверо зубков у него уже прорезались, а теперь вот десны опять припухли.
-- Покажите-ка... да вы не бойтесь, я доктор.
Базаров взял на руки ребенка, который, к удивлению и Фенечки и Дуняши, не оказал никакого сопротивления и не испугался.
-- Вижу, вижу... Ничего, все в порядке: зубастый будет. Если что случится, скажите мне. А сами вы здоровы?
-- Здорова, слава Богу.
-- Слава Богу -- лучше всего. А вы? -- прибавил Базаров, обращаясь к Дуняше.
Дуняша, девушка очень строгая в хоромах и хохотунья за воротами, только фыркнула ему в ответ.
-- Ну и прекрасно. Вот вам ваш богатырь. Фенечка приняла ребенка к себе на руки.
-- Как он у вас тихо сидел, -- промолвила она вполголоса.
-- У меня все дети тихо сидят, -- отвечал Базаров, -- я такую штуку знаю.
-- Дети чувствуют, кто их любит, -- заметила Дуняша.
-- Видел я все заведения твоего отца, -- начал опять Базаров. -- Скот плохой, и лошади разбитые. Строения тоже подгуляли, и работники смотрят отъявленными ленивцами; а управляющий либо дурак, либо плут, я еще не разобрал хорошенько.
-- Строг же ты сегодня, Евгений Васильевич.
-- И добрые мужички надуют твоего отца всенепременно. Знаешь поговорку: "Русский мужик бога слопает".
-- Я начинаю соглаша
|
|
|
