В качестве политической элиты 5 глава

Попытка перехода к немобилизационным методам развития неизбежно влекла за собой изменение ключевых параметров процесса элитообразования — изменение системообразующего принципа элитообразования и состава элиты, изменение соотношения влияния политической и экономической элит, механизмов их рекрутирован ия и ротации, способов взаимодействия элиты и контрэлиты и пр. Изменение модели элитообразования на этом этапе носило принципиальный характер, ибо изменялся сам принцип злитообразования, в результате изменения типа развития общества. Предшествующие российские модернизации, наиболее значимые из которых были осуществлены Иваном Грозным и Петром I, лишь меняли конкретный облик правящего класса, оставляя неизменным системообразующий принцип рекрутирования элиты, в качестве которой выступал служилый класс в той или иной его модификации (боярство, дворянство, имперская бюрократия). На рубеже XIX — XX вв. наметилась тенденция трансформации системообразующего принципа элитообразования: место служилого класса претендуют занять экономически доминирующие группы в лице своих политических представителей.

Анализ показывает, что частично подобные изменения действительно произошли. Так, впервые в российской истории состав элиты вышел за пределы бюрократии. Это несовпадение было законодательно закреплено Манифестом 17 октября 1905 г., легитимировавшим учреждение парламента, политических партий и движений и ставшим инструментом институционализации контрэлиты в лице политической оппозиции. Пошел процесс размывания гомогенной прежде элитной структуры — вместо монолитной бюрократии интенсивно создавались группы интересов, соответствующие элитной матрице инновационной модели. Все эти изменения носили начальный характер.

Выход состава элиты за пределы бюрократического истеблишмента в начале XX в. был и возможен, и необходим. Возможен, — так как впервые в российской истории политика предстала в качестве не совпадающей со сферой административного управления самостоятельной сферы, а, значит, были востребованы новые акторы российской политики. Необходим —так как усложнились экономические интересы, умножилось число субъектов экономической деятельности, стали невозможны артикуляция и реализация многообразных интересов силами исключительно бюрократии. Парламент и система политических партий стали необходимыми инструментами агрегации и артикуляции разнонаправленных интересов: в условиях трансформации структуры элиты — размыванием ее не просто на различные сегменты, но на отдельные интенсивно формирующиеся группы интересов были востребованы инструменты согласования интересов различных групп.

Таким образом, выход элиты за рамки бюрократии — результат не столько изменения ее качественных характеристик, хотя и это, бесспорно, имело место, сколько следствие принципиальной невозможности выразить ставшие плюралистическими интересы силами гомогенного образования, каковым по сути является бюрократия.

Результатом выхода состава элиты за пределы бюрократии стало значительное усложнение ее состава, который теперь включал не только верховную власть и официальный управленческий аппарат правительства в столице и губерниях, но также членов Государственной Думы и высший эшелон внепарламентских политических структур (политические партии, общественные движения и т. п.). Безусловно, влияние лиц, формально не входивших в состав правящей бюрократии, на принятие важнейших государственных решений всегда имело место, особенно в условиях абсолютистских режимов. Однако политическая реконструкция, осуществленная Манифестом 17 октября, легитимировала репрезентативное влияние представительных учреждений на государственное управление, что, однако, не означало устранение влияния "неофициального правительства" — пресловутой "камарильи". Более того, усиление влияния откровенно авантюристических элементов (таких, как Распутин, кн. Андронников"побирушка", А. Манусевич-Мануйлов, многочисленные проходимцы-прорицатели — Папюс, Филипп и т. п.). и возрастание влияния "камарильи", приобретшей в этот период в лице правых салонов, кружков и отдельных лиц непропорционально большое влияние на принятие важнейших политических решений, стало характерной чертой правящей среды этого периода.

Отход от мобилизационной модели сказался и в тенденции к изменению соотношения экономической и политической элиты. Поскольку экономические факторы становились приоритетными в системе факторов развития, это повлекло за собой усиление притязаний экономически доминирующих групп на власть. Теперь экономическая элита, самым активным сегментом которой выступала связанная с наиболее быстро развивающейся сферой экономики буржуазия, претендовала на то, чтобы формировать власть, потеснив традиционно господствующую в России правящую бюрократию и урезав полномочия верховной власти. Масштаб подобного "урезания" был различен в программных документах различных буржуазных партий — от частичных изменений за счет персональных замен в правительстве до конституционного ограничения монархии.

Претерпел изменения и механизм внутриэлитного взаимодействия. Если в условиях мобилизационной модели в этом качестве использовался метод чистки верховной властью правящего класса (или наоборот — как это было в эпоху дворцовых переворотов), то сейчас ей на смену пришли политический торг, сделка. Именно характер торга носили переговоры правительства с буржуазно-либеральной оппозицией по поводу возможного участия последней в формировании правительства.

Дальнейшее развитие указанных тенденций могло быть осуществлено при условии кардинальной трансформации политической системы в направлении все большего ее превращения в инструмент реализации экономических потребностей и целей. Однако специфика российских условий (слабость отечественной буржуазии, значительные масштабы территории и ее геополитическая уязвимость, чрезвычайная сложность "наслоившихся" в течение длительного времени противоречий и т. д.) затормозила дальнейшее развитие указанных тенденций. Стихийно-эволюционный путь экономического развития в этих условиях оказался неэффективным, требовались целенаправленные концептуальные усилия верховной власти и правящей бюрократии. Это хорошо понимал С. Витте, который писал в этой связи Николаю II: "В России по условиям жизни нашей страны потребовалось государственное вмешательство в самые разнообразные стороны общественной жизни, что коренным образом отличало ее от Англии, например, где все предоставлено частному почину и личной предприимчивости и где государство только регулирует частную деятельность...Таким образом, функции государственной жизни в этих двух странах совершенно различны, а в зависимости от сего должны быть различны и требования, предъявляемые в них к лицам, стоящим на государственной службе, т.е. к чиновникам. В Англии класс чиновников должен только направлять частную деятельность, в России же, кроме направления частной деятельности, он должен принимать непосредственное участие во многих отраслях общественнохозяйственной деятельности" (цит. по: 216, ч. 1, С. 216 — 217). В этой связи можно констатировать, что бюрократия оставалась ведущим сегментом правящей элиты России и в начале XX в.

Специфика российской модернизации, в которой роль политической воли субъекта модернизации исключительно высока, определяла сложность задач политической модернизации (которые не могли быть решены стихийно-эволюционным путем) и требовала виртуозного уровня концептуальных усилий верховной власти и правящей бюрократии. Предстояло решить исключительную по сложности задачу: выработать формулу элитного компромисса — стратегию развития, делающую ставку на связанный с наиболее перспективным экономическим укладом класс — буржуазию как субъект инновационного развития, найти приемлемый вариант этой стратегии для земледельческого сословия — поместного дворянства (или нейтрализовать этот оскудевший и экономически неэффективный класс), блокировать протестные движения внеэлитных слоев, сохранив в неприкосновенности прерогативы самодержавия. Решение такой задачи было под силу личности, не уступающей Петру 1, ибо это означало не что иное, как репрессии против своей собственной социальной опоры!

Сложность задачи предъявляла исключительно высокие требования к верховной власти и качеству правящей бюрократии. Особенно большое значение приобретала личность самого императора, так как несмотря на учреждение представительного учреждения — Думы, парламент лишь в незначительной степени изменил механизм принятия властных решений: Россия оставалась по существу монархическим государством, а формирование состава правительства по-прежнему оставалось прерогативой императора.

И именно личные качества монарха стали важным фактором в ходе выработки концепции модернизации страны. К сожалению, трудно было найти для этих целей менее подходящую фигуру, чем Николай II. Знаменитый русский историк В. Ключевский, приглашенный в качестве преподавателя истории к наследнику престола молодому Николаю II, отмечал, что с Александра III и в особенности его детей отчетливо прослеживается вырождение династии, что она "не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужной, и будет прогнана...В этом и счастье, и несчастье России и ее народа, притом повторное: ей еще раз грозит безцарствие, смутное время" (101*, С. 453).

С. Витте вспоминал, что император Николай II представлял собой человека "доброго, далеко не глупого, но неглубокого, слабовольного...он не был создан, чтобы быть императором вообще, а неограниченным императором такой империи, как Россия в особенности. Основные его качества — любезность...хитрость и полная бесхарактерность и слабовольность" (40, т. 3. С. 331). Еще более точную характеристику дал русскому императору французский посол М. Палеолог: "У Николая II нет ни одного порока, но у него худший для самодержавного монарха недостаток:.отсутствие личности" (193, С. 422).

По свидетельству близко знавших его лиц характерной особенностью Николая II была узость мышления, органическая неспособность к масштабному концептуальному мышлению, чрезмерный акцент на деталях, подробностях, частностях. Недаром о нем говорили — миниатюрист.

Современники характеризовали его как человека посредственных способностей, не имевшего призвания к государственной деятельности, которая его тяготила, была "тяжкой обузой" и заниматься которой, по свидетельству современников (60), он был вынужден себя заставлять.

В этой связи более, чем симптоматична та неприязнь, с которой Николай II относился к Петру I ("антипатия к великому реформатору гнездилась в природе царя", — писал о нем современник): это подсознательное неприятие своего великого предшественника-реформатора, рассматривавшего свою деятельность как служение государству и подчинившему этой службе даже родственные чувства (165, С. 81).

Для системы, управление и реформирование которой осуществляются не стихийно-эволюционным путем, а посредством волевых усилий власти, неспособность персонифицировавшего ее лица к управлению почти катастрофична. Эта ситуация усугублялась еще и тем, что будучи человеком неконцептуального мышления, император не терпел рядом с собой лиц, способных к масштабному аналитическому мышлению. Более того, неконцептуальность и беспрограммность нередко были принципиальными критериями Николая II в выборе сотрудников: чем систематичное была деятельность какого-либо министра, тем быстрее император расставался с ним.

По свидетельству осведомленных современников, схема отношений императора с министрами была типовой: сначала — "медовый месяц" и полное доверие, затем в случае малейших несогласий появлялись облака, причем "облака" возникали тем скорее, "чем более министр настаивал на принципах, был человеком с определенной программой." В тех случаях, когда возникали разногласия даже относительно мельчайших деталей (а разногласия возникали тем с большей вероятностью, чем более масштабными и системными были предложения министров), царь никогда не отстаивал свою точку зрения. В тех случаях, когда император убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие, он просто увольнял несогласных. При этом в принятии важнейших решений царь "руководился интуицией, инстинктом,...подсознанием. Он склонялся лишь перед стихийным, иррациональным, а иногда противным разуму, пред невесомым, пред своим все возраставшим мистицизмом. Министры же основывались на одних доводах рассудка. Их заключения взывали к разуму. Они говорили о цифрах, прецедентах, исчислениях, докладах с мест, примерах других стран и т.д. Царь и не желал, и не мог оспаривать таких оснований. Он предпочитал увольнять в отставку лиц, переставших преследовать одну с ним цель. Впрочем, царь, как и многие русские, считал, что судьбы не обойдешь (165, С. 75-76). О склонности Николая II руководствоваться иррациональными мотивами писал и М. Палеолог, которого предупреждал министр иностранных дел С. Сазонов: "Не забывайте, что основная черта характера государя есть мистическая покорность судьбе" (192, С. 87). Об ошеломляющем признании царя тот же С. Сазонов рассказывал Г. Щавельскому, протопресвитеру русской армии в годы первой мировой войны: "Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией" (!) (311, т. 1. С. 337).

Таким образом, Николай II не только сам не имел призвания решить задачу политической модернизации системы, но и препятствовал тем, кто пытался эту задачу решить. Наиболее пагубными были последствия подобного противодействия в период реформ П. Столыпина.

Следует сразу оговориться, что, несмотря на молодость, энергию, целеустремленность, несомненное политическое чутье, даже некоторую импозантность молодого премьера (в момент назначения на высший пост империи ему было 44 года) П. Столыпин в сущности не был фигурой исторического масштаба. Это был скорее способный администратор (по своим политическим симпатиям скорее дворянский консерватор), не лишенный обаяния и ораторского дара, попытавшийся реализовать ту программу, элементы которой "витали в воздухе" и были у всех на слуху. Он не был и бескомпромиссным борцом за эту программу. Анализ деятельности Столыпина показывает, что всякий раз, когда реализация его предложений наталкивалась на сопротивление, он был готов отступить ради сохранения власти. Однако даже такой весьма умеренный масштаб личности и такая весьма умеренная тактика показались чрезмерными и потому неприемлемыми для вырождающейся династии и деградирующей бюрократии. Судьба Столыпина невольно отражала степень вырождения правящей среды. В полной мере это нашло отражение в неудаче Столыпина найти формулу элитного компромисса в качестве инструмента политической модернизации.

Именно компромисс между ведущими элитными сегментами Столыпин рассматривал в качестве инструмента модернизации политической системы. Этот же принцип он положил в основу предложенного им решения ключевой в условиях России аграрной проблемы, снятие остроты которой было одним из условий успеха модернизации политической системы в целом. По существу, именно в идее элитного компромисса заключался пресловутый бонапартизм Столыпина, нашедший свое выражение в третьеиюньской системе. Суть "бонапартизма" заключалась в осуществлении буржуазных преобразований без ущемления интересов землевладельческой аристократии посредством лавирования между буржуазией, поместным дворянством и монархией. В терминах нашего исследования это означало попытку частичного отказа от мобилизационных методов развития эволюционным путем — сохранив ключевые элементы сложившейся системы (монархию и помещичье землевладение) в условиях, когда существование этой системы было поставлено под вопрос в ходе первой русской революции.

Третьеиюньская система, как известно, потерпела поражение, и прежде всего в результате активного противодействия ей правого крыла бюрократии, за которым в конечном итоге стояло поместное дворянство. Это противодействие свидетельствовало о крайнем упадке и вырождении этого сегмента элиты, ибо принципиальные положения программы Столыпина в такой мере совпадали с собственной программой правых, что биограф Столыпина А. Изгоев назвал его проект программой "объединенных дворян".

Тем поразительнее неприятие Столыпина и пакета его реформ правыми из-за незначительного расхождения в деталях. Именно в этом состояла подоплека первого (1909 г.) и второго (1911 г.) "министерских кризисов", искусственно инспирированных правыми в Государственном Совете под надуманными предлогами и ставших этапами политического падения Столыпина. Фактором, определившим победу правых в этом противостоянии, была позиция верховной власти, которая — вопреки объективной заинтересованности в стабилизации системы — склонялась к поддержке правых. В наибольшей мере это проявилось в ходе второго "министерского кризиса", когда Николай II фактически предал своего премьера. Консервативное крыло бюрократии составляло правое крыло в значительно изменившемся по сравнению с эпохой Александра III Государственном Совете, возглавляемое П. Дурново, объединенное дворянство и императорская чета. Императора раздражала популярность Столыпина, способного "заслонить" самодержца в глазах подданных, а императрица была крайне раздражена борьбой Столыпина с Распутиным.

Таким образом, причины фиаско Столыпина в деле спасения режима посредством его "косметического ремонта" носили, главным образом, субъективный характер — сопротивление "вечно вчерашних" даже невинным попыткам подкрасить фасад здания. Результатом этого сопротивления стала политическая смерть премьера, наступившая гораздо раньше его физической гибели. В этой связи необходимо также отметить, что, судя по некоторым данным, и физическая гибель премьера не обошлась без косвенного участия крайне правых: убийца Столыпина Д. Богров был причастен деятельности охранного отделения; даже билет (ряд 18, кресло № 406) в Киевский оперный театр, где 1 сентября 1911 г. произошло убийство Столыпина, был получен его убийцей непосредственно от начальника Киевского охранного отделения полковника Н. Кулябки с ведома товарища министра внутренних дел генерала П. Курлова (подробнее см.: 1, гл. 1). Независимо от того, какими именно мотивами руководствовались указанные лица, факт их причастности к гибели Столыпина исследователи не подвергают сомнению. Симптоматично, что, по свидетельству Гучкова, Столыпин предчувствовал, что падет именно от руки агента охранки.

Судьба Столыпина — убедительное свидетельство исчерпанности элитарного ядра режима — бюрократии, — уничтожающего своего потенциального спасителя. Ведь целью Столыпина было устранение гибельных для судьбы монархии противоречий. Характерно, что те же мотивы заигрывания с либеральной оппозицией впоследствии стали причиной отставки и преемника Столыпина— В. Коковцова. Он также стремился упрочить режим посредством решения его наиболее серьезных проблем, взял курс на сосуществование с Думой, боролся с Распутиным и т.п. По сравнению со своим предшественником Коковцов был бюрократом традиционного склада, не претендовавшим на самостоятельную линию в политике, а его личностный облик не угрожал "заслонить" государя популярностью. Гибель Столыпина, отставка Коковцова свидетельствовали о том, что степень окостенения и зашлакования правящей бюрократии определялась отсутствием элементарного инстинкта самосохранения и отторжением тех, кто мог его спасти.

После Столыпина "заслонять" императора стало некому; некому было и осуществлять модернизацию системы. В июне 1912 г. в ответ за запрос премьера В. Коковцова в связи с открытием Думы "ни одно ведомство не выдвинуло проектов, хотя бы отдаленно напоминающих меры, направленные на приспособление к буржуазному развитию страны и вообще заслуживающие название реформ" (121, С. 513). И не только потому, что преподанный Столыпину урок был хорошо усвоен, но прежде всего потому, что некому стало разрабатывать проекты реформ — масштаб государственных людей стал вовсе незначительным.

Известный кадетский публицист Б. Нольде в своих опубликованных после революции воспоминаниях писал, что российская бюрократия того периода выносила наверх людей двух основных типов. "Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу легкости захваченного ими в плавание груза. Все их внимание было устремлено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставленным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда бывшие у власти люди более крупного калибра начинали его утомлять своей величиной, он вспоминал о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, ибо легковесных и гибких. У людей этого второго типа был служебный формуляр вместо служебной биографии, видимая политическая роль вместо политических убеждений, чутье обстановки вместо знания государственного дела" (174, С. 122).

После Столыпина, "утомлявшего" монарха своими реформистскими планами, в правительстве возобладали лица именно второго типа. Характерно, что даже в консервативной среде, взгляды которой совпадали с политической позицией императора, последнему в наибольшей мере импонировали и пользовались его наибольшей поддержкой не те, кто, как А. Хвостов, И. Щегловитов или А. Макаров, были принципиальными и убежденными сторонниками консервативного курса, способными аргументировано и убедительно отстаивать свою позицию, а люди без определенных убеждений (если не считать таковыми уверенность, что начальство всегда право) или политики-флюгеры, какими были мастера анекдотов В. Сухомлинов и Н. Маклаков. Удаляя летом 1915г. под давлением общественного мнения наиболее непопулярные фигуры из состава правительства (Щегловитов, Сухомлинов, Маклаков и Саблер), Николай II с наибольшим сожалением расставался не с дельным и основательным Щегловитовым, а с Сухомлиновым — блестящим рассказчиком анекдотов, и Маклаковым, неподражаемо исполнявшим любимый номер царской семьи — "прыжок влюбленной пантеры".

На фоне бюрократов второго типа даже фигура лояльного монарху и личностно неяркого премьера В. Коковцова — добросовестного и знающего, но далекого от притязаний на самостоятельный курс в политике, показалась императору слишком либеральной. В январе 1914 г. ему на смену пришел престарелый (в момент назначения ему было 75 лет) И. Горемыкин, которого Нольде считал классическим примером второго типа бюрократов и который сам говорил о себе, что напоминает пропахшую нафталином старую шубу, которую достали из сундука.

По оценкам современников в правительстве 1914 — 15 гг. единственной заслуживающей внимания историков фигурой был министр земледелия А. Кривошеий. Однако вряд ли Кривошеий действительно являлся фигурой исторического масштаба и государственного мышления. Подобной оценке противоречит тот факт, что именно Кривошеий, сторонник продолжения столыпинского курса на диалог с Думой, сыграл главную роль в отставке Коковцова — своего единственного потенциального политического союзника.

После падения Коковцова и вплоть до падения монархии "правый крен" в правительстве стал преобладающим. Частичные изменения в правительстве и удаление наиболее одиозных фигур летом 1915 г., вызванные весенне-летними поражениями в Галиции и нарастанием массового недовольства в стране, были временными тактическими уступками общественности, не менявшими содержание курса.

Более того, именно лето 1915г. отмечено качественным изменением характера принятия важнейших политических и кадровых решений: в этот процесс начинает вмешиваться императрица, привнося суеверия, обыденность мышления и далекие от интересов государственного управления соображения. Если Саблер стал первым и до 1915 г. единственным в составе правительства, кто был назначен по рекомендации Распутина, то начиная с 1915 г. ставленники "нашего Друга" заполняют правительство. С этого времени "сквозь облака мистики императрицы наверх стали пробираться подлинные проходимцы и жулики, а все те, кто хранил в себе государственную традицию, осуждены были на безнадежные попытки спасать последние остатки русского государственного управления" (174, С. 549). Главным критерием, которым руководствовалась императрица, служила личная преданность кандидата, выражавшаяся в готовности пренебречь интересами дела, общественным мнением и т. п., если только эти обстоятельства входили в противоречие с мнением императорской четы.

Другой, не менее важный для императрицы критерий выражался формулой: "Враги нашего Друга — наши враги" (201, т. 3. С. 218), что подразумевало лояльность кандидата к Распутину: мнение "нашего Друга" было последней инстанцией. При этом от кандидата требовалось не просто мириться с влиянием Распутина, но и прислушиваться к его советам и пожеланиям. Поразительно, что механизм элитной ротации к этому времени был разбалансирован до такой степени, что не министры приводили проходимцев, а проходимцы "проводили" своих протеже в министры! Так, в 1911 г. А. Хвостову было отказано в получении портфеля министра внутренних дел из-за непочтительного отношения к Распутину. А в сентябре 1915 г. известный придворный авантюрист кн. Андронников "провел" Хвостова в МВД в качестве креатуры Распутина. Другого "государственного мужа" — Б. Штюрмера в качестве распутинского протеже "провел" на пост премьера, а также министра внутренних и иностранных дел другой, не менее известный проходимец со скандальной репутацией — И. Манусевич-Мануйлов. При посредничестве шарлатана П. Бадмаева стал министром внутренних дел А. Протопопов, сменивший Штюрмера не в качестве доверенного лица крупнейших петербургских банков и тем более не благодаря занимаемому им посту товарища председателя Думы, а в качестве распутинского ставленника. В свою очередь, падение А. Хвостова в качестве министра внутренних дел было вызвано не тем, что он не смог справиться с проблемой дороговизны и продовольственным кризисом, а в связи с организацией им покушения на своего бывшего благодетеля — Распутина, которого Хвостов посчитал "мавром", сделавшим свое дело. Министры юстиции А. Хвостов и сменивший его А. Макаров — оба безусловные и заведомые консерваторы — были уволены как недостаточно внимательные к просьбам императрицы и Распутина, а министр земледелия Наумов — как чрезмерно заботившейся о своей общественной репутации.

Влияние пресловутых "темных сил" — "камарильи" на принятие важнейших государственных и кадровых решений осуществлялось либо непосредственно на императора и императрицу, либо через наиболее влиятельных лиц официального правительства. Если влияние на императорскую чету осуществлялось главным образом через Распутина, А. Вырубову, дворцового коменданта Воейкова, то на официальное правительство давление оказывалось через правые кружки и салоны (В. Мещерского, С. Шереметева, А. Римского-Корсакова, П. Бадмаева, Б. Штюрмера, Е. Розен, Е. Богдановича и др.).

Кадровые назначения под влиянием "камарильи" обоснованно воспринимались обществом как "министерская чехарда". За время войны сменилось четыре председателя Совета министров, шесть министров внутренних дел, четыре обер-прокурора Св. Синода, четыре военных министра, столько же министров юстиции и земледелия, три министра просвещения и столько же государственных контролеров. Естественно, что замены первых лиц влекли за собой цепную реакцию и на среднем уровне управления.

Аналогичным был характер назначений в провинции: только гридцать восемь губернаторов и вице-губернаторов занимали свои посты с предвоенного времени; в 1914 г. получили назначение двенадцать, в 1915 г. — тридцать три, в 1916 — начале 1917гг. — пятьдесят семь (!) губернаторов (121, С. 637). В условиях подобной "кадровой политики" некомпетентность министров была неизбежной: вновь назначенные не успевали войти в курс дела, как получали отставку; средний и низший эшелоны управления рассматривали назначенцев в качестве временных и не считали нужным выполнять их указания.

Влияние "темных сил", "распутиновщина" — сюжет достаточно известный, нередко трактуемый как историческая случайность. В литературе нет недостатка в суждениях о том, что крушение империи было обусловлено исторической случайностью — личными качествами императорской четы, роковой ролью Распутина и т.п. Однако в поворотные исторические периоды случайность высвечивает закономерность. В этой связи можно сослаться на наблюдательного современника, который писал: "Не подлежит сомнению, что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг" (60, С.98).

Да и сам Распутин не был случайным явлением при дворе: у него было немало предшественников (Папюс, Филипп и т. п.). Прав был депутат Государственной Думы М. Скобелев, когда говорил в Думе:

"Распутиновшина в России — явление закономерное, а должность эта штатная" (55. Стлб. 2296). Кстати, то, что дело не в Распутине как таковом, подтверждает тот факт, что уже после его убийства высшие посты империи продолжали получать его протеже — Кульчицкий, Добровольский, Беляев, а на освободившуюся при дворе "штатную должность" сразу нашлись кандидаты: при дворе появились юродивый Вася-босоножка и другие подобные ему персонажи.

Нахождение на вершине власти недалекой, психически неуравновешенной женщины при слабовольном венценосном супруге — историческая случайность. Однако степень сервильности придворной среды говорит о качестве элиты.

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: