Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Глава шестая. Гештальт в контексте Путей Роста *1




Глава шестая

Гештальт в контексте Путей Роста *1

Большая честь для меня предстать перед вами, и особое! удовольствие — открыть настоящую конференцию по просьбе Лауры Перлс, которой обстоятельства не позволили это сделать самой. Организаторы желали присутствия' Лауры, и я полагаю уместным представить, что она здесь, по крайней мере обратиться к ней с кратким приветствием, сказать, что хотя Лаура и не была с Фритцем в Калифорнии и Канаде (а эти годы я считаю наиболее зрелыми в его работе), не всем известно, что она вдохновила и оказала мощное влияние на становление Гештальт-терапии. Еще меньше тех, кто знает, что она является автором доброй части первой книги Фритца — «Эго, Желание и Агрессия». С ранних лет будучи (вместе с Райхом) последователем Далкроза, она во многом способствовала обращению Фрит­ца в терапевтическом процессе к телу, его настойчивости по «пробуждению чувств».

Для меня предстать сегодня перед вами — это не только большая честь, но и счастливая возможность. Думается во многом справедлива испанская поговорка: «La terccera es la vencida» (Триумф в третий раз), по крайней мере в моей жизни это достаточно часто оказывается верным. В третий раз меня приглашают открыть конференцию по Гештальту (начиная с первой из них в Беркли), и мне представляется, что скрытое в этом приглашении — открыть 2—ю Междуна­родную Конференцию по Гештальту в Мадриде — призна­ние подобно пунктуационному знаку в особый период моей жизни: в период перехода и внутреннего (в котором я чувствую, что годы странствий подходят к концу и теперь я, наконец, начну мужать), и внешнего — в фокусе моих дей­ствий по переезду из США в Испанию.

 

 

*1 Обращение ко II Международной Конференции по Гештальту (Мадрид, 1987 г)

 

Подобно Панчо Униусу, сидящему рядом со мной, я начал свою жизнь в Чили — особого патриотизма я тут не испытываю, поскольку никогда не чувствовал там себя как дома; пока рос и жил там, я был скорее чужаком. В Беркли приехал как в оазис, тут начинаются годы моего учениче­ства, годы странствий. А теперь мне кажется, что лучшую часть своей жизни я проведу в Испании. На переезд меня подвинуло приглашение коллег и друзей не только препо­давать здесь (я начинаю трехгодовой летний курс начиная с этого года), но и, благодаря Игнасио Мартину Пойо, жить и работать в «Королевстве Бабий» — рядом с Алмерией.

Заканчивая со своей личностью (Гештальт любит, что­бы дело касалось личности), я обращаюсь к первой из двух тем, которые хотел бы обсудить как аспекты Гештальта: это место Гештальта среди классических «путей роста».

Начну с близости Гештальта и некоторых духовных тра­диций, затем выскажусь о том, с чем, по моему мнению, Гештальту не следует расставаться в своем кредо и практи­ке, что может его обогатить.

Мы живем во время, когда испытываем одновременное наличие великого множества терапевтических и духовных методов. Подобно тому, как в истории музыки было время, когда человек жил настоящей звучащей в данный момент музыкой, затем музыку научились записывать, и теперь мы все больше живем одновременно и с сегодняшней музыкой, и с музыкой, ставшей историей. Точно так же мы сопостав­ляем и всемирное развитие, и развитие личности в одновре­менном использовании вклада всех культур.

Когда я спрашиваю себя, какой из огромного репертуара методов ближе всего к Гештальту, первое, что приходит в голову и о чем я говорил в своей книге «О психологии медитации» (в соавторстве с Робертом Е. Орнстайном, Нью-Йорк, 1971 год) почти 20 лет назад: естественно-еи-пассана, медитация, представляющая первую и наиболее характерную технику буддизма, являющаяся ни чем иным, как вниманием к «здесь и теперь». Разница между ними заключается в том, что в классической буддистской меди­тации практика обращения к «непосредственным данным сознания» (говоря словами Бергсона) не является межличностной деятельностью, это деятельность в одиночестве, обычно в молчании и неподвижности. Поэтому можно ска­зать, что Гештальт-теория (как говорил Джим Симкин) — это практика «здесь и теперь» в контексте «Я и Ты».

Параллельность Гештальта буддизму не заканчивается традицией хинайаны, где главной практикой является випассана. Хотя Гештальт и можно рассматривать как откры-тие заново (если не применение) випассаны в межличностной ситуации, Фритц был все же более близок Дзену, чем традиции хинайаны. Такое влияние оказали на него его друг и последователь Эмил Вейсс в Нью-Йорке и поездка в Японию. Когда он переехал в Калифорнию, это влияние вызвало особый интерес у представителей местной культуры (гораздо больший, чем где-либо в другом месте на западе), которые в те годы сильно увлекались востоком, в особенности замечательной интерпретацией Дзена Ала­ном Уаттсом.

К теме Гештальта и Дзена обратились многие газеты. Мне кажется, что наиболее значительно сходство представ­лено приглашением отказаться от концептуального мыш­ления, спонтанностью, характерно твердым, жестким образом поведения учителя/терапевта.

Однако еще больше, чем с хинайаной и Дзеном, парал­лелей у Гештальта с тантрическим буддизмом, называе­мым также ваджрайана, или «алмазным путем». Несмотря на сходство между випассанои и упражнением континуума осознанности, эта ранняя хинайанная форма буддизма от­личается от Гештальта тем, что ей свойственна суровость, контрастирующая в целом с гедонистическими терапиями. Если в хинайане особое внимание придается дисциплини­рованности, то в Гештальте поощряется спонтанность и экспрессия импульсов. Хотя в Дзене также высоко расце­нивается спонтанность, но еще большее значение она имеет в тантрическом буддизме, где вдобавок большой упор дела­ется на «трансформации энергии»: трансмутации страст­ной и патологической мотивации, характерной для затемненного сознания, в различные качества озарения (символизируемые Дхайани Буддами и соответствующими цветами). В данном процессе трансформации используют­ся упражнения визуализации, в которых наиболее значи­тельный аспект является не непосредственно визуальным представлением, а вызыванием ментальных качеств и актом воображаемого наделения себя ими. Хотя в Гештальте и нет богов и архетипов, но зато есть образы видений, суб­личности, язык тела; в этом отношения Гештальта и тант­рического буддизма сходны с интерпретацией религиозных символов в каббалистической традиции и интерпретацией символов видений, разработанной Фрейдом.

Возможно, что Фрейд (как полагает Дэвид Бакан, наме­кая на определенную литературу в библиотеке Фрейда) находился под влиянием хассидских идей, а идентифика­ция с символическим материалом Фритца Перлса пришла вовсе не с востока, а, как известно, из театра, в особенности из общения в годы ученичества с Максом Рейнхардом.

Существует менее известное, но более продвинутое учение в буддизме, в котором мы находим параллели с Гештальтом, — это Дзогс— чен, или Aти-Йога, о котором на западе стали говорить и писать лишь недавно; это учение покоится на двух столпах — внимании и естест­венности. Практикующий может прийти к Ати—йоге че­рез опыт предшествующих «носителей» или йана, что составляет гуруйога и вводную практику. Можно сказать, что в целом это основано на внутренней отработке внима­ния и познании совершенства. Это соответствует гештальтной ситуации, где ощущение недостаточности рассматривается как наследие («незавершенное дело») прошлого, и пациенту предлагается обратиться от незакон­ченности, связанной с мышлением (воспоминания и пред­вкушения), к возможности обрести завершенность даже в болезненных ситуациях, которые переживаются осознанно и со здоровым отношением.

Значительность параллелей Гештальта с буддизмом отражается во взаимоотношениях Гештальта с другими тра­дициями роста. Можно сказать, что Гештальт — это криптобуддизм, точно также Гштальт — это и крипто—таоизм. Фритц был образцом и практиком таоизма, вероятно, потому, что это было главным элементом его родства с Эзаленом (наверное, наиболее значительной неотаоист-ской миникультурой в Америке). Так случилось, что в Эзалене в самом начале (когда и мы с Фритцем были там) жил Джиа-Фу-Фенг, приехавший из Китая, чье присутствие способствовало распространению таоизма в атмосфере на­шей общины, жившей среди лужаек, рощ у моря. Часто его каллиграфия украшала стены, его силуэт можно было увидеть где-нибудь неподалеку, когда вместе со студентами он занимался Тай Чи. Яркой искрой этого раннего Эзалена, без которой не было бы его расцвета, был Алан Уаттс, столько сделавший для распространения Дзена, но всей душой преданный таоизму, о чем свидетельствуют его кни­ги и лекции.

Дух таоизма в Гештальте очень силен. Таоизм говорит о«Тао небес» и «Тао человека», о «Тао вещей» и «Тао инди­видуальности». «Тао индивидуальности», глубокая и умуд­ренная спонтанность за пределами программируемой воли сознательного эго, не отличимо от идеала Гештальта. Геш­тальт таоистичен своей естественностью («естество» — так часто передается слово «тао»): это духовность, объемлю­щая не только актуальность и конкретность, но и само тело в частности, и сферу инстинктов.

Говоря о созвучии Гештальта с буддизмом и таоизмом, нельзя не отметить его родство с суфизмом, в особенности с той его формой, которая названа Четвертым Путем.

Исключительным было влияние на мою жизнь Гюрджиева и его школы, было время, когда я мечтал о встрече со вторым Гюрджиевым. Приехав в Калифорнию, я жил на­деждой, что могу повстречать человека такой эрудиции и мастерства. Я бы сказал, что человеком, более всего напо­минающим Гюрджиева, был Перле. Не знаю, что вы можете знать о русском Сократе, ставшем известным незадолго до русской революции и эммигрировавшем в Турцию, а затем во Францию. Он работал со вниманием и с тем, что он называл «страданием сознания», он никогда не избегал трудностей и принимал страдания, вызванные ростом. Перле был не только защитником «секрета осознания», но, так сказать, психологическим хирургом. Его терапевтиче­ский успех основывался в значительной мере на приглаше­нии не избегать б^оли, причиняемой его собственной мощной конфронтацией. Интересно, что ключевым словом языка Гюрджиева являлась «работа». Обученные в его тра­дициях говорят о себе просто: «Я на работе». Это слово является ключевым и в лексиконе Перлса, типичным его приглашением к терапевтическому процессу в группе бы­ло: «Кто хочет поработать? » Через него это слово стало обычным для руководителей группы.

Перле был крипто-буддистом, крипто-таоистом и крипто-суфистом, но нельзя не заметить, что в нем было много и от хассидского раввина. Он определенно был, подобно Хассидиму, воплощением joie de vivre, радости ментального здоровья, не только фрейдистской «взрослости» или серьез­ной возмужалости человека, который больше уже не ребе­нок, но и интеграции детского и спонтанного. Звеном, связующим хассидизм с Перлсом, был, конечно же, Бабер, с которым у Фритца внутренне, если не внешне, было много общего. Бабер погружен был в следование хассидским тра­дициям и выражал себя в литературе, Перле же находил самовыражение в действии, но у обоих был особый дар в своем деле, в философии и терапии собственно, дар, кото­рый можно назвать пророческим.

Именно в Баберовском «Я и Ты» и других его работах мы находим сходство с Перлсом. То было время, когда Ба­бер, известный как образец хассидизма, отходит от хассид-ской формы выражения и позволяет себе даже усомниться в существовании Бога. В это время Бабер становится, не переставая быть глубоко религиозным, антимистиком, этим он прекращает интересоваться любым проявлением божественного через внутренний мир, отделяет религиоз­ность от человеческих контактов. И Перле, подобно Бабе-ру, был пророком контакта — мне кажется, слово «пророк» здесь как нельзя более подходит (хотя мы и не найдем в его работах баберовской риторики освобождения), поскольку по воздействию он был одним из самых мощных проповед­ников изменения в дни кризиса гуманистической психоло­гии и «революции сознания». Можно также назвать его пророком «здесь-и-теперь», лично воздействующим на подход людей к жизни сначала в Калифорнии, а затем в ширящемся «Движении Человеческого Потенциала».

Подход Перлса и Бабера можно назвать одним словом — «присутствие», баберовское отражение присутствия могло бы вдохновить любого Гештальтиста, поскольку Гештальт считает, что терапевтическое действие основы­вается на присутствии больше, чем на технике. У Бабера слово «присутствие» несет в себе значение любящего при­сутствия, т. е. заботящегося присутствия; в Гештальте это слово культивируется скорее как предмет внимания в на­стоящем — внимания к себе, внимания к другому, изна-чальности в столкновении Я — Ты. Можно сказать, что баберовская формула идеального отношения vis-a-vis с другим — это присутствие и забота, тогда как кредо Перлса — присутствие и аутентичность (даже если эта аутентич­ность влечет признание чьих-то ограничений в заботе и выражении гнева).

В отношении выражения гнева, между тем, мы опять находим схожесть у Перлса и Бабера, несколько неясную из-за разницы в манере высказывания. На недавней кон­федерации «Взгляд в Будущее и проблемы сохранения Земли», проводимой в Цюрихе в 1987 году, я имел удовольствие послушать Мориса Фридмана (переводчика на английский и биографа Бабера), раскритиковавшего дух «нового поколения» в психологии, потворствующего объе­динению без должного признания различий. Он исходил из перспективы баберовского отношения упорной борьбы с на­шими коллегами по поводу таких различий и нашего долга не соглашаться с ними. Хотя Фритц не любил язык должен­ствования, он был настоящим мастером лечения через кон­фронтацию, человеком, глубоко сознающим, что «контакт

— это осознанность различий».

Важным различием между духом Гештальта и старыми традициями, обсуждаемыми здесь, является, я полагаю, наличие духовности. Безусловно, это весьма олицетворен­ная духовность, погруженная в осознание опасностей по­иска духовных переживаний (с этим Бабер согласен), как уход от земных проблем. Кроме того, отношением Фритца было ни что иное, как «набожность», если «набожность» означает молящегося просителя и условную добродетель, которую он видел следствием бытия «хорошим мальчиком» или «хорошей девочкой». Своей приземленностью и кажу­щейся низкой духовностью Гештальт напоминает шама­низм больше, чем что либо другое. Уступка обычна для пророческого западного течения духовности и для шама­низма, но, строго говоря, у цивилизованной религии име­ется также очень сильный аполлоновский ингредиент, тогда как шаманизм влечет более необусловленную уступ­ку — и, соответственно, ближе знаком с сумасшествием.

Я уже говорил, что новая психология (получившая оп­ределения «гуманистической» и «трансперсональной») — это больше чем академическое событие, это обширный культурный феномен, который можно интерпретировать как новый шаманизм, где шаманом является архетип наше­го духа времени. Новая психология была аспектом деятель­ности эзаленских первопроходцев, связавших многих из нас вместе в 60—е, сочувствующих этому духу, когда он содействовал развитию «позитивного значения психотиче­ского переживания» в шестидесятые, что привело к созда­нию альтернативной трактовки психоза по пути, намеченному Лэингом, Пэрри, Сильверманом и др.

Психотерапия в целом скорее дионисийна, и только не­которых психоделических терапевтов я мог бы назвать бо­лее дионисийными, чем Фритц с его манерой практики Гештальта в Калифорнийский период. Мне кажется, будет интересно выделить, что переход от фритцевского раннего Гештальта «восточного побережья» к его терапии в 60—е обозначился из его психоделики в Иерусалиме. (Хотя на восточном побережье показывали на него, что он, мол, стал хиппи, я вижу, что он из тех немногих, кто осмелился бросить вызов миру и стать «дурачком» — он учился танце­вать в возрасте около 70). Он жил в Эзалене — не только калифорнийской столице таоизма, но в прототипе сегод­няшних центров роста и в главном оплоте развития сегод­няшней дионисийной духовности (так хорошо описанной Сэмом Кином в книге «К танцующему божеству»).

Мне кажется важным, что впервые я встретился с Фрит-цем во время первой поездки в Эзален вместе с Карлосом Кастанедой. Хорошо известный теперь американский ант­рополог Майкл Харнер пригласил нас присоединиться к нему во время презентации центра по шаманизму. Эзален только что распахнул свои двери, а Фритц жил там; он все еще не работал, он только-только начинал показывать в Эзалене, кто он на самом деле. Нам выпала честь увидеть его среди присутствующих на открытии центра, с нами была и Элси Пэриш, целительница индейцев Помо. По­мнится, как Фритц высказался в перерыве, что то, что де­лает Элси, и есть шаманизм, он и сам был шаманом. Судите сами, поскольку шаманизм по характеристикам является интуитивизмом, одной из типичных форм экспрессии кото­рого есть направление момент за моментом потока пережи­ваний другого — столь характерного для гештальтной ситуации. Характеристикой шамана является и его «энер­гетическая заразность», что немало сопутствовало успеху Фритца, как и работе других больших терапевтов. Но более существенно, что среди других традиций шаманизм явля­ется наиболее дионисийным, точно так же, как Гештальт-терапия дионисийна среди новых «путей роста».

Хочу теперь обратиться ко второй теме и высказаться по поводу дыр в Гештальте и потенциальной роли Гештальта в холизме программы роста.

Вы знакомы с понятием «дыр», которое предложил Фритц. У человека может не быть глаз, но он чувствует себя видящим; у другого можно удалить сердце, и тогда ему потребуется тепло кого-то другого. Некоторые не ощущают своего тела, вместо этого они в контакте с абстракциями. Каждый из нас не замечает какие-то аспекты своего пере­живания, часть своего поля переживания. Я полагаю, что подобное встречается в Гештальте как культурно-социаль­ное явление. Фритц часто пользовался словом «отрица­ние». Как известно, он определял эго как явление идентификации — акт, которым мы определяем «это моя граница», которым устанавливаем себе барьеры и говорим: «Все, что за пределами, — это не я, не я». И Гештальт—те­рапия говорит: «Это не Гештальт». Она воздвигает свои барьеры и утверждает, что то—то и то-то «не есть Гештальт-терапия».

Я сказал бы, что Гештальт—терапия появилась на свет в соперничестве — и весьма успешном — из того, что мы сейчас называем гуманистическим движением. Фритц ни­когда не уходил от соперничества. При необходимости он мог умело побороться с монополией психоанализа, с догма­тической монополией, отвергнувшей многих талантливых людей (таких, как Хорни) и сопротивляющейся творческо­му подходу. Фритц был первым, кому удалось в одиночку противиться психоанализу в США так, что именно о Геш­тальте было сказано: «В этом есть какая-то могучая тера­певтическая сила». Я говорю, что это и открыло путь для гуманистического движения в целом, поскольку идеи сле­довали за практикой, а не наоборот. В то время, как другие подходы ТА, группы столкновения и т. д. не смогли достичь такого успеха, хотя и хлынули на сцену после того, как величайшему авторитету психоанализа был нанесен удар.

Фритц исходил из отношения состязательности контек­стов, когда говорил: «Это не так, а вот это гораздо лучше». Например, он подчеркивал о себе, сколько лет потерял, почивая на лаврах, никогда не мог простить Фрейду, сколь мало внимания тот ему уделил во время посещения Вены. Однако хотелось бы сказать, что не только не нужно, но и непростительно выбрасывать за борт процесс инсайта в психотерапии или сводить его к минимуму, что стало при­вычным для Гештальта. Я считаю, что любая глубокая те­рапия оперирует посредством инсайта, даже когда это и не интерпретация, а поведенческий эксперимент, такой, как рискованность, групповое взаимодействие, инсценировка, обостренное внимание, рассказ о личных переживаниях терапевту, ведущий к инсайту. Я полагаю, что нет необхо­димости отбрасывать простой процесс рассказа о восприя­тиях и понимании со стороны терапевта. Интеллектуализация не подходит для сеанса Гештальт-терапии, однако сегодня многие (а Эйб Левицкий прежде всего) считают, что вовсе не нужно применять Гештальт для каждого отдельного сеанса или же что можно чередо­вать Гештальт с интерпретацией. Сегодня есть даже анали­тики, провозглашающие Гештальт вкладом в психоанализ (и я считаю это логичным, если под этим понимать не ана­лиз, в котором изначальная приверженность к специфиче­ской теории вымарывает феноменологический аспект терапевтической деятельности и свободную игру терапев­тической интуиции).

Дырами, нарастающими в Гештальте из-за отказа от психоанализа, являются не только теоретическое неприз­нание инсайта и практическое неиспользование интерпре­тации, но также и неиспользование свободной ассоциации, которую Фритц отвергал и называл свободной диссоциа­цией. Я полагаю, что иногда полезно прибегать к свободно­му потоку мышления (а не к ощущению — поступку — восприятию пациента), точно так же, как полезно интерп­ретировать, однако не догматически, но в свете «Так я это вижу».

А теперь позвольте сказать пару слов о так называемом «дерьме собачьем». Это очень полезный термин для опреде­ленного рода защитной интеллектуализации, и разница между нормальным «дерьмом собачьим» и «дерьмом сло­новьим» не менее подходяща. Но нужно помнить, что Фритц был весьма противоречив по отношению к собствен­ным теоретическим разработкам. В его автобиографии можно увидеть, как на одной странице он дает превосход­ные концепции времени, пространства, сознания, а на дру­гой высмеивает себя за философствования. С одной стороны, он вводит в Гештальт мнение, по которому пол­учается, что для теории здесь нет места, а с другой — говорит также в своей биографии, что, если бы ему довелось стать священной коровой, он бы воспользовался своим пре­стижем для интеграции психологии, медитации и филосо­фии.

Понятно, как мне кажется, что личность Фритца наво­дит на сильное антиинтеллектуальное предубеждение, и мы не должны ослеплять себя этим, чтобы признать, что интеллект, как эмоция и поступок, может быть частью пу­ти роста. Именно из такого признания и вырастает так называемое «учение». Восточные пути, например, вмеща­ют в себя — каждый из них — мировоззрение — это час­тично космология, частично антропология; мировоззрение, поддерживающее или стимулирующее трансформативный процесс. Подобные перспективы (дришти на санскрите) являются средством видения ве­щей, что облегчает путь. Я полагаю, что Гештальт мог бы также оперировать в контексте видения вещей (и говорю это, несмотря на скудный энтузиазм в «традиционном», т. е. гудменовском теоретизировании). Это еще одна дыра в Гештальте, выросшая из-за претензий, что всего можно добиться без всякой поддержки. Гештальт Фритца в последние годы был хорошим историческим примером того, что в[ терапии можно обойтись без теории, но совсем не обязательно точно этому следовать, уча терапевтов, что понимание психики, психопатологии, взросления человека! является дерьмом собачьим.

Нечто подобное можно сказать в отношении медитации.! Сам Фритц медитировал, по крайней мере в те годы, когда я знал его, но вследствие нежелания оценить любой путь кроме своего собственного, свысока смотрел на все, что касалось духовности. В результате некоторые сегодняшние гештальтисты не признают факта, что медитативное созна­ние представляет глубочайшую самоподдержку. Большин­ство Гештальтистов знакомо с концепцией роста как движения от внешней поддержки к самоподдержке. В то время, пока много говорится о поддержке из заземленности в сенсорном осознании и, в более общем плане, из осозна­ния переживания, нам нужно учиться поддержке в духов­ных традициях, идущей из оставления поддержки во всем и через открытость — развивая чувство существования вне осознания содержания — осознания осознания, чистого присутствия или истинного бодрствования (бодхи в буддизме), которая дарует и чувство неранимости и способность быть независимым.

В традиционном Гештальте (если так можно назвать ранний Гештальт, когда он так избегал традиционности) есть дыра, образовавшаяся вначале из представления и презумпции, что внимание, которое уделяется телу во вре­мя сеанса, достаточно. Нужно отдать должное Гештальту за осознание им тела, за внимание к позе и жестам во время терапевтического процесса, так же как за его внимание к телесным ощущениям как к состоянию бодрствования и отражения чувств; и все же, я полагаю, что Фритц и Лаура несколько самонадеянно утверждали, что этого достаточ­но; отдаю должное гештальтистам нашего поколения — Бобу Холлу, Ричарду Блумбергу, Айлен Рабенфелд — всем, кто интегрировал райховы и другие элементы «рабо­ты тела» в Гештальт. По существу, дело здесь не в том, чтобы индивид мог что—то получить от сеанса, а в том, чтобы уметь помочь себе посредством внимания к тому, чтобы положить конец сдерживающей броне своей физио­логии. Чтобы быть эффективной, работа тела в любой из­вестной школе требует определенного внимания и времени. Пусть это будет Фельденкрейс, Александер, древние мето­дики — как йога и Тай Чи, техника потребует времени, чтобы ею овладеть.

Другой дырой терапевтического репертуара является чересчур строгое следование терапевтом установленным границам Гештальта, что может систематично удерживать его от возможностей совета или поведенческих предписа­ний. Все эти важные аспекты поведенческой терапии и со­временной семейной терапии являются, без сомнения, надежными средствами в руках психотерапевта и духовно­го наставника, и я хотел бы бросить вызов преобладающему мнению гештальтистов (взятому из раннего психоанализа и из терапии Роджера), что воздействия советом на паци­ента следует избегать. Каким бы ненаправляющим Гештальт-терапевт ни был в его поддержке спонтанности, он вполне может быть весьма направляющим своей подсказ­кой поведенческого экспериментирования во время сеанса — и нет причины, почему бы это не распространить (как это часто делал Джим Симкин) на определение задач вне или в дополнение ко времени лечения — т:. е. на советы по самостоятельной работе над собой в повседневной жизни.

 

До сих пор я говорил о дырах с точки зрения незадейст­вования ценных ресурсов, о неиспользовании возможно­стей, которые могли бы способствовать терапевтическому процессу во имя чистоты Гештальта. Теперь хочу обратить­ся к дырам, природа которых более психологична. Одну из них можно описать, как склонность Гештальта к «круто­сти». Каким бы ценным ни был бы вклад Гештальта в его систематической поддержке экспрессии гнева, мне кажет­ся, что его поборничество грубости иногда приводит к опре­деленному забвению идеала любви; идеала — тут я согласен с Фрейдом, — который не может быть отделен от нашего понимания целительства. Верно, что выявление конфликтов и боли уже само по себе достаточно во многих случаях, чтобы убрать барьеры к спонтанной интеграции. Между тем, полезно иметь на виду и интеграционный про­цесс, чтобы знать, что мы работаем по восстановлению спо­собности любить, без которой не может быть полного удовлетворения или окончания страдания. В этом отноше­нии гештальтисты должны многому научиться (как я уже заявлял) у процесса Фишера-Хоффмана — не с тем, чтобы превратиться в проводников процесса Фишера-Хоффмана, а для того, чтобы увидеть, какое значение там придается I факторам любви и прощения, и внести это в практику Гештальта.

Еще одной дырой может стать отношение Гештальта по  превалированию удовольствия над болью в трансформиро­ванном процессе. Я уже говорил, что в самом начале Гештальт представлялся как «гуманистический гедонизм». Верно, экспрессия импульса помогает избежать репрессии; предписание не сдерживаться помогает процессу осознания импульсов: и, однако, это не должно привести нас к мне­нию, что реверсный процесс сдерживания импульсов бес­плоден как подход. Духовность традиционно была не гедонистичной, а аскетичной, строгой, из признания, что ограничения тоже могут обострить наше внимание к сво­им желаниям и эмоциям. Если пристально взглянуть на Гештальт, можно увидеть, что оба эти аспекта отражены в нем. Часть Гештальта отваживается обходиться без «обви­нителя» (в большей мере, чем в реальной жизни), а другая его часть представлена способностью «ладить» с пережива­нием, не прибегая к его обыгрыванию, когда член группы говорит (к примеру): «Мне неловко от того, что вы сказали», — вместо того, чтобы сделать критическое замечание. Главным выражением этой дыры в Гештальтной практике является наставление для повседневной жизни, которое большинством выносится после сеанса Гештальта. Обыч­ным отношением бывает, что нужно всегда жить «по-гештальтски», т. е. выражать свои негативные чувства в семье и на работе. Я с таким советом не согласен, поскольку слишком часто наблюдал, как это ведет к бесконечному раздражению в группе, не ориентированной психотерапев­тически, в которой это становится скорее деструктивным, чем конструктивным. Я считаю, что правило прозрачности весьма ценно для Гештальт-терапии, но в ее пределах, а традиционная установка на сдерживание своей деструктивности в повседневной жизни может быть лучшим фоном для дополнительной работы над собой.

Думаю, что Гештальт-терапия, столь революционный метод 15 лет назад, появившийся в нашей культуре, сегод­ня рискует превратиться в еще более ортодоксальную мо­нополию, чем в прошлом был психоанализ. И я считаю более подходящим сегодня, когда Гештальт получил широ­кое признание, чтобы его рамки стали более гибкими, дав тем самым возможность для более широкого развития Геш­тальта — холистического подхода, в котором способности индивида к работе над собой отрабатываются в медитации и практике осознанности в повседневной жизни и в котором телесная работа, как и ментальная перспектива в развитии человека, способствуют процессу роста индивида — в до­полнение к непосредственно сеансу терапии. В этом случае Гештальт-терапия послужит еще лучше, как изысканной элемент мозаики, дополняющий и поддерживающий ее.

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...