Границы науки, проблема демаркации

Задача определения границ научного знания была осознана как задача первостепенной важности только в XXв., хотя К. Поппер и называл ее «центральной проблемой теории познания» со вре­мен Канта. Так, например, еще для Г. Спенсера эта проблема практически не имела смысла. Он писал: «Нигде нельзя провести черту и сказать: "Здесь начинается наука". Впрочем, уже Э. Мах ввел критерий для различения: научное знание — это такое зна­ние, которое подтверждается в опыте, верифицируется. И все-таки лишь расцвет в 1920— 1930-х гг. тоталитарных идеологий, объявив­ших себя единственно истинными и судивших с идеологических позиций самое научное знание, побудил ученых провести жест­кий водораздел между идеологией и метафизикой с одной сторо­ны, и подлинной наукой — с другой.

Логические позитивисты (М. Шлик, Р. Карнап, Г. Райхенбах и др.) смодулировали ряд принципов, по которым естественнонаучное знание отличается от метафизических рассуждений.:

принцип сведения научного знания к эмпирическому базису (т. е. к фактам наблю­дения);

принцип эмпирической подтверждаемости (верифицируемости) высказанных утверждений;

принцип устранения субъекта из результата научного познания (из этого принципа, в частности, следует признание эквифинальности научного зна­ния — подлинно научное знание не должно зависеть от истории его получения);

принцип неизменности во времени критериев.

Позитивистская программа довольно быстро исчерпала себя.
Дело в том, что ни одна естественная наука не может соответствовать предложенным принципам. Так, например, законы естественных наук не могут быть сведены к высказываниям о наблюдаемых данных, поскольку утверждения обо всех вообще явлениях никогда не могут быть проверены в опыте, т. е. не поддаются верификации. К тому же отнюдь не только естественные науки типа физики и химии являются науками. А как быть с историей, логикой или лингвистикой? И различные исследователи стали предлагать иные критерии. Научное знание — это, по мнению одних, знание систематизированное, по мнению других—всегда сомневающееся, а потому регулярно проверяемое знание, по мнению третьих—обязательно обладающее к тому же возможностью быть опровергнутым, по мнению четвертых — знание рецептурное, указывающее на эффективные способы действия, по мнению пятых автономное, не зависящее от ценностей культуры, по мнению шестых — включенное в единую картину мира, и т. д. Всех подходов и их комбинаций даже не перечислить. Они выделяют важ­ные особенности науки, но все-таки не дают надежного критерия
для отделения научного знания от ненаучного.

 

Это побудило некоторых методологов ввести, конвенциональный критерий. Само научное сообщество решает, что является научным, а что — нет. Правда, тут же обнаруживает Кун, существу­ют такие революционные ситуации в науке, когда и научное сообщество начинает ошибаться. Но если сами ученые не могут отличить истинное научное знание от незнания, то уже легко при­знать блефом вообще наличие разграничительной линии между Наукой и не-Наукой. Так возникает позиция методологического анархиста П. Фейерабенда: познание — это «океан взаимно несовместимых альтернатив, в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке; благодаря этому процессу конкуренции все они вносят свой вклад в развитие нашего созна­ния... Специалисты и неспециалисты, профессионалы и любители, поборники истины и лжецы — все участвуют в этом соревновании и вносят свой вклад в обогащение нашей культуры». Но если мошенники заслуживают такого же почтения, как и серьезные ученые, то исчезает и само представление об Истине. Само слово «истина» становится словесной шелухой, или, как говорит пост­модернист Р. Рорти, «автоматическим и пустым комплиментом, от­пускаемым тем верам, которые помогают нам делать то, что мы хотим». Но, значит, и проблемы демаркации научного знания нет.

К сожалению, такое признание заводит слишком далеко. А бу­дучи бездоказательным, становится весьма опасным. Почему-то и анархисты, и особенно постмодернисты, отрицающие Истину, забывают о том, что и у Истины может быть презумпция неви­новности. То, что философам до сих пор не удалось (а может быть, и не слишком хотелось) создать всеми принятый критерий науч­ности знания, не означает, что такого критерия в принципе не может быть. Но критиков рациональности психологически мож­но понять — всегда приятно объявить собственную интеллекту­альную слабость мощным творческим прорывом, не принимаю­щим никаких форм «интеллектуального деспотизма».

