Из летописи новогородской. 8 глава

наидействительнейшим [273] образом, всевозможное сделать употребление, естественных сил своих крестьян, прилагая оныя к обработыванию земли. Способом к сему надежнейшим, почел он уподобить крестьян своих орудиям, ни воли ни побуждения неимеющим; и уподобил их действительно в некотором отношении нынешняго века воинам, управляемым грудою, устремляющимся на бою грудою, а в единственности ничего незначущим. Для достижения своея цели, он отнял у них малой удел пашни и сенных покосов, которые им на необходимое пропитание, дают обыкновенно дворяне, яко в воздаяние, за все принужденныя работы, которыя они от крестьян требуют. Словом сей дворянин некто, всех крестьян, жен их и детей заставил во все дни года работать на себя. А дабы они неумирали с голоду, то выдавал он им определенное [274] количество хлеба, под имянем месячины известное. Те, которые неимели семейств, месячины неполучали, а пообыкновению Лакедемонян пировали вместе на господском дворе, употребляя, для соблюдения желудка в мясоед пустыя шти, а в посты и постные дни, хлеб с квасом. Истинные розговины бывали разве на святой неделе.

Таковым урядникам, производилася так же приличная и соразмерная их состоянию, одежда. Обувь для зимы, то есть, лапти делали они сами; онучи получали от господина своего; а летом ходили босы. Следственно, у таковых узников небыло ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни барана. Дозволение держать их, господин у них неотымал, но способы к тому. Кто был позажиточнее, кто был умереннее в пище, тот держал несколько птиц, которых господин [275] иногда бирал себе, платя за них цену по своей воле.

При таковом заведении неудивительно, что земледелие в деревне Г: некто, было в цветущем состоянии. Когда у всех худой был урожай, у него родился хлеб сам четверт; когда у других хорошей был урожай, то у него приходил хлеб сам десят и более. В недолгом времени к двум стам душам, он еще купил двести жертв своему корыстолюбию; и поступая с сими равно как и спервыми, год от году умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его нивах. Теперь он считает их, уже тысячами, и славится как знаменитый земледелец.

Варвар! недостоин ты носить имя гражданина. Какая польза государству, что несколько тысячь четвертей в год,

более родится хлеба, если те, кои его производят, щитаются на равне с волом, определенным [276] тяжкую вздирати борозду? Или блаженство граждан в том почитаем, чтоб полны были хлеба наши житницы, а желудки пусты? что бы один благословлял правительство, а не тысящи? Богатство сего кровопийца ему непринадлежит. Оно нажито грабежем, и заслуживает строгаго в законе наказания. И суть люди, которые взирая на утучненныя нивы сего палача, ставят его в пример усовершенствования в земледелии. И вы хотите называться мягкосердыми, и вы носите имена попечителей о благе общем. Вместо вашего поощрения к таковому насилию, которое вы источником государственнаго богатства почитаете, прострите на сего общественнаго злодея ваше человеколюбивое мщение. Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы, и развейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство, ознаменуйте [277] его, яко общественнаго татя, дабы всяк, его видя, нетолько его гнушался, но убегал бы его приближения, дабы незаразиться его примером. [278]

ВЫДРОПУСК

Здесь я опять принялся за бумаги моего друга. В руки мне попалося, начертание положения, о уничтожении придворных чинов. [279]

Проект в будущем

Вводя, нарушенное в обществе естественное и гражданское равенство постепенно паки, предки наши не последним способом почли к тому, умаление прав дворянства. Полезно государству в начале своем, личными своими заслугами; ослабело оно в подвигах своих наследственностию, и сладкий при насаждении, его корень, произнес наконец плод горький. На месте мужества, водворилася надменность и самолюбие, наместе благородства души и щедроты, посеялися раболепие и самонедоверение, истинныя скряги на великое. Жительствуя среди [279] столь тесных душ, и подвизаемые на малости, ласкательством наследственных достоинств и заслуг, многие Государи возмнили что они суть боги, и вся его же коснутся, блаженно сотворят и пресветло. Тако и быть должнествует

в деяниях наших, но токмо на пользу общую. В таковой дремоте величания власти, возмечтали Цари, что рабы их и прислужники, ежечасно предстоя взорам их, заимствуют их светозарности; что блеск царский преломляяся, так сказать, в сих новых отсветках, многочисленнее является и с сильнейшим отражением. На таковой блуждения мысли, воздвигли Цари придворных истуканов, кои истинные феатральныя божки, повинуются свистку или трещетке. Пройдем степени придворных чинов, и с улыбкою сожаления отвратим взоры наши, от кичащихся служением своим; но возрыдаем, [280] видя их предпочитаемых заслуге. Дворецкой мой, конюшей, и даже конюх и кучер, повар, крайчий, птицелов с подчиненными ему охотниками, горничные мои прислужники, тот кто меня бреет, тот, кто чешет власы главы моея, тот, кто пыль и грязь отирает с обуви моей, о многих других неупоминая, равняются или председают служащим отечеству силами своими душевными и телесными, нещадя ради отечества, ни здравия своего, ни крови, возлюбляя даже смерть, ради славы государства. Какая вам в том польза, что в доме моем господствуют чистота и опрятность? Сытее ли вы накормитеся, буде кушанье мое лучше вашего приготовлено, и в сосудах моих лиется вино, изо всех концев вселенныя? Укроетеся ли в шествии вашем, от неприязненности погоды, буде колесница моя позлащенна и кони мои тучны? [281] Лучшей ли даст нива вам плод, луга ваши больше ли позеленеют, буде потопчутся на ловитве зверей, в мое увеселение? Вы улыбнетеся с чувствованием жалости. Но нередкой в справедливом негодовании своем скажет нам: тот, кто рачит о устройстве твоих чертогов, тот, кто их нагревает, тот, кто огненную пряность полуденных растений, сочетает с хладною вязкостию северных туков, для услаждения разслабленнаго твоего желудка и оцепенелаго твоего вкуса; тот, кто воспеняет в сосуде твоем сладкий сок Африканскаго винограда; тот, кто умащает окружие твоей колесницы, кормит и напаяет коней твоих; тот, кто во имя твое кровавую битву ведет со зверями дубравными и птицами небесными; все сии тунеядцы, все сии лелеятели, как и многие другие, твоея надменности, высятся надо мною, над источившем потоки [282] кровей на ратном поле, над потерявшим нужнейшия члены тела моего, защищая грады твои и чертоги, в них же сокрытая твоя робость

завесою величавости, мужеством казалася; над провождающим дни веселий, юности и утех, во сбережении малейшия полушки, да облегчится, елико то возможно, общее бремя налогов; над нерачившем о имении своем, трудяся деннонощно в снискании средств, к достижению блаженств общественных, над попирающим родство, приязнь, союз сердца и крови, вещая правду на суде во имя твое, да возлюблен будеши. Власы белеют в подвигах наших, силы изтощеваются в подъемлёмых нами трудах, и при возкраии гроба едва возмогаем удостоиться твоего благоволения; а сии упитанные тельцы сосцами нежности и пороков, сии незаконные сыны отечества наследят в стяжании нашем. [283]

Тако и более еще по справедливости возглаголют от вас многие. Что дадим мы, Владыки сил, в ответ? Прикроем безчувствием уничижение наше, и видится воспаленна ярость в очах наших на вещающих сице. Таковы бывают нередко ответы наши вещаниям истины. И никто да недивится сему, когда наилучший между нами дерзает таковая; он живет с ласкателями, беседует с ласкателями, спит в лести, хождает в лести. И лесть и ласкательство соделают его глуха, слепа и неосязательна.

Но да непадет на нас таковая укоризна. С младенчества нашего возненавидев ласкательство, мы соблюли сердце наше от ядовитой его сладости, даже до сего дня; и ныне новый опыт в любви нашей к вам и преданности явен да будет. Мы уничтожаем ныне сравнение царедворскаго служения, с военным и гражданским. Истребися на памяти обыкновение во стыд наш толико лет существовавшее. Истинныя заслуги и достоинства, рачение о пользе общей, да получают награду в трудах своих и едины да отличаются.

Сложив с сердца нашего столь несносное бремя, долговремянно нас теснившее, мы явим вам наши побуждении на уничтожение толь оскорбительных для заслуги и достоинства чинов. – Вещают вам и предки наши тех же были мыслей, что Царский престол, коего сила во мнении граждан коренится, отличествовати долженствует внешним блеском, дабы мнение о его величестве было всегда всецело и ненарушимо. От туда пышная внешность властителей народов, от туда стадо рабов их окружающих. Согласиться всяк должен, что тесные умы и малыя души внешность поражать может. Но

чем народ просвещеннее, то есть, чем [285] более особенников в просвещении тем внешность менее действовать может. Нума мог грубых еще Римлян уверить, что Нимфа Егерия наставляла его в его законоположениях. Слабые Перуанцы охотно верили Манко Капаку, что он сын солнца, и что закон его с небеси изтекает. Магомет мог прельстить скитающихся Аравитян своими бреднями. Все они употребляли внешность; даже Моисей принял скрыжали заповедей, на горе среди блеску молнии. Но ныне буде кто прельстити восхощет, не блистательная нужна ему внешность, но внешность доводов, если так сказать можно, внешность убеждений. Кто бы восхотел ныне послание свое утвердить с выше, тот употребит более наружность полезности и тою все тронутся. Мы же устремляя все силы наши на пользу всех и каждаго, по что нам блеск внешности? не полезностию ли наших [286] постановлений ко благу государства текущею облистает наше лице; всяк взирающий на нас узрит наше благомыслие, узрит в подвиге нашем свою пользу, и того ради нам поклонится, не яко во ужасе шествующему, но седящему во благости. Если бы древние Персы управлялися всегда щедротою, небы возмечтали быти Ариману или ненавистному началу зла. Но если пышная внешность нам безполезна, колико вредны в государстве быть могут ея сберегатели. Единственною должностию во служении своем имея угождение нам, колико изыскательны будут они во всем том, что нам нравится может. Желание наше будет предъупреждено; но нетокмо желанию недопустят возродиться в нас, но даже и мысли, зане готово уже ей удовлетворение. Возрите со ужасом на действие таковых угождений. Наитвердейшая душа во правилах своих позыбнется, [287] приклонит ухо ласкательному сладкопению, уснет. И се сладостныя чары обыдут разум и сердце. Горесть и обида чуждыя, едва покажутся нам преходящими недугами; скорбети о них, почтем или неприличным, или же противным, и воспретим даже жаловатися о них. Язвительнейшия скорби и раны и самая смерть, покажутся нам необходимыми действиями течения вещей, и являяся нам позади непрозрачный завесы, едва возмогут ли в нас произвести то мгновенное движение, какое производят в нас феатральныя представления. Зане стрела болезни, и жало зла, не в нас дрожит вонзенное.

Се слабая картина всех пагубных следствий пышнаго Царей действия. Не блаженны ли мы, если возмогли укрыться от возмущения благонамерений наших? Неблаженны ли, если и заразе примера, положили преграду? Надежны в благосердии нашем, надежны [288] не в разврате со вне, надежны во умеренности наших желаний, возблагоденствуем с нова, и будем примером позднейшему потомству, како власть со свободою сочетать должно, на взаимную пользу. [289]

ТОРЖОК

Здесь на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения, завести в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что на сие дозволения ненужно; ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре; и вот его о том размышлении.

Типографии у нас всем иметь дозволено, и время то прошло, в которое боялися поступаться оным дозволением частным людям; и для того, что в вольных типографиях ложныя могут печатаны быть пропуски, удерживались от общаго добра и полезнаго установления. Теперь свободно иметь всякому орудии печатания, но то, что печатать можно, состоит под опекою. Ценсура сделана нянькою [290] разсудка, остроумия, воображения, всего великаго и изящнаго. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетные, незрелые разумы, которые собою править немогут. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенной на возрасте будет каляка. Недоросль будет всегда Митрофанушка, без дятьки неступит, без опекуна неможет править своим наследием. Таковы бывают везде следствия обыкновенной ценсуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее. Послушаем Гердера.

„Наилучшей способ поощрять доброе есть непрепятствие, дозволение, свобода в помышлениях. Розыск вреден в Царстве науки: он сгущает воздух и запирает [291] дыхание. Книга проходящая десять ценсур прежде, нежели достигнет света, неесть книга, но поделка святой Инквизиции; часто

изуродованной,сеченной батожьем, с кляпом во рту узник, а раб всегда..... В областях истинны, в царстве мысли и духа; не может никакая земная власть давать решений, и недолжна; неможет того правительство, менее еще его ценсор, в клабуке ли он или с тямляком. В царстве истинны, он не судия но ответчик, как и сочинитель. Исправление может только совершиться просвещением; без главы и мозга нешевельнется ни рука ни нога... Чем государство основательнее в своих правилах, чем стройнее, светлее и тверже оно само в себе, тем менее может оно позыбнуться и стрястися от дуновения каждаго мнения, от каждой насмешки разъяреннаго [292] писателя; тем более благоволит оно в свободе мыслей и в свободе писаний, а от нее под конец прибыль конечно будет истинне. Губители бывают подозрительны; тайные злодеи робки. Явной муж, творяй правду и твердый в правилах своих, допустит о себе глагол всякий. Хождает он во дни, и на пользу себе строит клевету, своих злодеев. Откупы в помышлениях вредны..... Правитель государства да будет безпристрастен во мнениях, дабы мог объяти мнения всех и оныя в государстве своем дозволять, просвещать и наклонять к общему добру: от того то истинно Великие Государи столь редки“.

Правительство дознав полезность книгопечатания, оное дозволило всем; но паче еще дознав, что запрещение в мыслях утщетит благое намерение вольности книгопечатания, поручило [293] ценсуру или присмотр за изданиями, управе благочиния. Долг же ея в отношении сего, может быть только тот, что бы воспрещать продажу язвительных сочинений. Но и сия ценсура есть лишняя. Один несмысленной урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред, и на многия лета остановку в шествии разума; запретит полезное изобретение, новую мысль и всех лишит великаго. Пример в малости. В управу благочиния принесен для утверждения, перевод романа. Переводчик следуя Автору говоря о любви назвал ее: лукавым богом. Мундирной ценсор, исполненный духа благоговения, сие выражение почернил, говоря: „неприлично божество называть лукавым“. Кто чего не разумеет, тот в то да немешается. Если хочеш благоразтвореннаго воздуха, удали от себя коптильню; если хочеш света, удали [294] затмевание; если хочеш, что бы дитя небыло застеньчиво, то выгони лозу из училища.

В доме, где плети и батожье в моде, там служители пьяницы, воры и того еще хуже.(*)

Пускай печатают все кому что на ум ни взойдет. Кто себя в печати найдет обиженным, тому да дастся суд по форме. Я говорю несмехом. Слова невсегда суть деяния, размышлении же не преступлении. Се правила наказа, о новом уложении. Но [295] брань на словах и в печати всегда брань. В законе никого бранить невелено, и всякому свобода есть жаловаться. Но если кто про кого скажет правду, бранью ли то почитать, того в законе нет. Какой вред может быть, если книги в печати будут без клейма полицейскаго? Нетокмо неможет быть вреда, но польза; польза от перваго до последняго, от малаго до великаго, от Царя до последнейшаго гражданина.

Обыкновенныя правила Ценсуры суть: почеркивать, марать, недозволять, драть, жечь все то, что противно естественной религии и откровению, все то, что противно правлению, всякая личность, противное благонравию, устройству и тишине общей. Разсмотрим сие подробно. Если безумец в мечтании своем, нетокмо в сердце но громким гласом речет, „несть бога“; в устах всех безумных раздается громкое [296] и поспешное ехо, „несть бога, несть бога“. Но чтож из того. Ехо, звук; ударит в воздух, позыбнет его и изчезнет. На разуме редко оставит черту, и то слабую; на сердце же никогда. Бог всегда пребудет бог, ощущаем и неверующим в него. Но если думаеш, что хулением всевышний оскорбится; урядник ли благочиния может быть за него истец? Всесильный звонящему в трещетку, или биющему в набат, доверия недаст. Возгнушается метатель грома и молнии, ему же все стихии повинуются, возгнушается колеблящий сердца из запределов вселенныя, дать мстити за себя и самому Царю, мечтающему быти его на земле преемником. – Ктож может быть судиею в обиде отца предвечнаго? – Тот его обижает,

(*) Такого же роду ценсор, недозволял, сказывают, печатать те сочинении, где упоминалося о боге, говоря, я с ним дела никакого неимею. Если в каком либо сочинении порочили народныя нравы того или другаго государства, он недозволенным сие почитал, говоря, Россия имеет тракт дружбы с ним. Если упоминалося где о Князе или Графе, того недозволял он печатать, говоря, сие есть личность, ибо у нас есть Князья и Графы между знатными особами.

кто мнит, возможет судити о его обиде. Тот даст ответ пред ним. [297]

Отступники откровенной религии, более доселе в России делали вреда, нежели непризнаватели бытия божия, Афеисты. Таковых у нас мало; ибо мало у нас еще думают о метафизике. Афеист заблуждает в метафизике, а раскольник в трех пальцах. Раскольниками называем мы, всех Россиян, отступающих в чем либо от общаго учения Греческия церькви. Их в России много, и для того служение им дозволяется. Но для чего недозволять всякому заблуждению быть явному. Явнее оно будет, скорее сокрушится. Гонении делали мучеников; жестокость была подпорою самаго Христианскаго закона. Действия расколов суть иногда вредны. Возпрети их. Проповедаются они примером. Уничтож пример. От печатной книги раскольник небросится в огонь, но от ухищреннаго примера. Запрещать дурачество, есть то же, что его поощрять. Дай ему [298] волю; всяк увидит, что глупо и что умно. Что запрещено, того и хочется. Мы все Евины дети.

Но запрещая вольное книгопечатание, робкия правительства не богохуления боятся, но боятся сами иметь порицателей. Кто в часы безумия нещадит бога; тот в часы памяти и разсудка непощадит незаконной власти. Небояйся громов всесильнаго, смеется висилице. Для того то вольность мыслей, правительствам страшна. До внутренности потрясенный вольнодумец, прострет дерзкую но мощную и незыбкую руку к истукану власти, сорвет ея личину и покров, и обнажит ея состав. Всяк узрит бренныя его ноги, всяк возвратит к себе данную им ему подпору, сила возвратится к источнику, истукан падет. Но если власть не на тумане мнений возседает, если престол ея на искренности и истинной любьви общаго блага возник; неутвердится [299] ли паче, когда основание его будет явно; невозлюбится ли любящий искренно? Взаимность есть чувствование природы, и стремление сие почило в естестве. Прочному и твердому зданию довольно его собственнаго основания; в опорах и контрфорсах ему нужды нет. Если позыбнется оно от ветхости, тогда только побочныя тверди ему нужны. Правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны; тогда все плевелы, тогда все изблевании, смрадность свою возвратят, на извергателя их; а истинна пребудет всегда чиста и беловидна. Кто возмущает словом,

(да назовем так в угодность власти, все твердыя размышления, на истинне основанныя, власти противные,) есть такой же безумец, как и хулу глаголяй на бога. Буде власть шествует стезею, ей назначенной; то невозмутится от пустаго звука клеветы, яко же господь сил [300] нетревожится хулением. Но горе ей, если в жадности своей ломит правду. Тогда и едина мысль твердости ее тревожит; глагол истинны ее сокрушит, деяние мужества ее развеет.

Личность, но язвительная личность есть обида. Личность в истинне, столь же дозволительна, как и самая истинна. Если ослепленный судия судит в неправду; и защитник невинности издаст в свет его коварный приговор; если он покажет его ухищрение и неправду; то будет сие личность, но дозволенная; если он его назовет судиею наемным, ложным, глупым, есть личность, но дозволить можно. Если же называть его станет именованиями смрадными, и бранными словами поносить, как то на рынках употребительно; то сие есть личность, но язвительная и недозволенная. Но не правительства, дело вступаться за [301] судию, хотя бы он поносился и в правом деле. Не судия да будет в том истец, но оскорбленное лице. Судия же пред светом и пред поставившим его судиею да оправдится едиными делами. (*) Тако долженствует судить о личности. Она наказания достойна, но в печатании более пользы [302] устроит, а вреда мало. Когда все будет в порядке, когда решения всегда будут в законе, когда закон основан будет на истинне, и заклеплется удручение, тогда разве, тогда личность может сделать разврат. Скажем нечто о благонравии, и сколько слова ему вредят.

Сочинения любострастныя, наполненныя похотливыми начертаниями, дышущия развратом, коего все листы и строки, стрекательною наготою зияют, вредны для юношей и

(*) Г. Дикинсон, имевший участие в бывшей в Америке перемене, и тем прославившийся, будучи после в Пенсильвании Президентом, не возгнушался сражаться с наступавшими на него. Изданы были против него наижесточайшия листы. Первейший градоначальник области, низшел в ристалище, издал в печать свое защищение, оправдался, опроверг доводы своих противников, и их устыдил.... Се пример для последования, как мстить должно, когда кто кого обвиняет пред светом, печатным сочинением. Если кто свирепствует против печатныя строки, тот заставляет мыслить что, печатанное истинно, а мстящий таков как о нем напечатано.

незрелых чувств. Разпламеняя возпаленное воображение, тревожа спящия чувства и возбуждая покоющееся сердце, безвремянную наводят возмужалость, обманывая юныя чувства в твердости их и заготовляя им дряхлость. Таковыя сочинения могут быть вредны; но не оне разврату корень. Если читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти; то немогли бы того произвести [303] в действие, небы были торгующия своею красотою. В России таковых сочинений в печати еще нет, а на каждой улице в обеих столицах видим разкрашенных любовниц. Действие более развратит, нежели слово и пример паче всего. Скитающияся любовницы, отдающия сердца свои с публичнаго торга наддателю, тысячу юношей заразят язвою и все будущее потомство тысящи сея; но книга недавала еще болезни. И так ценсура да останется на торговых девок, до произведений же развратнаго хотя разума, ей дела нет. Заключу сим: ценсура печатаемаго принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец, или употребит листы на обвертки. Равно как ободрение феатральному сочинению дает публика, а не Директор феатра. Так и выпускаемому в мир сочинению, ценсор ни славы недаст ни безславия. Завеса поднялась, взоры [304] всех устремились к действованию; нравится, плещут; ненравится, стучат и свищут. Оставь глупое на волю суждения общаго; оно тысящу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция не возможет так запретить дряни мыслей, как негодующая на нее публика. Один раз им воньмут, потом умрут они и невоскреснут во веки. Но если мы признали безполезность ценсуры, или паче ея вред в царстве науки; то познаем обширную и безпредельную пользу вольности печатания.

Доказательства сему кажется ненужны. Если свободно всякому мыслить, и мысли свои объявлять всем безпрекословно, то естественно, что все, что будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет велико, истинна не затмится. Недерзнут правители народов удалиться от стези правды, и убоятся; ибо пути их, злость и ухищрение [305] обнажатся. Возтрепещет судия, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий, употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежем, прикрытое убийство, убийством. Убоятся все

злые строгаго взора истинны. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем небудет. Ныне поверхность только гладка, но ил на дне лежащий мутится, и тмит, прозрачность вод.

Прощаяся со мною, порицатель ценсуры дал мне небольшую тетрадку. Если, читатель ты нескучлив, то читай что перед тобою лежит. Если же бы случилось, что ты сам принадлежишь к ценсурному комитету, то загни лист, и скачи мимо. [306]

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: