 |
Из летописи новогородской. 5 глава
|
|
|
|
незахочется ли тебе сынка твоего, лучше удавить, нежели отпустить в службу. Небольно ли сердцу твоему, что сынок твой, знатной боярин, презирает заслуги и достоинства, для того, что их участь пресмыкаться в стезе чинов, пронырства гнушаяся? Невозрыдаеш ли ты, что сынок твой любезной, с приятною улыбкою отнимать будет имение, честь, отравлять и резать людей, не своими всегда боярскими руками но посредством лап своих любимцев. [157]
Крестицкой дворянин, казалося мне, был лет пятидесяти. Редкия седины едва пробивались сквозь светлорусыя власы главы его. Правильныя черты лица его, знаменовали души его спокойствие, страстям неприступное. Нежная улыбка безмятежнаго удовольствия, незлобием раждаемаго, изрыла ланиты его ямками, в женщинах столь прельщающими; взоры его, когда я вошел в ту комнату где он сидел, были устремлены на двух его сыновей. Очи его, очи благораствореннаго разсудка, казалися подернуты легкою пленою печали; но искры твердости и упования пролетали оную быстротечно. Пред ним стояли два юноши, возраста почти равнаго, единым годом во времени рождения, но не в шествии разума и сердца они разнствовали между собою. Ибо горячность родителя, ускоряла во младшем развержение ума, а любовь братня, умеряла успех в науках во старшем. [158] Понятия о вещах были в них равныя, правила жизни знали они равно, но острота разума и движения сердца, природа в них насадила различно. В старшем взоры были тверды, черты лица незыбки, являли начатки души неробкой и непоколебимости в предприятиях. Взоры младшаго были остры, черты лица шатки и непостоянны. Но плавное движение оных, необманьчивый были знак благих советов отчих. – На отца своего взирали они с несвойственною им робостию, от горести предстоящей разлуки происходящею, а не от чувствования над собою власти или начальства. – Редкия капли слез, точилися из их очей. – Друзья мои, сказал отец, сего дня мы разстанемся – и обняв их, прижал возрыдавших к перси своей. – Я уже несколько минут был свидетелем сего зрелища, стоя у дверей неподвижен, как отец, обратясь ко мне: [159] будь свидетелем, чувствительный путешественник, будь свидетелем мне перед Светом, сколь тяжко сердцу моему исполнять державную волю обычая. Я отлучая детей
|
|
|
моих от бдящаго родительскаго ока, единственное к тому имею побуждение, да приобретут опытности, да познают человека из его деяний, и наскучив гремлением мирскаго жития да оставят его с радостию; но да имуг отишие в гонении, и хлеб насущный в скудости. А для сего то остаюся я на ниве моей. Недаждь, владыко всещедрый, недаждъ им скитатися за милостынею вельмож, и обретати в них утешителя! Да будет соболезнуяй о них их сердце; да будет им творяй благостыню, их разсудок. – Возсядите, и внемлите моему слову, еже пребывати во внутренности душ ваших долженствует. – Еще повторю вам, сего дня мы разлучимся. – С неизреченным услаждением [160] зрю слезы ваши, орошающия ланиты вашего лица. Да отнесет сие души вашей зыбление, совет мой во святая ее, да восколеблется она при моем воспоминовении, и дабуду отсутствен, оградою вам от зол и печалей.
Прияв вас даже от чрева матерня в объятии мои, невосхотел николи, что бы кто либо был рачителем в исполнениях, до вас касающихся. Никогда, наемная рачительница некасалася телеси вашего, и никогда, наемный наставник некоснулся вашего сердца и разума. Неусыпное око моея горячности, бдело над вами денноночно, да не приближится вас оскорбление; и блажен нарицаюся, доведши вас до разлучения со мною. Но невоображайте себе, чтобы я хотел изторгнуть из уст ваших благодарность за мое о вас попечение, или же признание, хотя слабое, ради вас мною соделаннаго. Вождаем собственныя корысти [161] побуждением, предприемлемое на вашу пользу, имело всегда в виду собственное мое услаждение. И так изжените из мыслей.ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем необязаньи Не в разсудке, а меньше еще в законе, хощу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце. Горе вам, если его в забвении оставите! Образ мой преследуя нарушителю союза нашея дружбы, поженет его в сокровенности его, и устроит ему казнь несносную, дондеже невозвратится к союзу. Еще вещаю вам, вы мне ни чем недолжны. Возрите на меня, яко на странника и пришельца, и если сердце ваше ко мне ощутит некую нежную наклонность, то поживем в дружбе, в сем наивеличайшем на земли благоденствии. – Если же оно без ощущения пребудет – да забвени
|
|
|
будем друг друга, яко же нам неродитися. Даждь всещедрый, сего да не узрю, [162] отошед в недра твоя, сие предваряяй! Недолжны вы мне ни за воскормление, ни за наставление, а меньше всего за рождение. – За рождение? – Участники были ли вы в нем? Вопрошаемы были ли да рождени будете? На пользу ли вашу родитися имели, или во вред? Известен ли отец и мать рождая сына своего, блажен будет в житии или злополучен? Кто скажет, что вступая в супружество, помышлял о наследии и потомках; а если имел сие намерение, то блаженства ли их ради, произвести их желал, или же на сохранение своего имени. Как желать добра тому, кого незнаю, и что сие? Добром назваться может ли желание неопределенное, помаваемое неизвестностию? – Побуждение к супружеству, покажет и вину рождения. Прельщенный, душевною паче добротою матери вашея, нежели лепотою лица, я употребил способ верный на взаимную горячность, любовь [163] искренную. Я получил мать вашу себе в супруги. Но какое было побуждение нашея любви? Взаимное услаждение; услаждение плоти и духа. Вкушая веселие, природой повеленное о вас мы немыслили. Рождение ваше нам было приятно, но не для вас. Произведение самаго себя льстило тщеславию; рождение ваше было новый и чувственный, так сказать, союз союз сердец подтверждающий. Он есть источник начальной горячности родителей к сынам своим; подкрепляется он привычкою, ощущением своея власти, отражением похвал сыновних к отцу. – Мать ваша, равнаго со мною была мнения, о ничтожности должностей ваших, от рождения проистекающих. Негордилася она пред вами, что носила вас во чреве своем, нетребовала признательности питая вас своею кровию; нехотела почтения за болезни рождения, ни за скуку воскормления сосцами [164] своими. Она тщилася благую вам дать душу, яко же и сама имела, и в ней хотела насадить дружбу, но необязанность, не должность, или рабское повиновение. Недопустил ее рок зрети плодов ея насаждений. Она нас оставила, с твердостию хотя духа, но кончины еще нежелала, зря ваше младенчество и мою горячность. Уподобляяся ей, мы совсем ее непотеряем. Она поживет с нами, доколе к ней не отыдем. Ведаете, что любезнейшая моя с вами беседа есть, беседовати о родшей вас. Тогда мнится душа ея беседует с нами,
|
|
|
тогда становится она нам присудственна, тогда в нас она является, тогда она еще жива. – И отирал вещающий капли задержанных в душе слез. –
Сколь мало обязаны вы мне за рождение, толико же обязаны и за воскормление. Когда я угощаю пришельца, когда питаю птенцов пернатых, [165] когда даю пищу псу, лижущему мою десницу; их ли ради сие делаю? – Отраду, увеселение, или пользу в том нахожу мою собственную. С таковым же побуждением производят воскормление детей. Родившися в свет вы стали граждане общества, в коем живете. Мой был долг вас воскормить; ибо если бы допустил до вас кончину безвременную, был бы убийца. Если я рачительнее был в воскормлении вашем, нежели бывают многие, то следовал чувствованию моего сердца. Власть моя да пекуся о воскормлении вашем, или небрегу о нем; да сохраню дни ваши или разточителем в них буду; оставлю вас живых, или дам умрети завременно; есть ясное доказательство, что вы мне необязаны, в том что живы. Если бы умерли от моего о вас небрежения, как то многие умирают, мщение закона меня бы непреследовало. – Но скажут обязаны [166] вы мне за учение и наставление. – Немоей ли я в том искал пользы, да благи будите. Похвалы воздаваемыя доброму вашему поведению, разсудку, знаниям, искусству вашему, распростираяся на вас, отражаются на меня, яко лучи солнечны от зеркала. Хваля вас, меня хвалят. Что успел бы я если бы вы вдалися пороку, чужды были учения, тупы в разсуждениях, злобны, подлы, чувствительности неимея. Нетолько сострадатель был бы я в вашем косвенном хождении, но жертва, может быть вашего неистовства. Но ныне спокоен остаюся, отлучая вас от себя; разум прям, сердце ваше крепко, и я живу в нем. О друзья мои, сыны моего сердца! родив вас, многия имел я должности в отношении к вам, но вы мне ни чем не должны; я ищу вашей дружбы и любови; если вы мне ее дадите, блажен отыду к началу жизни, и невозмущуся при кончине [167] оставляя вас на веки, ибо поживу на памяти вашей.
|
|
|
Но если я исполнил должность мою в воспитании вашем, обязан сназати ныне вам вину, по что вас так, а неиначе воспитывал, и для чего сему а недругому вас научил; и
для того услышите повесть о воспитании вашем, и познайте вину всех моих над вами деяний.
Со младенчества вашего принуждения вы нечувствовали. Хотя в деяниях ваших вождаемы были рукою моею, неощущали однакоже ни коли ея направления. Деяния ваши были предъузнаты и предваряемы; нехотел я, чтобы робость или послушание повиновения, малейшею чертою ознаменовала на вас тяжесть своего перста. И для того дух ваш нетерпящь веления безрассуднаго, кроток к совету дружества. Но если младенцам вам сущим, находил я что уклонилися от пути мною назначеннаго, [168] устремляемы случайным ударением, тогда остановлял я ваше шествие, или лучше сказать, неприметно вводил в прежний путь, яко поток, оплоты прорывающий, искусною рукою обращается в свои берега.
Робкая нежность неприсудствовала во мне, когда казалося, нерачил об охранении вас от неприязненности стихий и погоды. Желал лучше, чтобы на мгновение тело ваше оскорбилося преходящею болью, нежели дебелы пребудите в возрасте совершенном. И для того почасту ходили вы босы непокровенную имея главу; в пыли, в грязи возлежали на отдохновение, на скамии или на камени. Неменьше старался я, удалить вас от убийвственной пищи и пития. Труды, наши лучшая была приправа в обеде нашем. Воспомните, с каким удовольствием обедали мы в деревне нам неизвестной, ненашед дороги к [169] дому. Сколь вкусен нам казался тогда, хлеб ржаной и квас деревенской!
Неробщите на меня, если будете иногда осмеяны, что неимеете казистаго возшествия, что стоите, как телу вашему покойнее, а некак обычай или мода велит; что одеваетеся не со вкусом, что волосы ваши кудрятся рукою природы, а не чесателя. Неробщите если будете небрежены в собраниях, а особливо от женщин, для того что неумеете хвалить их красоту; но вспомните, что вы бегаете быстро, что плаваете неутомляяся, что подымаете тяжести без натуги, что умеете водить соху, вскопать гряду, владеете косою и топором, стругом и долотом; умеете ездить верхом, стрелять. Неопечальтеся, что вы скакать неумеете, как скоморохи. Ведайте, что лучшее плясание ни чего непредставляет величественнаго; и если некогда тронуты будете зрением онаго, то любострастие будет [170] тому корень, все
|
|
|
же другое оному постороннее. – Но вы умеете изображать, животных и неодушевленных, изображать черты Царя природы, человека. В живописи найдете вы истинное услаждение, нетокмо чувств, но и разума. – Я вас научил музыке, дабы дрожащая струна согласно вашим нервам, возбуждала дремлющее сердце; ибо музыка приводя внутренность в движение, делает мягкосердие в нас привычкою. – Научил я вас и варварскому искуству сражаться мечем. Но сие искуство да пребудет в вас мертво, доколе собственная сохранность того невостребует. Оно, уповаю, несделает вас наглыми; ибо вы твердой имеете дух, и обидою несочтете, если осел вас улягнет, или свинья смрадным до вас коснется рылом. – Небойтесь сказать ни кому, что вы корову доить умеете, что шти и кашу сварите, или зажаренной вами кусок [171] мяса, будет вкусен. Тот, кто сам умеет что сделать, умеет заставить сделать, и будет на погрешности снисходителен, зная все в исполнении трудности.
Во младенчестве и отрочестве, неотягощал я разсудка вашего, готовыми размышлениями, или мыслями чуждыми, неотягощал памяти вашей излишними предметами. Но предложив вам пути к познаниям, с тех пор, как начали разума своего ошущати силы, сами шествуете к отверстой вам стезе. Познания ваши тем основательнее, что вы их приобрели нетвердя, как то говорят по пословице, как сорока якова. Следуя сему правилу доколе силы разума небыли в вас действующи, непредлагал я вам понятия о всевышнем существе, и еще менее об откровении. Ибо то, что бы вы познали прежде, нежели были разумны, было бы в вас предразсудок и разсуждению бы мешало. [172] Когда же я узрел, что вы в суждениях ваших вождаетесь разсудком, то предложил вам связь понятий, ведущих к познанию бога; уверен во внутренности сердца моего, что всещедрому отцу, приятнее зрети две непорочныя души, в коих светильник познаний, непредразсудком возжигается, но что они сами возносятся к начальному огню на возгорение. Предложил я вам тогда и о законе откровенном, не сокрывая от вас все то, что в опровержение онаго сказано многими. Ибо желал, что бы вы могли сами избирать между млеком и желчию, и с радостию видел, что восприяли вы сосуд утешения неробко.
Преподавая вам сведении о науках, неоставил я ознакомить вас с различными народами, изъучив вас языкам иностранным. Но прежде всего попечение мое было, да познаете ваш собственной, да умеете на оном изъяснять [173] ваши мысли словесно и письменно, что бы изъяснение сие было в вас непринужденно, и поту на лице непроизводило. Аглинской язык, а потом Латинской, старался я вам известнее сделать других. Ибо упругость духа вольности, переходя в изображение речи, приучит и разум к твердым понятиям, столь во всяких правлениях нужным.
Но если разсудку вашему предоставлял я, направлять стопы ваши в стезях науки, тем бдетельнее тщился быть во нравственности вашей. Старался умерять в вас гнев мгновения, подвергая разсудку гнев продожительный, мщение производящий. Мщение!... душа ваша мерзит его. Вы из природнаго сего чувствительныя твари движения, оставили только оберегательность своего сложения, поправ желание возвращать уязъвления. [174]
Ныне настало то время, что чувствы ваши дошед до совершенства возбуждения, но не до совершенства еще понятия о возбуждаемом; начинают тревожиться всякою внешностию, и опасную производить зыбь во внутренности вашей. Ныне достигли времени, в которое, как то говорят, разсудок становится определителем делания и неделания; а лучше сказать, когда чувства доселе одержимыя плавностию младенчества, начинают ощущать дрожание, или когда жизненныя соки исполнив сосуд юности, превышать начинают его воскраия, ища стезю свойственным для них стремлениям. Я сохранил вас неприступными доселе превратным чувств потрясениям, но несокрыл от вас неведения покровом, пагубных следствий, совращения от пути умеренности в чувственном услаждении. Вы свидетели были, сколь гнусно избыточество, чувственнаго насыщения, [175] и возгнушалися; свидетели были страшнаго волнения страстей, превысивших брега своего естественнаго течения, познали гибельныя их опустошения, и ужаснулися. Опытность моя носяся над вами, яко новый Егид охраняла вас от неправильных уязвлений. Ныне будете сами себе вожди, и хотя советы мои будут всегда светильником ваших начинаний, ибо сердце и душа ваша мне отверсты; но яко свет отдаляяся от предмета менее его
освещает, тако и вы отриновенны моего присудствия, слабое ощутите согрение моея дружбы. И для того преподам вам правила единожития и общежития, дабы по усмирении страстей, невозгнушалися деяний во оных свершенных, и непознали, что есть раскаяние.
Правила единожития елико то касатся может до вас самих, должны относиться к телесности вашей и [176] нравственности. Незабывайте никогда употреблять ваших телесных сил и чувств. Упражнение оных умеренное, укрепит их неистощевая, и послужит ко здравию вашему, и долгой жизни. И для того упражняйтеся в искуствах, художествах и ремеслах вам известных. Совершенствование в оных, иногда может быть нужно. Неизвестно нам грядущее. Если неприязненное щастие отъимет у вас все, что оно вам дало; богаты пребудете во умеренности желаний, кормяся делом рук ваших. Но если во дни блаженства все небрежете, поздо о том думать во дни печали. Нега, изленение и неумеренное чувств услаждение, губят и тело и дух. Ибо изнуряяй тело невоздержностию, изнуряет и крепость духа. Употребление же сил укрепит тело а с ним и дух. Если почувствуеш отвращение к яствам, и болезнь постучится у дверей; воспряни тогда [177] от одра твоего, на нем же лелееш чувства твои, приведи уснувшие члены твои в действие yпражнeниeм, и почувствуеш мгновенное сил обновление; воздержи себя от пищи нужной во здравии, и глад сделает пищу твою сладкою, огорчавшую от сытости. Помните всегда, что на утоление глада, нужен только кусок хлеба и ковш воды. Если благодетельное лишение внешних чувствований, сон, удалится от твоего возглавия, и невозможеш возобновить сил разумных и телесных; беги из чертогов твоих, и утомив члены до усталости, возляги на одре твоем, и почиеш во здравие.
Будьте опрятны в одежде вашей; тело содержите в чистоте; ибо чистота служит ко здравию, а неопрятность и смрадность тела, нередко отверзает неприметную стезю к гнусным порокам. Но небудьте и в сем неумеренны. Негнушайтесь, пособить [178] поднимая погрязшую во рве телегу, и тем облегчить упадшаго; вымараете руки, ноги и тело, но просветите сердце. Ходите в хижины уничижения; утешайте томящагося нищетою; вкусите его брашна, и сердце ваше усладится, дав отраду скорбящему.
Ныне достигли вы, повторю, того страшнаго времени и часа, когда страсти пробуждатся начинают, но разсудок слаб еще на их обуздание. Ибо чаша разсудка без опытности на весах воли воздымется; а чаша страстей опустится мгновенно долу. И так, к равновесию неиначе приближиться можно, как трудолюбием. Трудитеся телом; страсти ваши нестоль сильное будут иметь волнение, трудитеся сердцем, упражняяся в мягкосердии, чувствительности, соболезновании, щедроте, отпущении, и страсти ваши направятся ко благому концу. Трудитеся разумом, [179] упражняяся в чтении, размышлении, разыскании истинны, или произшествий; и разум управлять будет вашею волею и страстьми. Но невозмните в восторге разсудка, что можете сокрушить корени страстей, что нужно быть совсем безстрастну. Корень страстей благ, и основан на нашей чувствительности самою природою. Когда чувствы наши, внешния и внутренния ослабевают и притупляются, тогда ослабевают и страсти. Оне благую в человеке производят тревогу, без нее же уснул бы он в бездействии. Совершенно безстрастный человек есть глупец и истукан нелепый, невозмогаяй ни благаго ни злаго. Не достоинство есть, воздержатися от худых помыслов, немогши их сотворить. Безрукой неможет уязвить ни кого, но неможет подать помощи утопающему, ни удержати на бреге падающаго в пучину моря. – И так умеренность во [180] страсти есть благо; шествие во стезе средою, есть надежно. Чрезвычайность во страсти есть гибель; безстрастие есть нравственная смерть. Яко же шественник отдаляяся среды стези, вдается опасности ввергнутися в тот или другой ров, такого бывает шествия во нравственности. Но буде страсти ваши, опытностию, разсудком, и сердцем направлены к концу благому, скинь с них бразды томнаго благоразумия, не сокращай их полета; мета их будет всегда величие; на нем едином остановиться оне умеют.
Но если я вас побуждаю небыть безстрастными, паче всего потребно в юности вашей, умеренность любовныя страсти. Она природою насаждена в сердце нашем, ко блаженству нашему. И так в возрождении своем никогда ошибиться неможет, но в своем предмете, и неумеренности. И так блюдитеся, да неошибетеся [181] в предмете любви вашея, и да непочтете взаимною горячностию оныя образ. С
благим же предметом любви, неумеренность страсти сея, будет вам неизвестна. Говоря о любви, естественно бы было говорить и о супружестве, о сем священном союзе общества, коего правила неприрода в сердце начертала, но святость коего из начальнаго обществ положения произтекает. Разуму вашему, едва шествие свое начинающему, сие бы было не понятно, а сердцу вашему, неиспытавшему самолюбивую в обществе страсть любви, повесть о сем, была бы вам неощутительна, а потому и безполезна. Если желаете о супружестве иметь понятие, воспомяните о родшей вас. Представте меня с нею и с вами, возобновите слуху вашему глаголы наши и взаимныя лобызания, и приложите картину сию к сердцу вашему. Тогда почувствуете в нем приятное некое [182] содрогание. Что оно есть? Познаете со временем; а днесь довольны будьте онаго ощущением.
Приступим ныне в кратце к правилам общежития. Предписать их неможно с точностию; ибо разполагаются они часто по обстоятельствам мгновения. Но дабы, колико возможно, менее ошибаться; при всяком начинании, вопросите ваше сердце; оно есть благо, и николи обмануть вас не может. Что вещает оно, то и творите. Следуя сердцу в юности неошибетеся, если сердце имеете благое. Но следовати возмнивый разсудку, неимея на браде власов, опытность возвещающих, есть безумец.
Правила общежития относятся ко исполнению, обычаев и нравов народных, или ко исполнению закона, или ко исполнению добродетели. Если в обществе нравы и обычаи непротивны закону, если закон неполагает добродетели преткновений в ея шествии, [183] то исполнение правил общежития есть легко. Но где таковое общество существует? Все известныя нам, многими наполнены во нравах и обычаях, законах и добродетелях, противоречиями. И от того трудно становится, исполнение должности человека и гражданина, ибо нередко оне находятся в совершенной противуположности.
Понеже добродетель, есть вершина деяний человеческих, то исполнение ея, ни чем недолженствует быть препинаемо. Небреги обычаев и нравов, небреги закона гражданскаго и священнаго, столь святыя в обществе вещи, буде исполнение оных отлучает тебя от добродетели. Недерзай николи
нарушения ея прикрывати робостию благоразумия. Благоденствен без нее будеш во внешности, но блажен николи.
Последуя тому, что налагают на нас обычаи и нравы, мы приобретем благоприятство тех, с кем живем. Исполняя предписание закона, можем приобрести, название честнаго человека. Исполняя же добродетель, приобретем общую доверенность, почтение и удивление, даже и в тех, кто бы не желал их ощущать в душе своей. Коварный Афинский Сенат, подавая чашу с отравою Сократу, трепетал во внутренности своей, пред его добродетелию.
Недерзай никогда исполнять обычая в предосуждение закона. Закон, каков ни худ, есть связь общества. И если бы сам Государь велел тебе нарушить закон, неповинуйся ему, ибо он заблуждает, себе и обществу во вред. Да уничтожит закон, яко же нарушение онаго повелевает, тогда повинуйся, ибо в России Государь есть источник законов.
Но если бы, закон или Государь, или бы какая либо на земли власть, подвизала тебя на неправду и нарушение [185] добродетели, пребудь в оной неколебим. Небойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения, ниже самой смерти. Пребудь незыблем в душе твоей, яко камень среди бунтующих, но немощных валов. Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою; и если предадут тебя смерти, осмеяны будут, а ты поживеш на памяти благородных душ, до скончания веков. Убойся заранее, именовать благоразумием, слабость в деяниях, сего перваго добродетели врага. Сего дня нарушиш ее уважения ради каковаго, завтра нарушение ея казаться будет самою добродетелию; и так порок воцарится в сердце твоем, и исказит черты непорочности в душе и на лице твоем.
Добродетели суть или частныя или общественныя. Побуждения к первым суть всегда мягкосердие, кротость, соболезнование, и корень всегда их благ. Побуждения к добродетелям [186] общественным, нередко имеют начало свое в тщеславии и любочестии. Но для того ненадлежит остановляться в исполнении их. Предлог над ним же вращаются, придает им важности. В спасшем Курции отечество свое, от пагубоносныя язвы, никто незрит ни тщеславнаго, ни отчаяннаго, или наскучившаго жизнию, но Ироя. Если же побуждения наши к общественным добродетелям, начало свое имеют в
человеколюбивой твердости души, тогда блеск их будет гораздо больший. Упражняйся всегда в частных добродетелях, дабы могли удостоиться исполнения общественных.
Еще преподам вам, некоторыя исполнительныя правила жизни. – Старайтеся паче всего во всех деяниях ваших, заслужить собственное свое почтение; дабы обращая во уединении взоры свои во внутрь себя, нетокмо немогли бы вы раскаяваться о сделанном, [187] но взирали бы на себя со благоговением.
Следуя селу правилу удаляйтеся, елико то возможно, даже вида раболепствования. Вошед в свет узнаете скоро, что в обществе существует обычай. Посещать в праздничные дни по утрам знатных особ; обычай скаредной, ничего незначущей, показующей в посетителях дух робости, а в посещаемом дух надменности, и слабой разсудок. У Римлян было похожее сему обыкновение, которое они называли амбицио, то есть снискание или обхождение; а от туда и любочестие названо амбицио, ибо посещениями именитых людей, юноши снискивали себе путь, к чинам и достоинствам. Тоже делается и ныне. Но если у Римлян обычай сей введен был для того, что бы молодые люди обхождением с испытанными научалися, то сомневаюсь, что бы цель в обычае сем, всегда непорочна [188] сохранилася. В наши же времена посещая знатных господ, учения целию своею никто неимеет, но снискание их благоприятства. Итак да непреступит нога ваша, порога отделяющаго раболепство, от исполнения должности. Непосещай николи передней знатнаго боярина, разве по долгу звания твоего. Тогда среди толпы презренной, и тот, на кого. она взирает с подобострастием, в душе своей тебя, хотя с негодованием, но от нее отличит.
Если случится, что смерть пресечет дни мои, прежде, нежели в благом пути отвердеете; и юны еще восхитят вас страсти из стези разсудка; то неотчаевайтеся, соглядая иногда превратное ваше шествие. В заблуждении вашем, в забвении самих себя, возлюбите добро. Разпутное житие, безмерное любочестие, наглость и все пороки юности оставляют надежду исправления; ибо скользят [189] по поверхности сердца, его неуязвляя. Я лучше желаю что бы во младых летах ваших, вы были разпутны, расточительны, наглы; нежели сребролюбивы, или же чрезмерно бережливы,
щеголеваты, занимаяся более убранством, нежели чем другим. Систематическое, так сказать, расположение в щегольстве, означает всегда сжатой разсудок. Если повествуют, что Юлий Кесарь был щеголь; но щегольство его имело цель. Страсть к женщинам в юности его, была к сему побуждением. Но он из щеголя, облекся бы мгновенно во смраднейшее рубище, если бы то способствовало к достижению его желаний.
Во младом человеке, нетокмо щегольство преходящее простительно, но и всякое почти дурачество. Если же наикраснейшими деяниями жизни, прикрывать будете коварство, лож, вероломство, сребролюбие, гордость, [190] любомщение, зверство; то хотя ослепите современников ваших, блеском ясной наружности, хотя ненайдете ни кого столь любящаго вас, да представит вам зерцало истинны; немните однако же затмить взоры прозорливости. – Проникнет она светозарную ризу коварства, и добродетель черноту души вашей обнажит. Возненавидит ее сердце твое, и яко чувственница уведать станет прикосновением твоим, но мгновенно, но стрелы ея издалека язвить тебя станут и терзать.
Простите возлюбленные мои, простите друзья души моей; днесь при сопутном ветре, отчальте от брега чуждыя опытности ладью вашу; стремитеся по валам жития человеческаго, да научитеся управляти сами собою. Блажени, непретерпев крушения, если достигнете пристанища, его же жаждем. Будьте щастливы во плавании вашем. Се искренное мое [191] желание. Естественныя силы мои изтощав движением и жизнию, изнемогут и угаснут; оставлю вас на веки; но се мое вам завещание. Если ненавистное щастие, изтощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земли неостанется, если доведенну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения; тогда воспомни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся. – Умри. – В наследие вам оставляю слово умирающаго Катона. – Но если во добродетели умрети возможеш, умей умреть и в пороке, и будь, так сказать, добродетелен в самом зле. – Если забыв мои наставления, поспешать будеш на злыя дела, обыкшая душа добродетели, возтревожится; явлюся тебе в мечте. – Возпряни от ложа твоего, преследуй душевно моему видению. – Если
тогда източится слеза из очей [192] твоих, то усни паки; пробудишься на исправление. Но если среди злых твоих начинаний, воспоминая обо мне, душа твоя незыбнется, и око пребудет сухо... Се сталь, се отрава. – Избавь меня скорьби; избавь землю поносныя тяжести. – Будь мой еще сын. – Умри на добродетель.
Вещавшу сие старцу, юношеский румянец покрыл сморщенныя ланиты его; взоры его испускали лучи надежнаго радования, черты лица сияли сверхъестественным веществом. – Он облобызал детей своих, и проводив их до повозки, пребыл тверд до последнего разстания. Но едва звон почтоваго колокольчика возвестил ему, что они начали от него удаляться; упругая сия душа, смягчилася. Слезы проникли сквозь очей его, грудь его воздымалася; он руки свои простирал в след за отъезжающими; казалося, будто желает остановить стремление коней. Юноши узрев издали [193] родшаго их в такой печали, возрыдали столь громко, что ветр, доно сил жалостной их стон до слуха нашего. Они простирали так же руки к отцу своему; и казалося будто его к себе звали. Немог старец снести сего зрелища; силы его ослабели, и он упал в мои объятия. Между тем, пригорок скрыл отъехавших юношей, от взоров наших: пришед в себя старец, стал на колени и возвел руки и взоры на небо: господи, воззопил он, молю тебя, да укрепиш их в стезях добродетели, молю блажени да будут. Веси, николи неутруждал тебя отец всещедрый, безполезною молитвою. Уверен в душе моей, яко благ еси и правосуден. Любезнейшее тебе в нас, есть добродетель; деяния чистаго сердца суть наилучшая для тебя жертва..... Отлучил я ныне от себя сынов моих..... Господи да будет на них воля [194] твоя. – Смущен, но тверд в надеянии своем отъехал он в свое жилище.
|
|
|