Попробуем рассуждать иначе. Существует два критерия оцен­ки достоверности результатов познания. Первый — сугубо субъек­тивный. Опора на этот критерий при оценке истинности знания всегда связана с тайной (т. е. буквально: с мистическим, или, в тер­минологии Л. Витгенштейна, с невыразимым) — с невесть отку­да взявшимся чувством правильности, с ощущением самоочевид­ности познанного. Несмотря на то, что, как уже говорилось, "человек не знает причину этих своих переживаний, они всегда — в силу своей самоочевидности — останутся для него самой достоверной вещью на свете. Без такой положительной личной оценки никакое знание не будет принято субъектом как истинное. Вся­кое познание необходимо сопровождается субъективным ощуще­нием уверенности или неуверенности в полученном результате. Однако постепенно в культуре формируются некоторые правила, нормативные критерии, позволяющие оценивать результаты собственного познания более-менее не зависящим от субъектив­ного переживания способом.

Мы никогда даже кушанья не оцениваем только с опорой на субъективный вкус. Мы прислушиваемся и к мнению других людей и к тем последствиям, к которым, как мы уже знаем из своего опыта, приводит употребление тех или иных блюд, и к словам док­тора, не рекомендующего есть жареное, хотя оно субъективно мо­жет восприниматься как очень вкусное, и к своему парадоксаль­ному желанию есть невкусное для того, чтобы меньше съесть или позднее насладиться послевкусием. В обычной жизни люди дове­ряют не только своему субъективному ощущению, но и, напри­мер, стараются учитывать мнение окружающих их людей или ори­ентироваться на результат собственных действий. Так, если человеку нужно позвонить своему приятелю, а он не уверен, что правильно помнит номер телефона, то он может спросить у зна­комых, посмотреть в записной книжке или просто позвонить по тому телефону, который всплыл в памяти, и проверить, туда ли попал. В обыденном познании оценки смешиваются. Они поко­ятся и на субъективном, и на нормативном критериях.

Но иногда объявляется, что субъективный критерий — это единственно возможный критерий оценки истинности знания. Так как, мол, любое знание дано человеку только через сознание. Сознание должно нести подлин­ное знание, — убеждают мистики всех времен и народов. При принципиальной опоре на такой способ оценки достоверности знание принципиально покрыто тайной. «Все написано в книге очевидности», — сказано в Коране, иными словами, субъектив­ный критерий очевидности необходим и достаточен для позна­ния Истины. «Царство небесное внутри нас», — говорят христи­ане. Это и значит, что только внутри самого себя человек может узреть Божественный свет Истины. А. Н. Волкова очень точно пишет: «Почти все, кто достиг понимания истинной природы это­го феномена, тут же бросают заниматься им, поскольку понима­ют полную неспособность вразумительно и человеческим языком объяснить то, что они поняли». Мистическое познание исполь­зует только один критерий, только одному критерию доверяет: собственному субъективному переживанию (какими бы разны­ми словами это переживание ни называлось).

Некоторые философы пытались приписать этому чувству субъективной уверенности некое квазиразумное основание. Так, Э. Гуссерль полагал, что «круг уверенностей», с которым живет человек, — это достоверные, очевидные предпосылки всякого познания, обусловленные самой жизнью. По-видимому, нечто сходное утверждал и М. Хайдеггер: «Человек каждый раз оказыва­ется мерой присутствия и непотаенности сущего благодаря своей соразмерности тому, что ему ближайшим образом открыто, и огра­ниченности этим последним — без отрицания закрытых от него далей и без самонадеянного намерения судить и рядить относитель­но их бытия или небытия». Я не уверен, что правильно понимаю подобные тексты. Если это все же не чисто дзеновское иносказа­ние и не просто поток сознания, дабы выразить невыразимое, то, по-видимому, Хайдеггер полагает: человек способен быть мерой сущего (т. е. способен понимать сущее), поскольку то, что ему не­посредственным образом дано («ближайшим образом открыто»), само по себе этому сущему «соразмерно». Во всяком случае, Л. А. Микешина трактует Хайдеггера так: понимание — это «изна­чальная характеристика самой человеческой жизни как бытия в мире». Подобные утверждения нечто загадочное констатируют, но, к сожалению, ровным счетом ничего не объясняют.

Правда, мистикам приходится вводить еще один специфичес­кий критерии. Дело в том, что разные люди получают через свое Сознание разные знания. Как быть? Есть пророки и лжепророки. Кому верить? Как отличить субъективную достоверность мисти­ческих переживаний от, например, бредовых идей, которые как раз и определяются в качестве таких, которые воспринимаются с аб­солютной непоколебимой субъективной уверенностью? И тогда в голове у каждого человека хаос мыслей и жела­ний, они спутываются другом и мешают узреть Истинный свет. Надо научиться не обращать на них внимания, достичь — с помощью специальных техник работы с Сознанием — состояния «отчуждения от всего», «опустошения сознания», и только тогда придет Откровенней произойдет встреча с Подданным. Поэтому все мистики проповедуют — в той или иной форме — аскезу, но при этом формулируют также особое требование: пользоваться только правильными техниками «отрешения». Но что является правиль­ной техникой? Каждая мистическая школа решает этот вопрос по-своему, часто выдвигая следование собственным ритуалам в каче­стве обязательного критерия оценки правильности. В науке же наоборот: только нормативные критерии необходимы и достаточны для оценки истинности знания. Умение пра­вильно (т. е. по правилам) обосновывать свои высказывания - главное профессиональное требование в науке. Ученого никогда не обвинят в том, что он не совершил открытия (это понятно: даже очень титулованных ученых на порядок больше, чем научных от­крытий). Но ему не простят, если он некорректно обосновал вы­двинутые им идеи. Конечно, ни один ученый сам по себе не вос­примет никаких идей, если субъективно не убедится в их правоте. Но это — его личное дело, не имеющее значения для научного сообщества. Уверенность в истинности собственной позиции не может считаться аргументом в научном споре, даже маститые уче­ные позволяют себе говорить об этом разве лишь в своих мемуа­рах. Впрочем, ученый может лишь надеяться, что он открыл ис­тинное знание, но никогда не должен быть в этом уверен. Опора на чувство субъективной уверенности может далеко за­вести ученого.

Следует различать знания, основанные на нормативных дока­зательствах и знания, основанные на переписываемое Тертуллиану «верую, потому что абсурдно» (teredo, quia absurdum esf) удачно подчеркивает это различение. Если можно доказать, то незачем верить. Ведь если нечто доказано, то бессмысленно в это верить или не верить, а следовательно, вера уходит. Мы не верим в законы механики или электродинамики, потому что знаем, как они обоснованы. А ссылка на Творца, как справедливо говорил Ч. Дарвин, «выходит за предел научного обсуждения». Невоз­можно согласовать между собой результаты религиозного и есте­ственнонаучного познания, так как нельзя договориться о крите­риях согласования — они заведомо разные. Эти знания не могут ни подтвердить, ни опровергнуть друг друга. Во всех тех случаях, когда религия опровергала науку (процессы над Дж. Бруно или Г. Галилеем) или когда естественная наука опровергала религию, за этим на самом деле всегда стояли исключительно политичес­кие мотивы, а потомкам потом было стыдно. Но поэтому же, на­пример, научная психология, опирающаяся на христианскую ре­лигию, — такой же оксюморон, как и христианская религия, опирающаяся на научную психологию. Тем не менее вполне воз­можна христианская психотерапия как психотерапия для верую­щих людей, придерживающихся христианских ценностей, равно как возможно, что религиозный ученый вдохновится в своем твор­честве какой-нибудь идеей Священного Писания. Но в этом по­следнем случае ученый обязан переделать эту идею в понимаемый наукой вид и подвергнуть её проверке, а не считать непререкаемой.

Итак, попробую провести жесткую демаркационную линию между научным и мистическим знанием. Научное знание, полученное каким угодно путем (хоть мистическим откровением, но затем обоснованное по принятым в науке прави­лам. Мистическое знание — это знание, получают путем следо­вания принятому канону (т. е. при соблюдении необходимых ритуалов), но обосновываемое в конечном счете только личными переживаниями, откровением. (По-видимому, можно говорить еще и о художественном знании: оно получается каким угодно путем (хоть по принятому канону, хоть по правилам науки, хоть вне всяких правил и канонов — как мы помним, «не важно, из какого сора растут стихи...») и обосновывается только личными переживаниями.) Ученый всегда должен быть убежден в соблю­дении правил, но притом сомневаться в полученных результатах, сколь бы убедительными для него лично они не выглядели, — ведь он знает, что рано или поздно они будут пересмотрены. Мистик может сомневаться только в себе: достоин ли он соприкосновения с Истиной, правильно ли он прошел свой путь для ее достижения, но не должен сомневаться в том во что делает.

Художник хотя сам обычно и не может оценивать свои ре­зультаты (Г. X. Андерсен, например, обижался, когда его называ­ли великим сказочником, — сам-то он считал себя великим дра­матургом; а многие замечательные музыканты-исполнители говорили мне, что реакция публики и специалистов на их кон­церт редко совпадает с их личным переживанием во время собственной игры), но обязан верить в себя и в свой путь.

 

 

Фазы научного открытия

 

В психологии всегда важно, чтобы сам автор отмечал, как он расценивает свое исследование (как естественнонаучное, эмпи­рическое, гуманитарное и пр.), а также указывал, на каком конк­ретно этапе ему пришли в голову те или иные идеи. Если исследователь решает двигаться естественнонаучным путем и пытается сделать научное открытие, то — в несколько упрощен­ном виде — последовательность этапов этой игры более-менее постоянна и выглядит так:

 

1. Вначале определяется некоторое направление, связанное с кругом интересов исследователя. (Например, исследователь хочет найти причины малярии или понять, как происходит процесс научения. Скажем, просто ему любопытно и/или кажется важ­ным в этом разобраться. Конечно, даже для формулировки на­правления требуется некоторое знание: надо хотя бы знать, что малярия и научение существуют как таковые и что причины ма­лярии еще не найдены, а процесс научения пока плохо описан. Обычно на этом этапе исследователь знакомится литературой по этой и смежной темам, с опытными данными, с методическими приемами и пр.)

Р. М. Фрумкина добавляет важную идею: «Наука начинается не с фактов. Она начинается с веры в проблему и возможность ее решения». Ученый вряд ли начнет серьезное исследование, если у него нет — пусть зачастую и наив­ного — предчувствия, что он сможет в выбранном направлении совершить важное открытие.

 

2. Преж­де всего нужен непосредственный предмет для приложения твор­ческих сил. Как правило, он возникает тогда, когда в результате каких-либо эмпирических проб или логического анализа извест­ных фактов выявляется противоречие, кажущееся принципиаль­ным. Иначе гово­ря, работа над теорией начинается с осознания аномалии, голово­ломки. Иногда само это осознание становится выдающимся от­крытием. Иногда головоломка вообще может быть искусственной, даже навязанной извне. Чаще всего, однако, новые головоломки возникают по ходу ре­шения иных проблем — сам ученый может даже не рассматривать их как повод для серьезного открытия.

 

3. Затем — после мучительных поисков, обычно перерыва в работе над проблемой (т. е. на фазе инкубации) возникает догадка: придумывается трюк, позволяющий распутать головоломку и каким-то образом соединить то, что до этого было заведомо логически несоединимо. Задача теоретика в том и состоит, чтобы найти такой способ размышления, который превращает невозможное в логически и фактически неизбежное. Нахождение догадки (инсайт) обычно сопровождается мощным эмоциональным всплеском вплоть до состояния экстаза.

 

4. После этого ученый пытается вписать найденную им не­ожиданную идею в строй известного знания и построить теорию — непротиворечивое описание изучаемой ситуации.

 

5. (только в естественной науке) решается голово­ломка другого типа — придумываются способы эксперименталь­ной или эмпирической проверки догадки (гипотезы). Однако непосредственного логического перехода от поставленной задачи к методу исследования не существует. Этот переход во многом опирается на интуицию исследователя.

 

6. На этом этапе проводится проверка гипотезы. Если ожида­ния исследователя оправдываются, то он переходит к следующему этапу. Если данные опыта расходятся с ожиданиями, то исходное описание корректируется. Сама эта корректировка должна проверяться в независимом эксперименте — происходит возвра­щение к предшествующему этапу. Но самое поразительное — что именно в ходе проверки гипотезы возникают новые голово­ломки, которые понимаются исследователем как ключевые, он волей-неволей снова оказывается на втором этапе и начинает все сначала.

 

7. Ищется способ так тривиализировать построенную теорию, чтобы она была принята научным сообществом. То, что совсем недавно самим первооткрывателем воспринима­лось как неожиданность, то, что возникло внезапно, порождая чувство личной отстраненности и непричастности, теперь должно быть предъявлено как нечто вписывающееся в систему наличного знания, должно превратиться в нечто очевидное, понятное.

 

Ученый обычно сам именно таким образом начинает реконструировать логику своего открытия.

В естественнонаучном познании логические (математические) рассуждения всегда должны проверяться опытом, а опыт — под­тверждаться этими рассуждениями.

 

16. Принцип идеализации в естественной науке. Невозможно построить строгую логическую систему, которая включала бы все факторы, влияющие на изучаемый процесс. Поэтому выбираются только те, которые, по мнению автора теории, позволяют увидеть сущность процесса «в чистом виде». Логические рассуждения строятся отнюдь не для реальных объектов, а для объектов несуществующих, или, как говорят методологи науки, идеализированных. Отсюда в науке появляются такие невозможности, как не имеющая длины и ширины материальная точка, как совсем не деформируемое при сжатии абсолютно упругое тело и пр. Или в случае Галилея: идеальные поверхности, не создающие при движении по ним силу трения; математические параболы вместо реальных траекторий движения падающих тел. Разве можно — принимая первый закон Ньютона — найти на Земле такое тело, чтобы на него не действовали никакие силы или хотя бы чтобы равнодействующая всех приложенных к нему сил была равна нулю? Необходимость введения заведомо не существующих идеализированных объектов предопределена задачей логического описания сложных процессов. Идеализированные объекты как раз и позволяют описывать процессы в настолько упрощенном виде, чтобы можно было использовать логические и математические конструкции. Этим объектам приписывается поразительное свойство — не обладать чем-то таким, без чего объект в реальности существовать не может. Именно идеализированные объекты играют роль фундаментальной идеи, на которую опирается все здание теории, задают, как говорят, «онтологию теории», позволяют увидеть процесс в не замутненном несущественными обстоятельствами виде. Б. С. Грязнев остроумно определяет науку не как реалистическое изображение действительности, а как шарж, карикатуру, которая намеренно выпячивает, подчеркивает одни черты реальности, пренебрегая другими. Выбор идеализированного объекта — всегда рискованный акт для ученого, потому что он заведомо неверен, но может принести удивительные плоды, если этот выбор будет удачным. Идеализированные объекты не имеют ничего общего с идеалами в гуманитарных науках, в них никак не отражаются желания исследователя. Ну кому, в самом деле, так уж хотелось, чтобы материальная точка не имела длины? Психологи помещают в свои сборники статьи, в которых обосновывается необходимость введения идеализированных объектов, однако не вводят эти объекты в свои теории. Соответственно, в психологии и не было подлинных естественнонаучных теорий. При построении собственной концепции мне пришлось сделать выбор идеализированного объекта, но об этом речь пойдет в следующей главе.

 

17. Принцип соответствия. В естественной науке при появлении новой теории должна быть объяснена эффективность старой теории. Иначе говоря, в естественных науках установление соответствия новых фактов и теорий накопленным ранее данным и прошлым теориям является обязательным. Создавая новую теорию, нельзя просто сказать: то, что мы знали раньше, неверно. Надо еще объяснить, почему то, что мы ранее лишь ошибочно полагали верным, все же способствовало развитию науки. История науки показывает, что всегда удается найти такой способ интерпретации предшествующего знания, чтобы оно не противоречило новому знанию.

 

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: