 |
Тайна Словоерсова раскрыта
|
|
|
|
После такого путешествия во времени тайна штабс-капитана Снегирева
может быть легко раскрыта. Ключ к ней лежит в истории нашего языка.
"Словоер" -- последний остаток от того вежливого титула "сударь",
которым в далекие времена сопровождалось каждое обращение младшего по чину и
сану к старшему, более важному человеку. Это таинственное "с" -- все, что
язык сохранил от длинного слова "государь". "Государь" превратился в
"сударь", "сударь" -- в "су", "су" -- в "с". Люди настолько забыли его
происхождение, что к этой букве "с" (когда речь шла о письме) стали
добавлять совершенно нелепый на этом месте "ъ" -- "ер", которому полагалось,
по тем понятиям, стоять на концах слов. А так как буква "с" в
старославянской азбуке носила наименование "слово" (как "а" -- "аз", "б" --
"буки" и т. д.), то сочетание из нее и "ера" и получило в народе имя
"словоер". "Слово-ерс" буквально значит: "эс да ер будет с". Ведь так тогда
и вообще "читали по складам": "аз-буки -- аб; зело-аз -- за; слово-ер -- с..."
Только и всего!
Вы спросите еще: почему же Николай Снегирев считал это "присловье"
признаком унижения? Почему, напротив, соседи Онегина возводили его в признак
"хорошего воспитания", а сам Онегин возражал против него?
Все очень понятно.
"Словоерсы" полагалось употреблять, как уже мы сказали, только в
обращении "младшего" к "старшему". У великих писателей наших говорят "со
словоерсами" только "люди маленькие", робкие, "тихие" или иногда еще люди,
зышедшие из низов, вроде адмирала Нахимова. И капитан Тушин в "Войне и
|
|
|
мире", и Максим Максимыч Лермонтова, и робкий Недопюскин Тургенева -- все это
люди "смирные", "в малых чинах", скромные по характеру, а иногда и вовсе
забитые.
Нельзя себе представить, чтобы со "словоерсами" заговорил Андрей
Болконский, мрачный Печорин или даже неистовый тургеневский Чертопханов,
покровитель Недопюскина. Это было бы "ниже их достоинства".
Было это ниже достоинства и совсем еще молодого человека -- Онегина.
Старики же помещики требовали от него почтительности и уважения. Вот почему
их так раздражали его гордые "да" и "нет".
Так наш интерес к маленькой, совсем крошечной частице, участнице нашей
речи, заставил нас развернуть целую широкую картину человеческих отношений
за несколько веков.
Удивляться этому не приходится: нельзя изучать историю языка в отрыве
от истории того общества и народа, которым он принадлежит. Что поняли бы мы
в судьбе леса, если бы захотели составить представление о нем, забыв о
почве, на которой он вырос? Так же обстоит дело и с языком.
СЛОВО И ЕГО ЖИЗНЬ
СЛОВА, СЛОВА...
Хотел бы в единое слово
Я слить свою грусть и печаль,
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унес его вдаль...
Г. Гейне
Когда мы говорим "язык", мы думаем: "слова". Это естественно: язык
состоит из слов, тут спорить не о чем.
Но мало кто представляет себе по-настоящему, каково оно, самое простое
и обычное человеческое слово, каким неописуемо тонким и сложным творением
человека оно является, какой своеобразной (и во многом еще загадочной)
жизнью живет, какую неизмеримо огромную роль играет в судьбах своего творца
-- человека. Если в мире есть вещи, достойные названия "чуда", то слово,
бесспорно, первая и самая чудесная из них.
Услышав, что оно устроено сложнее и хитроумнее, чем наиболее
|
|
|
усовершенствованный механизм, что оно "ведет себя" иной раз причудливее и
непонятнее любого живого существа, вы, пожалуй, сочтете это поэтическим
преувеличением. А на деле все сказанное во много раз бледнее
действительности. Чтобы убедиться в этом, начнем с самого простого и вместе
с тем, может быть, самого сложного -- с "многозначности" слова. Стоит
коснуться ее, и сразу открывается целый мир тайн и загадок, намечаются
соображения и выводы, ведущие в неоглядные дали науки о языке.
Вот перед нами обыкновенное русское слово "вода", Это очень древнее
слово. В нашем языке и то оно имеет не менее чем полуторатысячелетнюю
историю. А ведь до ее начала оно жило еще в общеславянском языке-основе. Но
что в нем особенного и удивительного?
Слово "вода" -- это четыре звука, сочетающиеся друг с другом. Математика
учит: из четырех элементов можно образовать двадцать четыре различные
комбинации: двоа, авод, одав, даво и т. п. Одна из таких комбинаций стала
словом. Почему только одна, почему именно эта -- вода, люди пока что еще не
знают. Мы не можем точно сказать, возникло ли такое соединение звуков и
значения по случайным причинам или же выбор его предопределили неясные нам,
но существенные законы. Мы видим, однако, что выбор произошел, да притом
очень удачный: родившееся слово живет вторую тысячу лет не меняя ни в чем
существенном ни своей звуковой оболочки, ни значения. Это само по себе
бесконечно интересно. Это делает слово заманчивым предметом догадок и
изучения. Но сейчас меня интересует другое -- не то, как и почему связались
его звуки с его же значением, а что представляет собой само это значение?
Что, собственно, узнаем мы, что понимаем, когда в наших ушах отзывается
произнесенное другим человеком слово "вода"?
Казалось бы, нечто очень простое, хотя, может быть, и не совсем
одинаковое в различные времена. Когда-то наши предки, слыша это слово,
думали: "Вода? Ага! Это та необходимая природная влага, которую все пьют".
Теперь в словарях говорится: "Вода -- прозрачная бесцветная жидкость, в
чистом виде представляющая собою химическое соединение кислорода и
водорода".
Правда, в быту, в обыденной речи мы и сейчас придерживаемся скорее
|
|
|
прежних простых представлений. Конечно, тот факт, что значение слова,
видоизменяясь, оставалось и остается одним, любопытен; но, казалось бы, в
целом это ничуть не сложно.
Вот именно "казалось бы"! Дело в том, что простое слово "вода", кроме
этого своего основного и главного вещественного значения, заметного всем
(иначе слово не могло бы стать словом!), несет в себе множество других,
весьма важных, смысловых примет и отличен. Все они удивительно быстро и
легко входят в наше сознание, как только мы слышим это слово, но чаще всего
при этом мы даже не замечаем их.
О чем я говорю? А вот о чем.
Посмотрите на два столбика примеров:
гром ухнуть
апельсин семьсот
кошка ага!
языкознание близко
дочурка полубелый
Что вам бросается в глаза? Прежде всего, конечно, видимая случайность
подбора: и направо и налево слова самые разные, взятые наугад и явно не
имеющие между собой ничего общего. А между тем, если у вас спросят, к какому
столбику следует приписать слово "вода", вы не поколеблетесь -- к левому! Там
же все -- существительные, названия предметов! В правом столбике -- что
угодно, только не они. А сказав "вода", вы не только нарисовали словом,
звуками что-то существующее в природе, вы еще и отнесли это "что-то" к
определенной группе вещей, к "предметам". Значит, в самый предмет вы внесли
нечто уже не природное, а человеческое, выразили свое понимание его,
свое
отношение к нему: ведь в природе вещи не расставлены по полочкам, не
носят на себе никаких ярлычков.
Этого мало. Внутри огромной группы слов-существительных можно найти
множество меньших разрядов. В них зачастую это "человеческое" воплощено еще
с большей ясностью.
Вот два других списочка слов:
передничек вино
паренек молоко
голубенький керосин
быстренько квас
девчурка серная кислота
Если я еще раз предложу вам приписать нашу "воду" к наиболее
подходящему столбцу, вы опять не затруднитесь: просто и уверенно вы
припишете ее к правому перечню, -- ведь в него входят все названия разных
|
|
|
жидкостей. Рассуждая так, вы будете исходить из "вещественного" значения
слова, а значит, по существу, не из самого слова, или не столько из самого
слова, сколько из свойств той вещи, которую оно называет.
Но представьте себе, что я вам задал не слово "вода", а почти ему
равное слово "водичка". Тут уже вы впадете в легкое сомнение. Слово
"водичка" тоже означает жидкость, как будто и ему место в том же правом
столбце. А вместе с тем есть ведь полная возможность пристегнуть его к
левому списочку. Почему? По очень своеобразным основаниям: и "водичку", и
"девчурку", и "паренька", и даже такие слова, как "быстренько" или
"голубенький", сближает наше человеческое отношение к тому, о чем мы
говорим, -- отношение не то ласковее, не то пренебрежительное. Близкое же и
даже родственнее "водичке", слово "вода" в этом нашем левом списке выглядело
бы совершенно не на месте: никакого отношения к другим входящим туда словам
у него нет.
Вопрос, который я сейчас перед вами разбираю, по внешности прост и
несуществен. Но он столь важен и сложен на деле, что у меня все время
возникает сомнение: поняли ли вы меня? Поэтому я приведу еще один. пример.
Он с еще большей ясностью должен будет показать, что любое слово является не
просто обозначением чего-то существующего в мире. Нет, оно обязательно
передает еще и наше отношение к тому, что существует. Ведь нарисовав или
вылепив из глины лошадь, вы вряд ли сможете этим рисунком выразить разницу
между "лошадью", "лошаденкой" и "лошадкой"; словами же это можно сделать
очень легко. Между тем разница эта -- разве она заключена в самом животном?
Нет, только в моем отношении к нему. Я никогда не скажу: "Дуб -- растение, а
лошаденка -- животное", но я спокойно могу одну и ту же клячу то нежно
назвать "лошадкой", то сухо и строго "лошадью".
Вот еще две колонки слов:
зайчишка собачка
крокодилище воронища
брат труба
пирожок ложечка
бродяга щука
И тут для вас будет нетрудным сообразить, что слово "вода" следует
отнести к правой колонке: чего уж проще -- оно ведь женского рода! Да, это
бесспорно так. Но разве к "женскому роду" принадлежит само вещество "вода"?
Оно ничуть не более похоже на женщину, чем квас или одеколон, которые,
однако, относятся к роду мужскому. Очевидно, к тому или иному роду
принадлежат вовсе не вещи, -- наши слова. А мы с вами, слыша то или иное из
них, мгновенно не только понимаем его "вещественное" значение, но еще
|
|
|
учитываем и этот его "род".
Таким образом, произнесено слово, одно-единственное слово, в четыре,
пять, семь звуков. Оно дошло до нас, и мы сразу же воспринимаем все
разнообразные отлички, в нем заключенные: принадлежность к разряду
существительных или глаголов; принадлежность к словам, означающим живые
существа или неживые предметы; принадлежность к группе слов, выражающих
ласковое, презрительное или еще какое-нибудь отношение говорящего к
называемой вещи; принадлежность к одной из трех странных категорий -- слов
мужского, женского или среднего рода... Все они заключены в тех же
нескольких сцепленных между собою звуках. Разве это не удивительно? Разве не
важно попытаться узнать, как это все достигается?
Языкознание и пытается разрешить эти задачи.
Есть у человеческого слова особенности, еще более поражающие и
неожиданные. Одной из них мы уже частично касались в начале этой книги.
Там мы убедились: "представить", "вообразить" себе что-либо или
"подумать" про это "что-то" -- далеко не одно и то же.
Возьмем такую "вещь" (такой "предмет"), как вода. Воду совсем не трудно
представить себе мысленно; можно даже сделать рисунок, который бы изображал
ее. Но спрашивается: какую именно воду? Морскую синюю, подернутую рябью
волн? Или клокочущую, взлохмаченную воду, рвущуюся сквозь плотину
Днепрогэса? Ведь это две разные воды! А может быть, ту, которая мирно
мерцает в аквариуме, где живут золотые рыбки? Вот вам еще одна вода.
Невозможно вообразить себе воду "сразу всякой" или "никакой в
частности", "вообще водой", и только. Воображая, чувственно представляя себе
любой образ, мы, как бы ни старались, не можем избавиться от его
второстепенных мелких черт и признаков. Не способны мы по собственному
желанию и выделить в нем только самые основные, главные черты, сущность
того, что мы себе представляем.
Допустим, я хочу мысленно нарисовать себе воду в виде прозрачного
жидкого кубика, состоящего из однородного вещества. Но ведь это уже будет
образом не воды, скорее -- образом любой похожей на воду жидкости -- перекиси
водорода, соляной кислоты, спирта... Как их различишь?
Беда, значит, в том, что в каждом нашем образном представлении всегда
оказывается либо слишком много излишних, либо чересчур мало нужных нам черт
и подробностей. Образ получается то узко частным (мутная, вспененная,
голубая вода, вместо воды вообще), то, наоборот, чрезмерно общим (любая
прозрачная жидкость, но уже невода). Крайне сложное дело -- приноровить его к
той или иной моей потребности.
А стоит мне, вместо того чтобы с такими усилиями "думать образом",
представлением, "подумать словом", как точно по волшебству на место этой
лохматой, подвижной, взъерошенной и непокорной штуки -- образа становится
точное слово и приводит за собой гибкое и вместе с тем ясное понятие.*
-----
*В. И. Ленин сжато и точно описал это удивительное свойство речи, заметив:
"чувства показывают реальность; мысль и слово -- общее". (В. И. Лени н.
Философские тетради, Сочинения, изд. 4-е, стр. 269.)
-----
Трудно даже сразу представить себе, какое сложное содержание вложено
человеком в простое слово "вода", "Вода играет огромную роль в природе", --
читаете вы и знаете, что автор думает при этом сразу о любой воде,-- о
соленой и о пресной, о текучей и о стоячей, о замерзающей и парообразной...
обо всякой!
"Вода вращает турбину электростанции"... Какая вода? Всякая? Нет, не
морская, не дождевая, а на сей раз только речная, текучая. "Квас, воды,
сиропы...". О каких водах идет речь? Только о газированных напитках,
служащих для питья. "Вешние воды" -- совсем другое дело!
Слово одно и то же, а значение у него одновременно и одно и не одно.
Оно, по нашему желанию, то как бы раздается вширь, то суживается, приобретая
один, другой, третий нужный нам оттенок. В одном себе оно соединяет все
возможные образы, все представления о воде, любые признаки, ей свойственные.
Оно способно приглушать или совсем сбрасывать одни из них, подчеркивать или
сохранять другие. Оно позволяет мне без всякого труда думать, "думать словом
"вода"" и вот об этой только ворвавшейся в мой сапог ржавой, припахивающей
железом холодной воде лесного болотца и о безликой воде химиков, про которую
ничего хорошего не скажешь, кроме того, что она "аш-два-о"! С какой из них
ни пришлось бы мне иметь дело, слово впитает все эти воды в себя, ответит за
каждую из них.
Представьте себе, например, что вам почему-либо нужно при помощи образа
или нескольких образов передать уже знакомую нам разницу между "водой" и
"водичкой" (задание редкое, но вполне возможное, говоря вообще). Не
сомневаюсь, вы сдались бы перед непреодолимыми трудностями: как отличить ту
от другой, как, наоборот, найти между ними общее? А выразить это различие
при помощи языка, слова? Да нет ничего проще: все оно без остатка
укладывается в крошечную часть слова, в три звука "-ичк". Самыми разными
способами слово берет от предмета именно те его признаки, которые вам нужны,
а все другие опускает. Именно потому оно и стало самым удивительным и важным
орудием человека и человечества. Именно эти свойства слова, и как орудия
общения и как оболочки мыслей, позволили человечеству разобраться в
устройстве окружающего нас мира, рассортировать, разбить на группы, классы,
отряды все составляющие его "вещи", а значит, найти и законы, управляющие
его жизнью.
Я сказал: "позволили"... Но ведь это произошло не в один прием, не
сразу вдруг, не в тот момент, когда человек слово создал. Слову пришлось
прожить долгую жизнь, прежде чем оно приобрело все свои нынешние
возможности. А было время, когда оно их еще не имело.
Само собой, мы не знаем, как именно пользовались словами наши
отдаленные предки, жившие тысячи и тысячи лет назад. Но у нас есть право
судить об этом косвенно, по примеру языков тех наших современников, которые
до последнего времени обретались на низших ступенях культуры. Трудно
представить себе что-либо более удивительное и любопытное, нежели эти языки.
Помните в "Гайавате", славной поэме Лонгфелло, знаменитый перечень
индейских племен: "Шли Чоктосы и Команчи, Делавары и Могауки, Черноногие и
Поны..."?
Так вот. В языке этих самых североамериканских делаваров, воспетых
Купером, Эмаром и другими, есть слово "надхолинеен". Что оно значит? Это
глагол в повелительной форме; его точное значение: "ищите для нас пирогу".
Вы можете этот глагол спрягать, как и прочие глаголы, менять его времена и
лица. Но всегда он будет означать не поиски вообще, а непременно "поиски
пироги для нас". Чтобы сказать: "ищите пирогу для них", или "найдите для нас
вигвамы", придется взять совершенно другие глаголы, другие слова.
Один исследователь языка делаваров пишет: "Там, где наши европейские
языки добиваются точности и обобщенности, языки индейцев, наоборот,
стараются
быть картинными и образными". Естественно, что на них несравненно труднее
выражать общие, широкие мысли.
В подобных языках, говорят лингвисты, само собой, есть слова,
означающие части человеческого тела, родственные отношения между членами
семей, и т. п. Но очень часто они не способны выражать такие понятия, как
"голова вообще" или "отец вообще". Там вы встретите отдельное слово,
значащее "моя голова", другое -- означающее "голову врага", третье -- "твою
голову".
На островах Тихого океана есть народности, знающие только слова "мой брат",
"твой отец", но неспособные сказать "брат" или "отец" просто.
У исконных обитателей Австралии белые вовсе не нашли обобщающих слов
вроде "птица" или: "дерево". По-австралийски нельзя сказать: "На холме стоит
дерево, а на нем сидит птица". Австралиец выразится непременно так: "Стоит
каури, а на нем сидит какаду", или: "Стоит эвкалипт, а под ним -- эму". Он
обязательно назовет породу и растения и животного.
Конечно, и мы можем поступить так. Но мы можем сделать и иначе, а язык
австралийца не позволяет этого "иначе". Вот почему ваша фраза: "Но ведь и
эвкалипт и каури -- это деревья", останется, если бы вы вздумали возразить
папуасу, непонятой. Что значит "деревья"? Есть пальмы, папоротники, лианы,
кусты, а таких странных вещей, как "деревья вообще", "растения вообще", яет
и не может быть! А нет их для него потому, что нет еще слов для них.
Подобные этому примеры можно встретить повсюду. Обитатели одного
архипелага возле Новой Гвинеи не знают названия для такого цвета, как
черный. Зато у них есть множество слов для различнейших его оттенков. Есть
слово, означающее "блестяще-черяый, как ворона", есть другое -- "черный, как
обугленный орех такого-то дерева", третье -- "черный, словно грязь магровых
болот", четвертое -- "черный, вроде краски, выделываемой из определенного
сорта смолы", пятое -- "черный, словно жженые листья бетеля, смешанные с
растительным маслом".
У многих народов Севера -- лопарей-саами, чукчей, ненцев и других --
существует множество (у саами более двух десятков) слов для отдельных видов
снега, напоминающих наши русские "наст", "крупа", "поземка". Можно подумать:
так вот ведь и у нас такие есть! Но разница огромная: у нас есть и они и
общее слово "снег"; а там существуют только они.
Передо мной страничка из интересной книги писателя Г. Гора "Юноша с
далекой реки"; книга рассказывает про жизнь, обычаи, нравы и язык северного
народа, нивхов, или гиляков нашего Сахалина.
"Старый профессор... спросил нас:
-- А как вы думаете, существует ли на эскимосском языке слово "снег"?..
-- Должно быть, -- ответил я. -- Раз у них бывает снег -- значит, должно
быть и соответствующее название для него...
-- А представьте себе -- нет! Эскимос скажет "падающий снег" или "снег,
лежащий на земле", но сам по себе, вне связи, как общее понятие, снег для
эскимоса не существует".
Примерно то же наблюдается и в языке сахалинских нивхов. "Нивх не
скажет, например, "человек стрелял". Он должен непременно добавить, в кого
стрелял -- в утку, в чайку или в белку". (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)
Нечего, кажется, и доказывать, до какой степени такое свойство языка
может осложнить любое общее рассуждение, любую отвлеченную мысль.
Вообразите себя австралийцем, у которого белый человек спрашивает:
"Сколько деревьев растет на той горе?" Вы просто не сможете ответить на этот
странный, с точки зрения австралийца, вопрос: "Как сколько деревьев? Там
растут три саговые пальмы, одно каменное дерево, семь казуарин и четыре
папоротника, вот и все... Нельзя же казуарины прибавлять к пальмам, как
нельзя камни прибавлять к собакам!"
И сколько бы от вас ни добивались, чему равно общее число "всех
деревьев", вы просто не поймете этого вопроса: у вас нет для того ни слов,
ни понятий.
Нет надобности ехать в Австралию, чтобы наблюдать подобные
недоразумения. В той же книге Г. Гора описывается любопытная сценка между
русским учителем арифметики и его учеником -- нивхом Нотом:
"Задача была легкая, совсем простая, но Нот никак не мог ее решить.
Нужно было к семи деревьям прибавить еще шесть и от тридцати пуговиц отнять
пять.
-- Какие деревья? -- спросил Нот. -- Длинные, короткие? Какие пуговицы?
Круглые?..
-- В математике, -- ответил я, -- не имеют значения качество и форма
предмета.
...Нот меня не понял. И я тоже не сразу понял его. Он мне объяснил, что
у нивхов для длинных предметов существуют одни числительные, для коротких --
другие, для круглых -- третьи". (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)
Все это довольно понятно после того, что я уже вам сказал. Понятно и
то, как трудно было бы нам рассчитывать пути планет в небе или рост
населения на земле, да и вообще рассуждать на любую общую тему, если бы мы
пользовались такими же словами, как саами, нивхи или, тем более, папуасы
Новой Гвинеи. Выработанное веками совершенство наших слов не только
облегчает, оно только и делает возможным сложное и точное мышление,
современную культуру.
Но, отмечая это, нельзя поддаваться одному соблазну. Есть на Западе
особые "ученые": по соображениям, ничего общего не имеющим с наукой, они
стараются на этом своеобразии языков, которыми говорят культурно отсталые
племена, построить теорию, будто те ни на что не способны. Они, мол,
обречены на вечную отсталость: как тут ее преодолеешь, если сам язык мешает
этому?!
Иное, мол, дело мы, люди белой расы. В наших языках нельзя отыскать
даже следов такого "примитивизма". Значит, его никогда и не было. Очевидно,
мы люди особые: сама природа сделала нас господами, а их--рабами; смешно с
ней спорить!
Таков их символ веры.
Разумеется, это совершенная ерунда. В наших языках, как и в нашем
мышлении, ученые находят очень много пережитков самого отдаленного прошлого;
когда-то наши предки во всех отношениях стояли на той ступени развития, на
какой мы застаем сейчас папуасов Новой Гвинеи или индейские племена Южной
Америки. С другой стороны, несомненно: любой современный малоразвитый
народец, попав в благоприятные условия, вырвавшись из-под колониального
гнета, усовершенствует и разовьет свой язык не хуже, чем это сделали
когда-то наши праотцы. Вполне возможно, конечно, что развитие это пойдет по
иным путям и приведет к совсем иным результатам, чем у нас, белых, но худшим
оно не будет.
Множество тысячелетий человечество росло и зрело медленно и неуклонно.
Оно совершенствовалось вместе со своими языками и при их посредстве. Рост
этот был неравномерным, неодинаковым во всех частях мира. Не все народы уже
достигли одного уровня к нашим дням. Но все они могут его и достигнуть и
превзойти, и добьются они этого при помощи тех самых языков, которыми их
наделила история.
СЛОВА И СЛОВАРИ
А, право, не худо бы взяться
за лексикон или хоть за критику лексиконов!
А. С. Пушкин
Итак, любой язык состоит из слов. Изучать язык, не изучая слов, нельзя.
А чтобы заняться словами, надо прежде всего взять их на учет, установить,
сколько их и какие они.
Попробуйте, не сделав этого, ответить хотя бы на такие вопросы:
сколько примерно русских слов существует на свете? Возрастает или
уменьшается их общее число? Чего у нас больше -- исконно русских или пришлых,
заимствованных, слов? Каков их "возраст" -- иначе говоря, когда они появились
в мире? И появились одновременно, как бы в один прием, или же постепенно?
Подобных вопросов я могу задать вам сотни. Но ответить на них вы,
безусловно, не сможете. Взять хотя бы первый из них.
Когда мне случалось спрашивать, много ли слов в составе русского языка,
мне, хитро улыбаясь, отвечали: "Столько, сколько звезд на небе!" Это очень
неверный ответ: видимых простым глазом звезд на небе не так уж много, около
трех тысяч, а слов в нашем распоряжении -- несравненно больше.
Сколько же?
Казалось бы, проще простого: заглянуть в любой словарь и подсчитать...
Но вот на моем столе лежат сейчас целых четыре словаря. На титульном листе
русско-корейского значится: "содержит около 30000, слов"; на русско-японском
написано: "около 10000"; в русско-испанский словарь вошло "около 40000
слов", а в русско-китайский совершенно точно: "26000". Речь при этом идет
именно о русских словах; иноязычных там значительно больше. В чем же дело?
Почему цифры так расходятся?
Цифры, оказывается, могут быть весьма различными. Чтобы понять, в чем
дело, нам придется перейти от слов... к словарям.
Большинству читателей знакомы, конечно, два вида лексиконов --
"энциклопедические" и "двуязычные". Но надо сказать, что первые из них в
глазах языковедов, собственно, не являются словарями. Не заслуживают такого
названия.
Действительно, энциклопедии мало занимаются словами; их больше
интересуют свойства вещей, которые этими словами именуются. Найдите в
энциклопедическом словаре статью "СОБАКА". В ней содержится много ценных
сведений об этом животном. Можно узнать, какие существуют его породы, откуда
и когда были ввезены к нам такие собаки, как пудели, доги, сенбернары...
А вот откуда пришло к нам и как стало в строй наряду с исконно русским
словом "пес" само слово "собака", там не говорится ничего.
В энциклопедиях отсутствуют три четверти распространеннейших русских
слов, таких, как "работать", "смелый", "великолепно", "отнюдь". Это
неудивительно: они же не являются названиями вещей, предметов! С другой
стороны, там перечислено множество географических и личных имен --
Килиманджаро, Дон-Кихот, Рюрик, Порт-Артур, -- которые, собственно, мы не
можем считать на все сто процентов словами. Это имена, и только.
Поэтому энциклопедии называются "словарями" лишь условно; пожалуй,
правильнее было бы именовать их "вещарями": это книги о всевозможных вещах.
Словари "двуязычные" -- дело другое... Описание свойств предметов -- не
их дело. Под словом "собака" вы не найдете в них ничего о привычках или
породах этих животных. Но зато по ним вы легко установите: собака по-японски
называется "йно", по-корейски -- "кэ", по-испански -- "кан" или "перро"; у
китайцев же собака -- "гбу".
Пользу таких словарей не надо доказывать: это словари-переводчики; без
них нельзя было бы ни изучать чужие языки, ни читать иностранную книгу. Не
нужно, думаю я, и особенно тщательного их описания; в общем они знакомы
каждому. Стоит, пожалуй, сказать одно: словари такого рода бывают не только
"двуязычными", но, реже, и "многоязычными". Известный словарь Поповых,
например, изданный в России в 1902 году, дает в алфавитном порядке переводы
на русский язык слов с целых семи языков -- английского, французского,
немецкого, итальянского, испанского, португальского и голландского. Такое
сложное построение имеет и свои плюсы и свои отрицательные стороны.
Но рядом с этими двумя общеизвестными типами лексиконов (каждый из них
можно подразделить еще на несколько разрядов) существует третий; он-то как
раз и является в глазах лингвистов основным. Этого рода словари носят
название "толковых". Они не содержат описаний предметов, стоящих за словами.
Они не переводят слов данного языка ни -на какой другой. Их задача -- каждое
слово "растолковать", пояснить, дать представление о его значении на том же
языке, которому принадлежит оно само. На первый взгляд это выглядит довольно
странно: что за "перевод с русского на русский"?
Чтобы вам легче было понять, для чего нужен такой перевод, я до всяких
объяснений приведу образчики статей, взятые из всех типов словарей.
Есть предмет, называемый западней. Есть, значит, и слово "западня". Вот
что говорят о них наши словари.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона пишет:
ЗАПАДНЯ--ловушка для певчих птиц; состоит из четырехугольной клетки, по всем
сторонам которой делаются захлопывающиеся дверцы. В среднее отделение сажают
живую птицу, которая своими "позывами" (криком) приманивает других птиц.
Тут все ясно: перед нами краткое, но тщательное описание самого
"предмета", орудия; рассказывается не только о его устройстве, но и о
способах применения. О слове же не сообщается ничего.
Совершенно другое дело "двуязычные словари". Они совсем лаконичны:
русско-китайский: западня = сяньцзйн (или: лбван)
русско-французский: западня = тракенар (или: пьеж)
русско-финский: западня =лбукки (или: садин)
Это просто переводы; в них ясно все, кроме разве одного: почему одному
русскому слову соответствуют два чужих?
Чтобы понять это, нам и потребуется словарь третьего типа -- толковый.
Там сказано:
ЗАПАДНЯ, западни, множ. число: западни, род., множ; западней.
1) приспособление для ловли птиц и зверей живьем;
2) (переносное) -- искусный маневр, ловушка для завлечения противника в
невыгодное положение.
Теперь нетрудно сравнить между собою подход этих словарей к их теме.
Энциклопедия, как я уже сказал, подробно обрисовывает самый предмет, но
умалчивает даже о том, что у означающего его слова есть второе, переносное
значение. Толковый словарь ясно и четко, но в самых общих выражениях
описывает не вещь, а именно ее название -- слово. Он указывает, к какому роду
оно относится, сообщает некоторые особенности в его склонении, приводит то
второе значение его, за которым уже не скрывается никакой материальной вещи:
"хитрый прием обмана". А двуязычные словари, не мудрствуя лукаво, переводят
оба эти значения на языки, которым они посвящены.
Таким образом, все они нужны и полезны. Но наша книга -- книга о словах.
Поэтому мы оставим в стороне словари, занятые вещами. Двуязычным словарям мы
тоже не станем уделять большого внимания: пусть ими интересуются
переводчики. Основным же предметом нашей беседы будут отныне словари
толковые; именно они должны и могут собрать и объяснить все или почти все
слова любого языка. Значит, именно в них надо искать ответы на вопрос:
сколько слов в русском языке?
СЛОВО СЛОВУ РОЗНЬ
Но что, собственно, значит: составить полный толковый словарь русского
языка?
Возьму несколько слов: гора, паужинок, зинзубель, трансцендентный,
аксамйт... Все ли они вам понятны?
Разумеется, не все: может быть, некоторые читатели усомнятся даже,
русские ли это слова.
Сомнение тут неуместно. Слово "паужинок" поймет любой пскович: в
Псковской области оно означает вещь совершенно определенную, дополнительное
принятие пищи между обедом и ужином... Но ведь псковичи -- русские люди,
говорят они только по-русски. Значит, и это слово русское, только областное.
Оно употребляется не везде.
"Зинзубелем" называют определенный столярный инструмент; называют так
уже не в какой-нибудь одной местности, а по всей нашей стране. Но знают это
слово далеко не все, -- только столяры и люди, осведомленные в столярном
деле. Следовательно, слово это не областное, а профессиональное. Тем не
менее оно также русское. Наши столяры по-иноземному могут и не говорить.
В известном смысле "профессиональным" термином является и слово
"трансцендентный". Оно означает: "не могущий быть выраженным при помощи
алгебры". Употребляют это слово только, математики и те, кто математикой
интересуется. Но известно оно в этой своей форме только в России. Значит, и
это -- русское слово.
Теперь "аксамйт". Можно наверняка сказать, что ни одному из ныне
живущих на свете людей ни разу в жизни не придется с какой-нибудь
практической целью произнести это название. А вот в таком великолепном
памятнике русского языка XII века, как "Слово о полку Игореве", как и во
многих других древних произведениях, оно встречается. Там описывается, как
русичи помчались, захватывая красных девиц половецких, "а с ними золото, и
паволоки, и дорогие аксамиты..." Слово "аксамйт", означающее особый сорт
дорогой материи, бархата, было употребительно в русском языке, но только в
древнерусском.
И, наконец, "гора". Где бы ни жил и кем бы ни был владеющий русской
речью человек, чем бы -- математикой, столярным делом, ботаникой, философией
или хлебопашеством -- ни занимался он, слово "гора" он узнает и поймет. Это
слово отличается от всех предыдущих одним: оно принадлежит не областному, не
профессиональному диалекту, не древнему и не только современному русскому
языку. Оно принадлежит великому языку общерусскому, общенародному. Входит
оно также и в состав нашей литературной правильной письменной речи.
Создается странное впечатление: что же, русский язык -- един или он
распадается на какие-то отдельные "ветви", "части", меньшие языки? Думать
так столь же неправильно, ка
|
|
|
