 |
А КАК ЖЕ СО СЛОВАМИ-МАЛЮТКАМИ?
|
|
|
|
Наиболее внимательные и памятливые читатели могут по праву задать мне
этот вопрос. Ведь я обещал вам поговорить не только о "самом длинном", но и
о "самом коротком" слове мира.
Теперь многие из вас, вероятно, скажут: очевидно, самые короткие в мире
слова должны существовать в "корневых" языках; ведь они знают только слова --
односложные корни.
Представьте себе, это не так! Точнее, не обязательно так. Даже
односложный корень непременно состоит из нескольких звуков, обычно из
двух-трех, а то и из четырех-пяти. Вот наши русские современные слова-корни
вроде: "вал", "сон", "мышь", "дом". Вот китайские "шицзы": "жень" (человек),
"хэ" (река), "гу" (долина).
Но что вы скажете о таких довольно обыкновенных русских словах, как
"и", "а", "у", "о", "к", "в", "с"?
А, так это же предлоги и союзы! Но ведь мы здесь не играем в кроссворд,
где нужно подбирать только имена существительные. Предлоги и союзы,
несомненно, такие же слова, как наречия и глаголы: это ведь тоже "части
речи". Вы их найдете в любом словаре.*
-----
*Многие ученые, правда, склонны наши предлоги и союзы называть не "словами",
а "частицами". Но это уже вопрос терминологии; нас это смутить не может. По
сути дела, они слова.
------
В то же время каждое из этих слов состоит из одно-го-единственного
звука (в устной речи) и из одной буквы (на письме). Не нужно долгих
доказательств, чтобы решить: короче, чем в один звук, слово быть не может!
Вместе с тем сразу видно: таких "самых коротких слов" не одно, а
довольно много во всех языках мира. Можно было бы подробно остановиться на
|
|
|
вопросе о том, откуда и как они взялись, искони ли были они такими
"однозвучными", или же являются остатками каких-то других, более длинных
слов?
Однако для того чтобы заняться решением этой задачи, надо быть более
опытными языковедами, нежели мы с вами. Отложим это до будущего времени.
Сейчас же я покажу вам только одно: случается, что слова не растут, как
мы только что наблюдали, а напротив, уменьшаются, "съеживаются".
Прежде всего вспомните, что мы говорили об изменениях, которые
претерпели за долгие века такие русские слова, как "государь", "сударь" или
"старый". Они превратились -- по причинам, в которых мы отчасти разобрались,
-- в коротенькие присловья "-су" и "-ста".
Мы нашли в нашей речи и слово "здравствуйте"; оно, можно сказать, на
наших глазах испытывает как раз такое же "роковое" превращение. В письменной
речи оно остается еще 12-буквенным "здравствуйте", а в устной давно уже
"съежилось" до коротенького "зрассь!", в котором не так-то просто даже
сосчитать входящие в него звуки.
На первый взгляд, наблюдение это кажется, может быть, и интересным, но,
во всяком случае, неважным. А на деле подобное изменение слов играет в языке
огромную роль. Можно сказать, оно является одной из существенных причин, по
которым язык мало-помалу, шаг за шагом, звук за звуком меняется, меняется
так, что, читая книги, написанные на этом языке сотни лет назад, и слыша
людей, сегодня на нем говорящих, просто представить себе нельзя, что это тот
же самый язык.
Прошу вас внимательно следить за таким примером.
Есть город Экс на юге Франции. Очень хорошо известно, что город этот
был построен римлянами. Как теперь, так и тогда он славился своими целебными
водами.
Французское название "Экс" ничего не говорит о "водах": по-французски
"вода" будет "о" (eau). Другое дело римское наименование города: в древности
|
|
|
он назывался "Aquae sextiae"-- "Секстовы воды". Из этого имени путем долгой и
сложной переделки и получилось имя Экс.
Как это доказать? Довольно просто.
Неподалеку от этого Экса лежит другой курортный городок. Он тоже
называется Экс (и даже еще проще: Э). Он тоже славится своими водами. И
опять-таки в римские времена городок этот носил название "Aquae gratianae" --
"Грацианские воды".
Наконец, в Западной Германии есть город Аахен; таково его немецкое
название. Французы зовут и его Экс: Экс-ля-Шапель. Римляне же именовали и
этот далекий от них пункт "Aquis granum" (Аквис гранум). Почему? Да очень
просто почему: и здесь тоже имеются знаменитые целебные воды.
Я думаю, доказывать больше нечего: латинское слово "аквэ" -- "воды" --
везде превратилось во французское "экс".
Но, если хотите, самое любопытное тут то, что то же латинское слово
"aqua" -- "вода" в том же французском языке испытало и еще один путь
изменения: оно превратилось в еще более коротенькое, в один звук,
французское слово "вода" -- "о". Так и живут во французской речи не
узнаваемые сейчас никем, кроме языковедов, две латинские "аквы" (воды): "э"
и "о".
Примеры я выбрал из истории именно этих языков, так как они показались
мне особенно разительными: длинные сравнительно слова съежились, сжались тут
до одного звука. Но и в других языках действуют те же законы.
Возьмите русское слово "овца". Мы с вами сейчас насчитываем в нем
четыре звука и два слога. А древние предки наши, если бы им пришло в голову
заниматься этим вопросом, могли бы насчитать не четыре звука, а пять, не два
слога, а целых три. Да они, пожалуй, и занимались таким подсчетом; то же
слово они писали -- "овьца"; а ведь в те времена "ь", как и его больший брат
"ъ", не был просто неким "знаком"; он являлся письменным выражением
определенного гласного звука, похожего отчасти на наше нынешнее "е", отчасти
на "и". Значит, наша нынешняя "овца" звучала в те далекие времена как-то
вроде "овеца" или "овица".
Можно задать вопрос: ну, звучала! А какой смысл в том, что мы об этом
узнали?
|
|
|
Смысл очень большой. Ученые доказывают, что русское слово "овца"
родственно древнеиндийскому слову "авис". Было бы очень трудно поверить их
утверждению, если бы мы не знали, что-то же животное у древних греков
называлось то "оис", то "овис", у римлян -- "овис", и у нынешних литовцев оно
именуется "авис". Вот теперь, когда мы выстраиваем в один ряд все эти
названия домашнего животного: "авис", "оис", "овис", "овьца", "овца", нам
становится ясно, что перед нами родственные языки и слова.
Трудно найти что-либо более важное и более интересное, чем те выводы, к
которым подводит нас внимательный взгляд на "самые короткие слова" нашего
языка.
Конечно, сам по себе вопрос этот не представляет глубокой научной
ценности, как и вопрос о "длинных словах". Но, подобно этому первому, он
заставляет нас вдуматься в очень важное явление языка, узнать кое-что новое
о жизни слова. Вот к этому-то я и стремился привести вас.
Теперь, рассмотрев все вопросы, без которых мы не могли бы сознательно
заниматься "анатомией слова", изучением того, что "находится внутри" наших
русских слов, мы и перейдем к этому любопытнейшему занятию. Давайте коснемся
хотя бы "емкого той из составных частей русского слова, которая большинству
учащихся и учившихся представляется чем-то самым трудным и скучным в
грамматике, -- суффикса слова.
ГЛОКАЯ КУЗДРА
Много лет тому назад на первом курсе одного из языковедческих учебных
заведений должно было происходить первое занятие -- вступительная лекция по
"Введению в языкознание".
Студенты, робея, расселись по местам: профессор, которого ожидали, был
одним из крупнейших советских лингвистов. Что-то скажет этот человек с
европейским именем? С чего начнет он свой курс?
Профессор снял пенсне и оглядел аудиторию добродушными дальнозоркими
глазами. Потом, неожиданно протянув руку, он указал пальцем на первого
попавшегося ему юношу.
-- Ну, вот... вы... -- проговорил он вместо всякого вступления. --
|
|
|
Подите-ка сюда, к доске. Напишите... напишите вы нам... предложение. Да, да.
Мелом, на доске. Вот такое предложение: "Глокая..." Написали? "Глокая
куздра".
У студента, что называется, дыхание сперло. И до того на душе у него
было неспокойно: первый день, можно сказать, первый час в вузе; страшно, как
бы не осрамиться перед товарищами; и вдруг... Это походило на какую-то
шутку, на подвох... Он остановился и недоуменно взглянул на ученого.
Но языковед тоже смотрел на него сквозь стекла пенсне.
-- Ну? Что же вы оробели, коллега? -- спросил он, наклоняя голову. --
Ничего страшного нет... Куздра как куздра... Пишите дальше!
Юноша пожал плечами и, точно слагая с себя всякую ответственность,
решительно вывел под диктовку: "Глокая куздра штеко будланула бокра и
курдячит бокренка".
В аудитории послышалось сдержанное фырканье. Но профессор поднял глаза
и одобрительно осмотрел странную фразу.
-- Ну вот! -- довольно произнес он. -- Отлично. Садитесь, пожалуйста! А
теперь... ну, хоть вот вы... Объясните мне: что эта фраза означает?
Тут поднялся не совсем стройный шум.
-- Это невозможно объяснить! -- удивлялись на скамьях. -- Это ничего не
значит! Никто ничего не понимает...
И тогда-то профессор нахмурился:
-- То есть как: "никто не понимает"? А почему, позвольте вас спросить? И
неверно, будто вы не понимаете! Вы отлично понимаете все, что здесь
написано... Или -- почти все! Очень легко доказать, что понимаете! Будьте
добры, вот вы: про кого тут говорится?
Испуганная девушка, вспыхнув, растерянно пробормотала:
-- Про... про куздру какую-то...
-- Совершенно верно, -- согласился ученый. -- Конечно, так! Именно: про
куздру! Только почему про "какую-то"? Здесь ясно сказано, какая она. Она же
"гло-кая"! Разве не так? А если говорится здесь про "куздру", то что за член
предложения эта "куздра"?
-- По...подлежащее? -- неуверенно сказал кто-то.
-- Совершенно верно! А какая часть речи?
-- Существительное! -- уже смелее закричало человек пять.
-- Так... Падеж? Род?
-- Именительный падеж... Род -- женский. Единственное число! --
послышалось со всех сторон.
-- Совершенно верно... Да, именно! -- поглаживая негустую бородку,
поддакивал языковед. -- Но позвольте спросить у вас: как же вы это все
узнали, если, по вашим словам, вам ничего не понятно в этой фразе?
По-видимому, вам многое понятно! Понятно самое главное! Можете вы мне
ответить, если я у вас спрошу: что она, куздра, наделала?
-- Она его будланула! -- уже со смехом, оживленно загалдели все.
-- И штеко притом будланула! -- важно проговорил профессор, поблескивая
оправой пенсне. -- И теперь я уже просто требую, чтобы вы, дорогая коллега,
|
|
|
сказали мне: этот "бокр" -- что он такое: живое существо или предмет?
Как ни весело было в этот миг всем нам, собравшимся тогда в той
аудитории, но девушка опять растерялась:
-- Я... я не знаю...
-- Ну вот это уж никуда не годится! -- возмутился ученый. -- Этого нельзя
не знать. Это бросается в глаза.
-- Ах да! Он -- живой, потому что у него "бокре-нок" есть.
Профессор фыркнул.
-- Гм! Стоит пень. Около пня растет опенок. Что же, по-вашему: пень
живой? Нет, не в этом дело. А вот, скажите: в каком падеже стоит тут слово
"бокр"? Да, в винительном! А на какой вопрос отвечает? Будлану-ла -- кого?
Бокр-а! Если было бы "будланула что" -- стояло бы "бокр". Значит, "бокр" --
существо, а не предмет. А суффикс "-енок" -- это еще не доказательство. Вот
бочонок. Что же он, бочкин сын, что ли? Но в то же время вы отчасти встали
на верный путь... Суффикс! Суффиксы! Те самые суффиксы, которые мы называем
обычно служебными частями слова. О которых мы говорим, что они не несут в
себе смысла слова, смысла речи. Оказывается, несут, да еще как!
И профессор, начав с этой смешной и нелепой с виду "глокой куздры",
повел нас к самым глубоким, самым интересным и практически важным вопросам
языка.
-- Вот, -- говорил он, -- перед вами фраза, искусственно мною вымышленная.
Можно подумать, что я нацело выдумал ее. Но это не вполне так.
Я действительно тут перед вами сделал очень странное дело: сочинил
несколько корней, которых никогда ни в каком языке не бывало: "глок",
"куздр", "штек", "будл" и так далее. Ни один из них ровно ничего не значит
ни по-русски, ни на каком-либо другом языке.*
-----
*Профессор ошибся по крайней мере в одном слове: по-венгерски "bоkr"
("bоkоr") -- куст...
-----
Я, по крайней мере, не знаю, что они могут значить,
Но к этим выдуманным, "ничьим" корням я присоединил не вымышленные, а
настоящие "служебные части" слов. Те, которые созданы русским языком,
русским народом, -- русские суффиксы и окончания. И они превратили мои
искусственные корни в макеты, в "чучела" слов. Я составил из этих макетов
фразу, и фраза эта оказалась макетом, моделью русской фразы. Вы ее, видите,
поняли. Вы можете даже перевести ее; перевод будет примерно таков: "Нечто
женского рода в один прием совершило что-то над каким-то существом мужского
рода, а потом начало что-то такое вытворять длительное, постепенное с его
детенышем". Ведь это правильно?
Значит, нельзя утверждать, что моя искусственная фраза ничего не
значит! Нет, она значит, и очень многое: только ее значение не такое, к
каким мы привыкли.
В чем же разница? А вот в чем. Дайте нескольким художникам нарисовать
картину по этой фразе. Они все нарисуют по-разному, и вместе с тем, -- все
одинаково.
Одни представят себе "куздру" в виде стихийной силы -- ну, скажем, в
виде бури... Вот она убила о скалу какого-то моржеобразного "бокра" и
треплет вовсю его детеныша...
Другие нарисуют "куздру" как тигрицу, которая сломала шею буйволу и
теперь грызет буйволенка. Кто что придумает! Но ведь никто не нарисует
слона, который разбил бочку и катает бочонок? Никто! А почему?
А потому, что моя фраза подобна алгебраической формуле! Если я напишу:
а+х=у, то каждый может в эту формулу подставить свое значение и для х, и для
у, и для а. Какое хотите? Да, но в то же время -- и не какое хотите. Я не
могу, например, думать, что х=2, а=25, ау = 7. Эти значения "не
удовлетворяют условиям". Мои возможности очень широки, но ограничены.
Опять-таки почему? Потому, что формула моя построена по законам разума, по
законам математики!
Так и в языке. В языке есть нечто, подобное определенным цифрам,
определенным величинам. Например, наши слова. Но в языке есть и что-то
похожее на алгебраические или геометрические законы. Это что-то -- грамматика
языка. Это -- те способы, которыми язык пользуется, чтобы строить предложения
не из этих только трех или, скажем, из тех семи известных нам слов, но из
любых слов, с любым значением.
У разных языков свои правила этой "алгебры", свои формулы, свои приемы
и условные обозначения. В нашем русском языке и в тех европейских языках,
которым он близок, главную роль при построении фраз, при разговоре играет
что? Так называемые "служебные части слов".
Вот почему я и начал с них. Когда вам придется учиться иностранным
языкам, не думайте, что главное -- заучить побольше чужих слов. Не это важно.
Важнее во много раз понять, как, какими способами, при помощи каких именно
суффиксов, приставок, окончаний этот язык образует существительное от
глагола, глагол от существительного; как он спрягает свои глаголы, как
склоняет имена, как связывает все эти части речи в предложении. Как только
вы это уловите, вы овладеете языком. Запоминание же его корней, его словаря
-- дело важное, но более зависящее от тренировки. Это придет!
Точно так же тот из вас, кто захочет быть языковедом, должен больше
всего внимания уделять им, этим незаметным труженикам языка -- суффиксам,
окончаниям, префиксам. Это они делают язык языком. По ним мы судим о родстве
между языками. Потому что они-то и есть грамматика, а грамматика -- это и
есть язык.
Так или примерно так лет двадцать пять тому назад говорил нам крупный
советский языковед Лев Владимирович Щерба, учеником которого я имел честь
когда-то быть.
И тогда и позднее многие не соглашались и спорили с ним.
Его называли "формалистом", потому что самым главным, самым основным
при изучении языка он считал изучение грамматики. А ведь грамматика говорит
как будто только о "форме" языка, а не о том глубоком содержании, которое он
выражает. Не о том, что человек хочет сказать, а лишь о том, как он это
что-то говорит.
Спор был долгим и сложным. Однако теперь мы точно знаем, кто был прав,
потому что ныне в этот спор внесена полная ясность. Один словарный состав
без грамматики еще не составляет языка. Лишь поступив в распоряжение
грамматики, он получает величайшее значение.
Грамматика похожа на геометрию.
Геометрия не говорит об этом вот кубике или о тех двух треугольниках;
она устанавливает свои законы для всех вообще кубов, шаров, линий, углов,
многоугольников, кругов, какие только могут найтись на свете.
Так и грамматика не только учит нас тому, как можно связать слово "лес"
со словом "белка" и словом "живет", но и позволяет нам связать между собою
любые русские слова, чтобы выразить любую мысль о любом предмете.
Так разве не прекрасным примером этой способности связывать любые
слова, разве не чудесным образчиком удивительной силы грамматики является
тот на первый взгляд забавный, а по-настоящему -- глубокий и мудрый пример,
который придумал некогда для своих учеников Лев Владимирович Щерба, -- его
"гяо-кая куздра"!
По его совету и мы отныне будем внимательно приглядываться к "служебным
частям" русского слова и в первую очередь -- к его суффиксам.
ДВА СЛОВА О СУФФИКСАХ
Если я вижу перед собой слово, это вовсе еще не значит, что я могу
тотчас указать пальцем: "А вот его суффикс!" Далеко не каждый выделенный из
слова и не являющийся корнем отрезок заслуживает этого почетного звания.
Возьмите такое довольно длинное слово из сло-варя химиков, как
"аминополипептидаза". Уж наверняка оно состоит не из одного только корня.
Тем не менее -- укажите мне хотя бы на один входящий в его состав суффикс!
Возьмите и другое, совсем уже простое русское слово "обувь". Как я уже
заметил однажды, не так-то просто разбить его на части, отделить корень r
суффикса. Спрашивается: а по каким признакам мы вообще отличаем суффиксы от
других частей слова?
Чтобы часть слова, следующая за корнем, стала в наших глазах суффиксом,
необходимы два условия. Во-первых, должен существовать ряд слов, содержащих
тот же корень, но отличающихся остальными частями. Кроме того, слова эти
должны иметь значение, близкое к значению первого сле.гз, но вместе с тем и
отличное от него.
Во-вторых, обязательно должен быть другой ряд. В него должны входить
такие слова, у которых корни разные, но наш кандидат в суффиксы везде
налицо.
У этих слов должно быть совершенно различное значение, и все же в них
должно чувствоваться нечто общее. Так как отвлеченные объяснения дают мало,
приведу пример:
ПИСатель ПИСание ПИСанина переПИСчик
писаТЕЛЬ читаТЕЛЬ хулиТЕЛЬ мыслиТЕЛЬ
Сопоставляя оба столбика, каждый заметит: да, звукосочетание "тель"
вправе быть суффиксом. Оно сочетается с разными корнями и каждому прйдаег
один и тот же оттенок значения: "тот, кто это делает".
Далеко не все сочетания звуков способны на это. Посмотрите на такой ряд
слов:
белоТЕЛый ТЕЛячий ТЕЛепень электроТЕЛеграф
Во все слова входит звукосочетание "тел". Но оно является в них чем
угодно, только не суффиксом: второго ряда к этим словам никак не подберешь.
На первый взгляд странно: неужели так уж трудно выделить суффикс в
составе слова? Ведь уже школьники третьего или четвертого класса -- мастера
на этот счет! Да и откуда бы взяться трудностям? Однако стоит вдуматься, как
положение начинает осложняться; как и все в языке, суффиксы слов начинают
загадывать нам престранные загадки, обнаруживают поведение вовсе
неожиданное.
Прежде всего оказывается: не так-то легко даже провести границу между
ними и другими частями слов, -- скажем, окончаниями в одну сторону и корнями
-- в другую.
Вот, допустим, всем известное окончание родительного падежа
множественного числа существительных "-ов" ("мирОВ", "слонОВ"). Историки
языка установили, что жизненный путь этого окончания не так-то прост. В
далеком прошлом окончание это было свойственно немногим, но зато очень часто
попадавшимся на язык словам: сын -- сыкОВ, дом -- домОВ, вол -- волОВ...
Другие, более редкие существительные мужского рода образовывали иные
родительные падежи множественного числа. Это было естественно: ведь основы
их были разными и требовали неодинаковых окончаний.
Но потом случилось нечто "противозаконное". Привыкнув к часто
звучавшему "ов", люди стали заменять им менее привычные суффиксы менее
примелькавшихся слов. Например, стали говорить "волк -- вол-кОВ" и т. д.
Теперь мы привыкли к этому "ов", а ведь ему тут не надлежало бы быть. Оно
тут на положении "незваного гостя", выросло из совсем другого суффикса.
Странно? Пожалуй. Тем не менее этот процесс превратился как бы в своего
рода "цепную реакцию", -- под его действие подпадает все большее и большее
число русских слов, особенно в народном языке, в так называемом просторечии.
Вам самим, вероятно, приходилось наталкиваться на эти родительные
падежи-самозванцы: слово среднего рода вдруг дает в устной речи родительный
множественного числа на "ов", характерный для рода мужского:
"Подумаешь, -- делОВ-то!" или: "Граждане! МестОВ нет..."
Здесь, так же как и в языке ребят, подчас говорящих "много ягодОВ" или
"я кошкОВ люблю больше собакОВ", нам ясна неправомерность такой формы. Но
есть много случаев, когда колеблются даже правильно говорящие по-русски
люди. Как лучше сказать: "У меня нет чулОК или чулкОВ; сапог или сапогОВ"?
Если правильнее "сапог", то почему же надо говорить "зубОВ", а не "зуб"?
Почему надо говорить: на голове осталось мало "волос", но "кандидат собрал
слишком мало "голосОВ"? Ведь "голос" и волос" -- существительные одного типа.
Недаром эта сложная путаница, восходящая своим началом, как вы видели, к
очень давним временам, отразилась даже в распространенной шутке:
"Как правильнее сказать: у рыбОВ нет зубОВ, у рыбЕЙ нет зубЕЙ или у рыб нет
зуб?"
Как видите, вопросы, связанные с суффиксами и окончаниями, иной раз
оказываются довольно запутанными.
Нередко случается своеобразная пограничная война и между суффиксом и
корнем слова. Корень порою просто как бы "заглатывает" суффикс, и мы
перестаем замечать присутствие этой части слова.
Рядом со словом "полено" есть слово "поленЦЕ". Сомнений нет: это
уменьшительный вариант для слова "полено", и уменьшительность создана
суффиксом "-це". Таких пар множество: "зубило -- зубильЦЕ", "окно -- оконЦЕ",
"золото -- золотЦЕ"... Всегда бывает так. Тут ясно, где корень, где суффикс.
Отлично. Ну, а что вы скажете о таких словах, как "солнЦЕ" или
"сердЦЕ"?
Что по-вашему: это тоже уменьшительные формы к каким-то словам?.. Да! У
нас в нашем современном языке нет слов "солнь", "сердь", от которых могли бы
отпочковаться эти уменьшительные. Но они, несомненно, были в древности. Как
это можно доказать?
Прежде всего обратите внимание на такие слова, как "сердобольный" (ведь
не "сердце-больной"!) или "солно-пек" (рядом с более новым "солнце-пек"):
они уже говорят о многом. А кроме того, история языка указывает нам на
старославянские слова "сьрдьце" и "сълньце", в которых древний суффикс "-це"
чувствуется уже очень явно.
Выходит, что мы с вами уверенно считаем слова "сердечко" или "солнышко"
уменьшительными от "сердце" и "солнце", а на деле сами "сердце" и "солнце"
такие же уменьшительные от неведомых нам "сердь" и "солнь". "Серд-це" уже и
значит "серд-еч-ко". "Солн-це" само.означает "солн-ышко". "Це" и туг
суффикс, только древний.
Это легко подтвердить на другой группе слов, вроде:
Рыло -- рыльЦЕ Одеяло -- одеяльЦЕ
Слыша эти слова, никто не усомнится: "-це" здесь бесспорный
уменьшительный суффикс. Тут и он и корень видны, так сказать, "простым
глазом". Но, взяв слова "крыльцо" или "кольцо", мы сразу же окажемся в более
трудном положении. Мы забыли сейчас, что некогда слово "крыльцо", означая
"крытый вход", было Слизко связано по смыслу со словом "крыло" (которое тоже
значит "покров, кровля для тела птицы"). "Крыльцо" значило тогда "маленькое
крыло".* Точно так же мы, русские, утратили старое слово "коло", когда-то
означавшее "круг". Однако в других славянских языках оно превосходно
существует: по-украински "кб-ло" -- круг, колесо, окружность; по-чешски --
колесо, круг, велосипед; в дореволюционной Государственной думе была
польская партия, которая так и именовалась "коло польске", то есть "польский
кружок". В Болгарии "коловоз" означает след от колес (как наша "коле-я"), а
"колоездач" -- "самокатчик". Не приходится сомневаться: наше русское
"коль-цо"-- уменьшительное к этому же слову "коло", и значит оно "кружок",
"кол-ечк-о".
-----
*И сейчас допустимо во множественном числе сказать "крыльца" вместо
"крылышки".
-----
В только что приведенных словах старые их формы приходится как бы
"демаскировать", но это ие слишком сложно. Есть случаи, где такая работа
оказывается не в пример более трудной.
Вот, например, слова вроде наших современных: "дар", "пир", "жир",
"добр", "храбр" и т. п. Или такие, как "полк", "знак", "мрак".
Каждый современный русский уверен, что перед ним слова-корни; никаких
суффиксов в них он не подозревает. А языковед качает головой: не так-то
просто!
В первой группе мы встретились с очень древним суффиксом "-р(ъ)". Ведь
рядом с "да-р" есть такие слова, как "да-в-ать", "да-н-о" и т. д.; рядом
с"пи-р"-- "пи-ть", "пи-в-о". Во второй группе действует столь же ветхий
"отставной" суффикс "-к(ъ)": достаточно сопоставить слова "зна-к", "зна-мя",
"зна-ть".
Что же с ними случилось? За долгие века древние корни как бы всосали в
себя столь же древние суффиксы. Мы теперь слово "не-о-добр-я-ть" разлагаем
именно так, на корень "добр" и другие части морфемы, и высокомерно считаем
"искажением" такое употребление слов, какое можно услышать, например, под
Псковом: "Ай, Пантюха, малец доб горазд!" (то есть "очень хорош"). А ведь на
деле, пожалуй, тут вовсе не искажение, а сохранение древнейшей формы.
Вот какими захватчиками ведут себя по отношению к суффиксам подчас
корни. Но можно привести и прямо противоположные примеры.
Слово "тайник" или слово "охотник" произведены от слов "тайный" и
"охотный" (например, Охотный ряд в Москве) прибавлением к их основам
суффикса "-ик". Сами же прилагательные образованы от других основ при помощи
суффикса "-н-". Таким образом, этот последний относится в слове "охот-н-ик"
к основе. Это ясно.
Взяв же слово "клеветник", мы его не можем разложить так же:
прилагательного "клеветной" не существует.
Что же произошло? Слово "клеветник" образовалось по аналогии с теми
словами, которые связаны с прилагательными на "-ный". В нем суффикс "-ик"
как бы "отгрыз" звук "н" от основ на "-ный" и, включив его в себя,
усложнился, вырос в новый суффикс, "-ник". Такие случаи далеко не редкость,
и, хотя вопрос о происхождении суффиксов еще отнюдь не до конца изучен и
разрешен учеными, здесь перед нами явный пример "рождения нового суффикса".
И в русском языке и в языках других народов можно указать немало
любопытных случаев такого возникновения новых суффиксов из совершенно
самостоятельных (часто даже иноязычных) слов. Во французском языке живет
сейчас очень широко применяемый суффикс наречий "-ман":
гордая -- фьер
нежная -- дус
горделиво -- фьерман
нежно --дусман
Этот суффикс может быть назван новорожденным. Он возник в литературном
французском языке из книжного латинскою языка. По-латыни употребительны
выражения вроде:
"Фэра мэнте" (fera mente)--"с яростным духом", потому что "мэнс"
(родительный падеж -- "мэнтис", творительный -- "мэнте") по-латыни означает
"ум", "дух". Из него и получилось французское "фьерман". Из латинского
"дульцэ мэнте" ("со сладостным духом") образовалось "дусман". Но, раз приняв
этот способ, французы начали образовывать по его примеру слова от самых
разнообразных, уже французских, корней и основ, совершенно не считаясь, были
ли соответственные слова в языке древних римлян. Так возникли наречия
publiquement (пюбликман) -- публично
stupidement (стюпидман) -- по-дурацки
sttement (соттман) -- глупо
и сотни других, которые очень бы удивили римлян: никто из них не мог бы
сказать "публико менте" ("с публичной душой") или "ступйдо менте" ("с
обалдевшей душой"). Но современному французскому языку до этого нет никакого
дела: он спокойно превратил творительный падеж латинского существительного
"mens" -- во французский суффикс "ment" и, так сказать, "в ус не дует".
Подобно этому и у нас, в русском языке, все больше теряют значение
прилагательных, все больше приближаются к суффиксам такие слова, как
"видный" ("шаровидный" -- круглый), "образный" (разнообразный",
"звездообразный") и им подобные.
Новые суффиксы рождаются, старые отмирают, как и целые слова. Наши
предки спокойно и свободно слагали с различнейшими основами суффикс "-арь" и
получили наименования действующих лиц: "куст-арь",* "бонд-арь", "золот-арь".
-----
*Впрочем, некоторые языковеды полагают, что слово "кустарь" связано не с
русским корнем "куст", а с немецким словом Kunstler -- "искусник". Тогда
суффикс тут иной, как в словах "маляр"--Mahler или "слесарь" -- Schlsser.
-----
Мы утратили способность пользоваться этим суффиксом. Мы не можем сейчас
создавать слова вроде: "летАРЬ", "пулеметАРЬ", "танкАРЬ" или "ато-мАРЬ". Мы
предпочитаем при помощи других, ныне живых, "деятельных", суффиксов
производить иные слова: "летЧИК", "пулеметЧИК.", "атомЩИК." или, наконец,
"танкИСТ".
Таким образом, становится еще более ясным, что особая жизнь, особая,
своя история присуща в языке не только звукам слов, с чем мы уже
ознакомились, но и частям слов и их грамматическим формам. Именно поэтому
ими так интересуется языкознание.
МЕСТО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ
Заговорив о суффиксах и связанных с ними вопросах, я не могу не
коснуться одного, по-моему, небезынтересного и малоизученного
грамматического обстоятельства: оно крайне наглядно показывает, как тонки,
причудливы и своеобразны бывают порою нормы и законы нашего языка. Очень
часто мы, практически без всякого труда, говорим совершенно пр-авильно
по-русски, верно образуем нужные слова, превосходно их понимаем, а вот
объяснить, как мы это делаем почему делаем именно так, затрудняемся, и даже
очень.
Я родился и живу в Ленинграде. Поэтому я -- ленинградец.
Мой друг -- уроженец Пскова. Что же он-нсковец? Отнюдь нет: он пскович!
Ни один русский человек не сделает такой смешной ошибки, не назовет псковича
псковцем.
Хорошо. Тогда, видимо, от имен городов, которые оканчиваются на "-ов"
или "-ков", слова, означающие их уроженцев, образуются при помощи суффикса
"-ич"? Ничуть не бывало: житель Харькова вовсе не харькович, а харьковчанин.
Житель Тамбова скорее уж Тамбове ц, чем тамбович. А вот житель нашей столицы
Москвы -- он, безусловно, москвич, хотя его же можно назвать еще и
москвитянином (как псковича псковитянином: вспомним пьесу Мея и оперу
Римского-Корсакова "Псковитянка").
В свою очередь, суффикс "-чанин" тоже никак не связан неразрывно с
названиями городов, оканчивающимися на "-ков":, рядом с харьковчанами
существуют минчане (жители Минска) и олончане из Олонца; зато от города
Томска никак нельзя произвести слова "том-чанин"; жителя Пинска зовут не
пинчанин, а пинчук, а тот, кто вздумал бы назвать омчанином жителя Омска,
был бы крайне удивлен, узнав, что омчанами (или амчанами) искони именовались
в народе обитатели города Мценска Орловской области; была даже поговорка,
утверждавшая, что "о(а)мчане коней умчали".
Мы просто и удобно говорим:
пскович из Пскова,
москвич из Москвы,
костромич из Костромы.
Но ни у меня, ни у вас "язык не повернется" рассказать про своего друга
"кинешмича" или про знакомую "бугульмичку", хотя, казалось бы, Кострома,
Кинешма и Бугульма -- слова формально однотипные. Очевидно, однако, язык
ощущает в них какую-то таинственную разницу: ведь "костромитянин" сказать
тоже можно, а "бугульмитянина" или "кинешмитянина" я за всю мою жизнь не
встретил ни одного.
Пестрота суффиксов, образующих в русском языке названия обитателей
географических мест, поистине удивительна, и, насколько я знаю, более или
менее удовлетворительной их классификации и анализа не существует. А жаль!
Вот существуют два города: Старая Русса и Одесса. От первого никто не
помешает вам образовать производное "староруссец". А от названия города
Одесса известно только созданное в литературном языке при помощи
иностранного суффикса производное "одессит".
Почему так случилось? Не потому ли, что слово Одесса явно не русское?*
Вряд ли это будет правильным объяснением, -- ведь от таких бесспорно
нерусских названий, как Лондон, Париж, Берлин, мы производим чисто русские
образования: "парижанин", "лондонец", "берлинец"; да и от слова "Венеция"
образовали "венецианца", а не "венециита". Советский город Сарепта в
Поволжье населен у нас тоже никак не сарептитами: такое слово звучало бы
скорее как название минерала (апатит) или болезни (стоматит), чем человека.
-----
*О его происхождении ходит явно легендарный рассказ. Слово "Одесса"
рассматривается в нем как вывернутое наизнанку французское словосочетание
"ассэ д'о" (assez d'eau), означающее: "воды доста<
|
|
|
