Почему герой считает, что сознание – это болезнь? Какие у него доводы?

Стержень повести – полемический по отношению к Чернышевскому тезис героя: «слишком сознавать - болезнь», «не только очень много сознания, но даже и всякое сознание – болезнь». То, что человечество в ту пору считала главным средством процветания, было объявлено болезнью. Большая часть повести посвящена раскрытию «болезни» развитого сознания и ее последствий и косвенному указанию ее причины.

Но как так сознание – болезнь? Д. помимо «сознания» уп-ет сининимы: рассудок, ум. Рассудок знает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; это хоть и не утешение, но отчего же этого и не высказать?), а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет. Д. глаголит истину: человек никогда не познает себя исчерпывающим образом и между рассудком и им нельзя поставить равно. Человек шире и глубже своего знания и на этом положении строит свои рассуждения.

Личность гг состоит из парадоксов. Его проблема – ничем не мог сделаться. Сознание – это болезнь и болезнь заключается в противоречивости. Герой также очень тщеславен. И он не может за себя постоять, ибо не личность. Он не уважает себя – еще один симптом болезни. Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю. Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать? Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя человеку, который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскать наслаждение?

Болезнь возникает тогда, когда человек пытается жить только тем, что сознает. Наблюдая за героем, мы видим, что, оказывается, разум сам по себе не может дать человеку основания для поступка, и если человек живет, действует и обдумывает свои действия, то стимулом для этого являются желания, стремления, привычки, предпочтения, обычаи, традиции и проч. Мышление подвергает все «химическому разложению», поэтому «прямой, законный, непосредственный плод сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье». Герой способен только размышлять и говорить, но не действовать.

Только я вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться! (с) Достоевский 38. Полемика Д. с идеями социализма в ЗиП. Основной полемический тезис, сформулированный Достоевским еще в «Зимних заметках», сводился к следующему: социализм не может быть осуществлен на принципе разумного договора личности и общества по формуле «каждый для всех и все для каждого» потому, что, как утверждал Достоевский, «не хочет жить человек и на этих расчетах <...> Ему всё кажется сдуру, что это острог и что самому по себе лучше, потому — полная воля»Оперируя тезисами и понятиями, близкими в отдельных случаях к философским идеям Канта, Шопенгауэра, Штирнера, герой «Записок из подполья» утверждает, что философский материализм просветителей, взгляды представителей утопического социализма и позитивистов, равно как и абсолютный идеализм Гегеля, неизбежно ведут к фатализму и отрицанию свободы воли, которую он ставит превыше всего. «Свое собственное, вольное и свободное хотенье, — говорит он, — свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то всё и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту» Эта мысль о «свободном хотении» образует самый центр всего миропонимания Д.: для человека нет ничего дороже собственной личности. И он не говорит о крайнем индивидуализме, но о личности, т.е о человеке, который достиг определенной высоты духовного развития, измеряемого степенью внутренней свободы. Необходимо помнить, что абсолютно прекрасной личностью, говорит линков, для гг был Иисус, добровольно пожертвовавший собой ради спасения человечества, что есть проявление высшей свободы и красоты. (где это блять было такое????). Герой чувствовал цену личности, потому что сам был лишен ее. Он болел болезнью «отсутствие личности» и, как следствие, свободы. Высшая свобода – свобода жертвы.Цель соц-ма по Д. в том, чтоб построить муравейник. Вот муравьи совершенно другого вкуса. У них есть одно удивительное здание в этом же роде, навеки нерушимое, - муравейник. С муравейника достопочтенные муравьи начали, муравейником, наверно, и кончат, что приносит большую честь их постоянству и положительности. И выдержки: О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец! о чистое, невинное дитя! да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной своей собственной выгоды? Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках. Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды... Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должнаименно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного? Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного. Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях. А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах, потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность. Я верю в это, я отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик!

Полемика Д. с «Что делать?»

 

Осознание круга своих идей, разрабатываемых на завершающем этапе творчества, Д. начинает с прямой и обстоятельной полемики с «Что делать?».

«Подпольный парадоксалист» выступает против просветительской концепции человека, против позитивистской абсолютизации естественнонаучных методов, особенно математических, при определении законов человеческого бытия. В начале 1860-х годов эти взгляды получили развитие и в идеологии русских революционных демократов, в частности, в теории «разумного эгоизма» Н. Г. Чернышевского. Слишком много умных слов, знаю.

Так вот. Тут парадокс: уважать себя за лень – это же отрицательное кач-во. Но оно-таки нечто сущее, дающее человеку существовать, дает право быть уважаемым как собой, так и другими, а у героя ничего этого нет. Такое отсутствие св-в делает героя необыкновенно проницательным и чутким к проблеме личности и помогает вести полемику с Ч. В России Ч.- главный провозгласитель теории разумного эгоизма. Он был убежден, что если человека «просветить, открыть ему глаза на его настоящие нормальные интересы»,

(достоевский прямо говорит (см. полное выше:«О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов». да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной своей собственной выгоды?), он перестанет приносить зло ближнему. Опыт, конечно, показывает справедливость этой идеи, но в разумных пределах. Ее абсолютные претензии несправедливы, о чем и говорит гг ЗиП.

Выдержки: Тогда-то, - это все вы говорите, - настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган. (т.е птица счастья, т.е. никогда) Конечно, никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будет расчислено по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно, от скуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но это бы все ничего. Скверно то (это опять-таки я говорю), что чего доброго, пожалуй, и золотым булавкам тогда обрадуются. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие. Стою я... за свой каприз и за то, чтоб он был мнегарантирован, когда понадобится. Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усумниться? А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание - да ведь это единственная причина сознания. Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек его любит и не променяет ни на какие удовлетворения. Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка емувыставить. Я, может быть, на то только и сердился, что такого здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится. Напротив, я бы дал себе совсем отрезать язык, из одной благодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогда не хотелось его высовывать. Какое мне дело до того, что так невозможно устроить и что надо довольствоваться квартирами. Зачем же я устроен с такими желаниями? Неужели ж я для того только и устроен, чтоб дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание? Неужели в этом вся цель? Не верю. З.Ы. Тогда выстроится хрустальный дворец - "Четвертый сон Веры Павловны" в романе Н. Г.Чернышевского "Что делать?". Там описано "чугунно-хрустальное" здание-дворец, в которомживут люди социалистического общества. Моделью для изображения этого дворца послужил хрустальный дворец в Лондоне. 40. В чем проблема героя ЗиП? Этот билет в многом перекликается и дополняет билет про сознание- болезнь.Без чистого сердца полного правильного сознания не будет. Беда гг в том, что у него развязное сердце.

Личность гг состоит из парадоксов. Его проблема – ничем не мог сделаться. Сознание – это болезнь и болезнь заключается в противоречивости.

Герой также очень тщеславен. Болезнь в нем, и он страдает не от другого,а от себя., сам себе приносит боль. «я сам вследствие неограниченного моего тщеславия, а стало быть, и требовательности к самому себе, глядел на себя весьма часто с бешеным недовольством, доходившим до омерзения, а оттого, мысленно, и приписывал мой взгляд каждому».

И он не может за себя постоять, ибо не личность. Он не уважает себя – еще один симптом болезни. Но ведь это оттого, что я сам себя не уважаю. Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя уважать? Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя человеку, который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскать наслаждение?

Болезнь возникает тогда, когда человек пытается жить только тем, что сознает. Наблюдая за героем, мы видим, что, оказывается, разум сам по себе не может дать человеку основания для поступка, и если человек живет, действует и обдумывает свои действия, то стимулом для этого являются желания, стремления, привычки, предпочтения, обычаи, традиции и проч. Мышление подвергает все «химическому разложению», поэтому «прямой, законный, непосредственный плод сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье». Герой способен только размышлять и говорить, но не действовать. И он не делает ничего не из-за лени, что примечательно, ибо: О, если б я ничего не делал только из лени. Господи, как бы я тогдасебя уважал. Уважал бы именно потому, что хоть лень я в состоянии иметь в себе; хоть одно свойство было бы во мне как будто и положительное, в котором я бы и сам был уверен. Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь это преприятно было бы слышать о себе. Значит, положительно определен, значит, есть что сказать обо мне. "Лентяй!" - да ведь это званье и назначенье, это карьера-с. Не шутите, это так. Я тогда член самого первейшего клуба по праву и занимаюсь только тем, что беспрерывно себя уважаю.

Но и тут парадокс: уважать себя за лень – это же отрицательное кач-во. Но оно-таки нечто сущее, дающее человеку существовать, дает право быть уважаемым как собой, так и другими, а у героя ничего этого нет.

Не имея в себе никаких прочных черт характера, которые могли бы послужить основой для самоуважения, герой в отношениях с людьми неизменно чувствует себя униженным. Как бы низко ни стоял человек на социальной лестнице, как бы он ни был ничтожен, по своим личным качествам, «подпольный» герой ощущает себя ниже его, он, если так можно выразиться, ноль-личность. Не имея собственной самооценки, он заменяет ее оценкой другого, которую сам ему приписывает.Он чувствует себя униженным даже перед такой ничтожной личностью, как аполлон из-за того, что тот все-таки гордится собой даже из-за дурацкого сюсюканья. И он все тщетно старается везде победить, получить признание, уважение, любовь другого. Он хочет завоевать каждого, заставить уважать себя.

Стремление быть личностью заставляет его совершать противоречивые, порой нелепые поступки, в которых он постоянно раскаивается, но отказаться от которых не может – такова мощь потребности человека быть личностью. Он несвободен, не волен распоряжаться собой, даже если понимает, что ничего хорошего из его поступка не выйдет, его толкает посторонняя сила, «заставляет лезть в двусмысленное положение», порой определенно унизительное. Его поведение несвободно, потому что противоречит разуму, что возвращает нас к мысли героя о том, что человеку нужно не разумное, а самостоятельное хотенье. Будет ли поступок, совершенный заведомо против разума, свободным, - это вопрос, но таких поступков героя в повести нет, зато в избытке несвободные, противные разуму. Надо с этим разобраться – очень запутанно как-то, не?

Но и когда кто-то подчиняется ему, соглашается с ним, тут тоже ничего не выходит. Гг полностью теряет интерес к этому человеку и даже ненавидит его.

Герой не может быть уважаем и любим не потому что не может найти таких людей, которые бы его уважали и любили, а потому, что он не способен быть любимым и уважаемым, т.к. сам не может любить и уважать. Любовь и уважение – привилегия личности, а герой он сам говорит: «я и полюбить уж не мог, потому что, повторяю, любить у меня - значило тиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать. Я и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненависти и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с покоренным предметом».

Для Д. стремление к власти это проявление ущербности. Не счастливы ни «развитые», ни «неразвитые» люди. Т.к. у первых нет ничего святого, а у вторых предмет поклонения ничтожен и мелок. 41. Как характеризуются школьные друзья гг ЗиП? О школе в общем. Тут все очень хорош и так написано, все презрение: В нашей школе выражения лиц как-то особенно глупели и перерождались. Сколько прекрасных собой детей поступало к нам. Чрез несколько лет на них и глядеть становилось противно. Еще в шестнадцать лет я угрюмо на них дивился; меня уж и тогда изумляли мелочь их мышления, глупость их занятий, игр, разговоров. Они таких необходимых вещей не понимали, такими внушающими, поражающими предметами не интересовались, что поневоле я стал считать их ниже себя. Не оскорбленное тщеславие подбивало меня к тому, и, ради бога, не вылезайте ко мне с приевшимися до тошноты казенными возражениями: "что я только мечтал, а они уж и тогда действительную жизнь понимали". Ничего они не понимали, никакой действительной жизни, и, клянусь, это-то и возмущало меня в них наиболее. Напротив, самую очевидную, режущую глаза действительность они принимали фантастически глупо и уже тогда привыкли поклоняться одному успеху. Все, что было справедливо, но унижено и забито, над тем они жестокосердно и позорно смеялись. Чин почитали за ум; в шестнадцать лет уже толковали о теплых местечках. Конечно, много тут было от глупости, от дурного примера, беспрерывно окружавшего их детство и отрочество. Развратны они были до уродливости. Разумеется, и тут было больше внешности, больше напускной циничности; разумеется, юность и некоторая свежесть мелькали и в них даже из-за разврата; но непривлекательна была в них даже и свежесть и проявлялась в каком-то ерничестве. Я ненавидел их ужасно, хотя, пожалуй, был их же хуже. Они мне тем же платили и не скрывали своего ко мне омерзения. Но я уже не желал их любви; напротив, я постоянно жаждал их унижения. Не счастливы ни «развитые», ни «неразвитые» люди. Т.к. у первых нет ничего святого, а у вторых предмет поклонения ничтожен и мелок. Об отношении после школы: Школьных товарищей у меня было, пожалуй, и много в Петербурге, но я с ними не водился и даже перестал на улице кланяться. Я, может быть, и на службу-то в другое ведомство перешел для того, чтоб не быть вместе с ними и разом отрезать со всем ненавистным моим детством. Проклятие на эту школу, на эти ужасные каторжные годы! Одним словом, с товарищами я тотчас же разошелся, как вышел на волю. Оставались два-три человека, с которыми я еще кланялся, встречаясь. Характеристика основных шк друзей: Симонов, Зверков, Трудолюбов и Ферфичкин: Симонов в школе у нас ничем не отличался, был ровен и тих, но в нем я отличил некоторую независимость характера и даже честность. Даже не думаю, что он был очень уж ограничен. У меня с ним бывали когда-то довольно светлые минуты, но недолго продолжались и как-то вдруг задернулись туманом. Он, видимо, тяготился этими воспоминаниями и, кажется, все боялся, что я впаду в прежний тон. Я подозревал, что я был ему очень противен, но все-таки ходил к нему, не уверенный в том наверно. После эпизода с деньгами и напрашиванием гг, Симонов в глазах гг конечно был некрасив по поступкам, но по-моему вполне адекватно себя вел. Да и вообще вся ситуация такова: Симонов даже удивился моему приходу. Он и прежде всегда как будто удивлялся моему приходу. - Разве вы тоже хотите? - с неудовольствием заметил Симонов, как-то избегая глядеть на меня. Он знал меня наизусть.- Вас запишут, - решил, обращаясь ко мне, Симонов, - завтра в пять часов, в Нotel de Paris; не ошибитесь. - Деньги-то! - начал было Ферфичкин вполголоса, кивая на меня Симонову, но осекся, потому что даже Симонов сконфузился. Симонов, с которым я остался с глазу на глаз, был в каком-то досадливом недоумении и странно посмотрел на меня. Он не садился и меня не приглашал. Хотя конечно в последствии, когда гг начал напиваться, Симонов стал выходить из себя: - Противная злючка! - проворчал Симонов. - Выгнать его надо! - проворчал Симонов. - Никогда не прощу себе, что его записал! - проворчал опять Симонов. Мосье Зверков был все время и моим школьным товарищем. Я особенно стал его ненавидеть с высших классов. В низших классах он был только хорошенький, резвый мальчик, которого все любили. Я, впрочем, ненавидел его и в низших классах, и именно за то, что он был хорошенький и резвый мальчик. Учился он всегда постоянно плохо и чем дальше, тем хуже; однако ж вышел из школы удачно, потому что имел покровительство. В последний год его в нашей школе ему досталось наследство, двести душ, а так как у нас все почти были бедные, то он даже перед нами стал фанфаронить. Это был пошляк в высшей степени, но, однако ж, добрый малый, даже и тогда, когда фанфаронил. У нас же, несмотря на наружные, фантастические и фразерские формы чести и гонора, все, кроме очень немногих, даже увивались перед Зверковым, чем более он фанфаронил. И не из выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за того, что он фаворизированный дарами природы человек. Притом же как-то принято было у нас считать Зверкова специалистом по части ловкости и хороших манер. Последнее меня особенно бесило. Я ненавидел резкий, несомневающийся в себе звук его голоса, обожание собственных своих острот, которые у него выходили ужасно глупы, хотя он был и смел на язык; я ненавидел его красивое, но глупенькое лицо (на которое я бы, впрочем, променял с охотою свое умное) и развязно-офицерские приемы сороковых годов. Я ненавидел то, что он рассказывал о своих будущих успехах с женщинами (он не решался начинать с женщинами, не имея еще офицерских эполет, и ждал их с нетерпением) и о том, как он поминутно будет выходить на дуэли.Помню, как я, всегда молчаливый, вдруг сцепился с Зверковым, когда он, толкуя раз в свободное время с товарищами о будущей клубничке и разыгравшись наконец как молодой щенок на солнце вдруг объявил, что ни одной деревенской девы в своей деревне не оставит без внимания, что это - droit de seigneur (право первой ночи), а мужиков, если осмелятся протестовать, всех пересечет и всем им, бородатым канальям, вдвое наложит оброку. Наши хамы аплодировали, я же сцепился и вовсе не из жалости к девам и их отцам, а просто за то, что такой козявке так аплодировали. Я тогда одолел, но Зверков, хоть и глуп был, но был весел и дерзок, а потому отсмеялся и даже так, что я, по правде, не совсем и одолел: смех остался на его стороне. Он потом еще несколько раз одолевал меня, но без злобы, а как-то так, шутя, мимоходом, смеясь. Я злобно и презрительно не отвечал ему. По выпуске он было сделал ко мне шаг; я неочень противился, потому что мне это польстило; но мы скоро и естественно разошлись. Видел я его тоже один раз в театре, в третьем ярусе, уже в аксельбантах. Он увивался и изгибался перед дочками одного древнего генерала. Года в три он очень опустился, хотя был по-прежнему довольно красив и ловок; как-то отек, стал жиреть; видно было, что к тридцати годам он совершенно обрюзгнет. Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя. И он и все они смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо, несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково, но не очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию, точно, подавая руку, оберегал себя от чего-то. Я воображал, напротив, что он, тотчас же как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его шутки и остроты. К ним-то я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такойпревосходительной ласки. Стало быть, он уж вполне считал себя теперь неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть меня хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там отплевался. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его бараньюбашку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может на меня смотреть не иначе, как только с покровительством? От одного этого предположения я уже стал задыхаться. - Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, - начал он, сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало. - Так вы здесь уж час, ах, бедный! - вскрикнул насмешливо Зверков, потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно смешно. Тут по-моему и так все ясно. Из двух гостей Симонова один был Ферфичкин, из русских немцев, - маленький ростом, с обезьяньим лицом, всех пересмеивающий глупец, злейший враг мой еще с низших классов, подлый, дерзкий, фанфаронишка и игравший в самую щекотливую амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе. Он был изтех почитателей Зверкова, которые заигрывали с ним из видов и часто занимали у него деньги. - Так вы здесь уж час, ах, бедный! - вскрикнул насмешливо Зверков, потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно смешно. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился подлец Ферфичкин. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое положение. заносчиво и с пылкостию ввязался Ферфичкин,точно нахал лакей, хвастающий звездами своего генерала барина грубо ввязался ФерфичкинФерфичкин, уходя, мне совсем не поклонился. Тоже вроде видно характер. Другой гость Симонова, Трудолюбов, была личность незамечательная, военный парень, высокого роста, с холодною физиономией, довольно честный, но преклонявшийся перед всяким успехом и способный рассуждать только об одном производстве. Зверкову он доводился каким-то дальним родственником, и это, глупо сказать, придавало ему между нами некоторое значение. Меня он постоянно считал ни во что; обращался же хоть не совсем вежливо, но сносно. Правильно, сносно. Трудолюбов и именно трудолюбов решил, что если хочется гг приходить, то пусть приходит: - Довольно, - сказал Трудолюбов, вставая. - Если ему так уж оченьзахотелось, пусть придет. И именно он заступился за гг, когда вечер перенесли и никто гг не сказал. Трудолюбов честен. - Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, отвечал я громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв. - Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? - оборотился Трудолюбов к Симонову. - Не дал. Забыл, - отвечал тот, но без всякого раскаяния и, даже не извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской. -[это ]Не только нелепо, а и еще что-нибудь, - проворчал Трудолюбов, наивно за меня заступаясь. - Вы уж слишком мягки. Просто невежливость. Конечно, не умышленная. И как это Симонов... гм! В итоге: Ферфичкин – типичный истерикТрудолюбов молчаливый, рассудительный, справедливый, но не очень-то умный дядечка, типичный военный, я бы сказала, он до последнего защищал гг по-честному, но когда тот разбуянился, справедливо перешел на сторону зверкова. Зверков слишком высокого мнения о себе и слишком снисходительного о гг. Симонов – вроде обычный нормальный парень, вполне адекватный по-моему.42. Что такое «подполье»?

Подполье – это прежде всего одиночество. Человек подполья лишен возможности жизни, потеряв веру в основные нравственные принципы. Причина подполья в том, что «нет ничего святого», уничтожение веры в общие правила. Все от духовной пустоты. Подполье - это отгороженность от людей, а также это чувства, которые он скрывает в себе и которые отравляют ему существование.

Что еще можно написать? 43. Какой взгляд на историю излагает гг? Господа, положим, что человек не глуп. (Действительно, ведь никак нельзя этого сказать про него, хоть бы по тому одному, что если уж он будет глуп, так ведь кто же тогда будет умен?) Но если и не глуп, то все-таки чудовищно неблагодарен! Неблагодарен феноменально. Я даже думаю, что самое лучшее определение человека - это: существо на двух ногах и неблагодарное. Но это еще не все; это еще не главный недостаток его; главнейший недостаток его - это постоянное неблагонравие, постоянное, начиная от Всемирного потопа до Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих. Неблагонравие, а следственно, и неблагоразумие; ибо давно известно, что неблагоразумие неиначе происходит, как от неблагонравия. Попробуйте же бросьте взгляд на историю человечества; ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и величественно; уж один колосс Родосский, например, чего стоит! Недаром же г-н Анаевский свидетельствует о нем, что одни говорят, будто он есть произведение рук человеческих; другие же утверждают, что он создан самою природою. Пестро? Пожалуй, хоть и пестро; разобрать только во все века и у всех народов одни парадные мундиры на военных и статских - уж одно это чего стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один историк не устоит. Однообразно? Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да дерутся, и теперь дерутся, и прежде дрались, и после дрались, - согласитесь, что это даже уж слишком однообразно. Одним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать, - что благоразумно. На первом слове поперхнетесь. И даже вот какая тут штука поминутно встречается: постоянно ведь являются в жизни такие благонравные и благоразумные люди, такие мудрецы и любители рода человеческого, которые именно задают себе целью всю жизнь вести себя как можно благонравнее и благоразумнее, так сказать, светить собой ближним, собственно для того, чтоб доказать им, что действительно можно на свете прожить и благонравно, и благоразумно. И что ж? Известно, многие из этих любителей, рано ли, поздно ли, под конец жизни изменяли себе, произведя какой-нибудь анекдот, иногда даже из самых неприличнейших. 44. Что означают выражения гг: «логистика», «стена», 2х2=4»? Современный человек, отказавшись от веры, попытался построить мировоззрение исключительно на разуме и науке. Но наука в действительности не может научить человека отличать должное от недолжного. попытка навязать науке несвойственные ей функции приводит к искажению ее природы и появлению мутанта полунауки. Зип д. раскрыл механизм ее действия. Это теория, объявляющая себя наукой не будучи такой в самом деле. Она придает ненаучным и антинаучным положениям научный статус и обязывает принимать их как научные истины. Уж как докажут тебе, что, в сущности, одна капелька твоего собственного жиру тебе должна быть дороже ста тысяч тебе подобных и что в этом результате разрешатся под конец все так называемые добродетели и обязанности и прочие бредни и предрассудки, так уж так и принимай, нечего делать-то, потому дважды два - математика. Попробуйте возразить. Эти все теории совершают подлог и на самом деле весь 19 и 20 века люди обманывались. Ведь ни математика, ни наука не скажет, что должно быть человеку дороже (опять упор на свободу мысли и желаний). Основа жизни человека и общества создается не интеллектом, а спонтанно в развитии самой жизни. Эта основа имеет духовный, нравственный хар-р. Когда человек лишается веры в принципы, он лишается жизни и становится «подпольным» героем. Итак, по сути. Гг жалок, он не личность и не может за себя постоять. Другие, нормальные люди – могут. Они могут мстить, полностью отдаваясь чувству мести и единственное, что их может остановить – это стена. Почему? Для них стена - не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое... Так вот, стена эта обычно наука, или, так называемая достоевским, полунаука, идеологически верная и приятная, все объясняющая и пытающаяся контролировать, но не способная быть высшим авторитетом все равно, т.к. цитирую свыше: «разум сам по себе не может дать человеку основания для поступка, и если человек живет, действует и обдумывает свои действия, то стимулом для этого являются желания, стремления, привычки, предпочтения, обычаи, традиции», а наука не может дать этих желаний, традиций и проч. Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. Тексты: Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себя постоять, - как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувство мести, так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает. (Кстати: перед стеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели, искренно пасуют. Для них стена - не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют со всею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое... Эти господа при иных казусах, например, хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас смиряются.Невозможность - значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. "Помилуйте, - закричат вам, - восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена... и т. д., и т. д.". Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило. Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, - неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит! 2х2=4 – это Непреложная Истина, очень прочная истина, которую все ищут. И нахождение 2х2=4 это нахождение истины. Это я так понимаю из текста, хотя не отказалась бы от дальнейших пояснений: И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть

⇐ Предыдущая123456

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: