В качестве политической элиты 9 глава

Необходимо отметить наличие в исследовательской литературе двух точек зрения на внутреннюю структуру правящей элиты советского общества. Одна из них (представленная именами З. Бжезинского, С. Хантингтона, К. Фридриха, М. Джиласа, М. Восленского, Т. Ригби и др.), интерпретирующая советское общество в качестве социума тоталитарного типа, представляет его господствующий класс как монолитную, гомогенную структуру, в рамках которой отсутствует какое-либо подобие корпоративистских образований. Т. Ригби отмечал, что политические институты советского общества призваны не допускать выражения специфических интересов групп населения в отличие от западной политической системы, ориентированной на выражение интересов различных социальных групп (341. С. 21, 40). Именно эта точка зрения в течение последних десятилетий была наиболее влиятельной.

Другая исследовательская позиция, избравшая в качестве материала для анализа прежде всего позднесоветский период истории, исходит из представления о советском правящем слое как совокупности разнообразных групп влияния. С позиций этого подхода политический процесс в советском обществе представляет собой “взаимодействие интересов” (338. С. XIII). Л. Дж. Черчуорд отмечал, что несмотря на высокую степень организационной сплоченности политического руководства СССР, отрицать внутриэлитную конкуренцию в рамках номенклатуры неправомерно, и использование для анализа советской политики теории групп интересов позволяет более реалистично представить советскую систему (326).

Нам представляется эвристически неэффективной монополия той или иной исследовательской стратегии в изучении внутренней структуры советской правящей элиты прежде всего в связи с той чрезвычайно сложной эволюцией, которую претерпела в коммунистический период внутренняя структура советской номенклатуры — от сообщества клиентел после смерти Ленина до монолитного образования в период зрелого сталинизма, и далее от этого монолитного образования к сообществу групп интересов, задыхающемуся в материнской номенклатурной оболочке накануне крушения советской системы в 1991 г. Между этими двумя полюсами — сложнейшие перипетии корпоративизма и жесткой антикорпоративистской политики верховной власти, борьба групп влияния и клиентел за определенные содержательные цели и за власть как таковую.

В 1930-е гг., когда на смену столкновениям по поводу концепции модернизации пришли борьба верховной власти против клиентел и конфликты ведомственных интересов (групп интересов), общая установка верховной власти в лице Сталина заключалась в жесточайшем подавлении любых проявлений корпоративности (при поощрении персональной конкуренции приближенных к нему высших иерархов, рассматривая взаимную личную неприязнь в рамках “ближнего круга” в качестве инструмента профилактики корпоративизма и сохранения собственной власти).

К концу 1930-х гг. значительная часть ЦК образца 1934 г. превратилась в сообщество “удельных князей” и “ведомственных генералов”: вокруг московских вождей складывались своеобразные клиентелы из руководителей местных партийных организаций, государственных чиновников среднего уровня, которые нуждались в специальном покровительстве кого-либо из вождей (подробнее см.: 283. С. 95). В этом контексте исследователи называют имена наркомов Г. Ягоды, Н. Ежова. Л. Берия, С. Орджоникидзе, Я. Яковлева, А. Розенгольца, зам. наркома обороны М. Тухачевского, руководителя комсомола А. Косарева, глав крупнейших региональных партийных организаций П. Постышева, С. Косиора, Б. Шеболдаева, И. Варейкиса, И. Кабакова, Хатаевича, К. Икрамова, Я. Рудзутака, М. Разумова, Р. Эйхе и др.

В качестве примера можно сослаться на сюжет воспоминаний Е. Гинзбург “Крутой маршрут”, посвященный личности первого секретаря Татарского (впоследствии — Восточно-Сибирского) обкома партии, члена партии с 1912 г. М. Разумова. “При несомненной преданности партии, при больших организаторских данных он был очень склонен к культу собственной личности”, — пишет Е. Гинзбург. Познакомившись с Разумовым в 1929 г., она была поражена тем, как он “овельможивался” буквально на ее глазах. Еще в 1930 г. он занимал всего одну комнату, “а проголодавшись, резал перочинным ножичком на бумажке колбасу”. В 1931 г. он уже возвел на базе обкомовской дачи специальный отдельный коттедж для себя, а когда в 1933 г. за успехи в коллективизации Татария была награждена орденом Ленина, “портреты Разумова уже носили с песнопениями по городу, а на сельхозвыставке эти портреты были выполнены инициативными художниками из самых различных злаков - от овса до чечевицы” (47. С. 38).

При этом характерно, что процесс “овельможивания” сопровождался активным формированием патрон-клиентных отношений — вокруг Разумова по принципу личной преданности сложилась команда людей, готовых всюду следовать за патроном и рассчитывавших на ответную поддержку и защиту. Получив в 1933 г. назначение в Восточно-Сибирский обком, Разумов, по свидетельству Е. Гинзбург, “увез с собой целый хвост казанцев. Звал он и нас с Аксеновым (муж Гинзбург, предгорсовета Казани в тот период — О. Г.) и был очень обижен нашим отказом”. Узнав об исключении Е. Гинзбург из партии, он торжествующим тоном говорил: “Ну что, убедились, каково жить без своего секретаря? Были бы у меня — разве я допустил бы, чтобы с вами так разделались?” (47. С. 58). Однако позже Разумов разделил участь большинства делегатов XVII съезда партии.

В этом же контексте анализа процессов формирования вождей местного значения и складывания вокруг них клиентел исследователи упоминают фигуру П. Постышева (281. С. 93-115). Известный партийный деятель П. Постышев, член партии с 1904 г., активный участник первой русской революции и гражданской войны, в 1930-е гг. стал членом Оргбюро, секретарем ЦК ВКП(б), в 1934 г. на XVII съезде избран кандидатом в члены Политбюро. Будучи направлен во второй половине 1930-х гг. на Украину в качестве второго секретаря ЦК партии республики, Постышев фактически стал первым лицом на Украине, создав многочисленную группу сторонников, именовавших себя верными постышевцами и способствовавших созданию в республике культа патрона, приписывая последнему достижения огромной республики.

Складывавшиеся вокруг местных вождей группы приобретали типичные черты клиентел. Один из признаков — обретение членами семей вождей непропорционального их формальному статусу влияния на принятие политических решений. Примером может служить деятельность жены Постышева Т. Постоловской, активно участвовавшей в решении кадровых вопросов в республике и способствовавшей созданию культа мужа, что в конечном счете стало одной из причин политического падения Постышева.

Патрон-клиентные отношения были столь сильны, что сопровождающая их конкуренция проявлялась даже в таких далеких от политики сферах, как спорт. Известный футболист Н. Старостин вспоминал, что на соперничестве опекаемого Л. Берия "Динамо" (Берия был почетным председателем "Динамо", а один из его ближайших сотрудников С. Мильштейн — одним из руководителей спортобщества) и патронируемого в 1930-е гг. генсеком ЦК ВЛКСМ А. Косаревым "Спартака" отражались ведомственные противоречия "шефов" (250. С. 222-225). Одним из наиболее заметных проявлений клиентелизма стала опека и защита патронами своих "вассалов" в ходе массовых репрессий. Так, в "подшефных" Берия как члена ГКО наркоматах (топливные отрасли, производство ряда видов вооружений) репрессии были менее массовыми. По свидетельству В. Новикова (в годы войны — заместителя наркома вооружения) репрессии в промышленности в меньшей степени коснулись оборонных отраслей, патронировавшихся Берия, нежели других наркоматов (172. С. 228). Берия ревниво относился к посягательствам не только на подшефные ведомства, но и на подшефные территории, прежде всего Закавказье. На Пленуме 2—7 июля 1953 г., посвященном "делу Берия", М. Суслов признавал, что инструкторы ЦК КПСС боялись ездить с проверками в Азербайджан (251, № 1. С. 203).

Процесс "овельможивания" зашел столь далеко, что и уровень жизни центральной и региональной партийной элиты стал резко отличаться от остального населения (так, в 1936 г. Украинское Политбюро приняло решение просить Москву обеспечить поездку Постоловской для лечения на два месяца в сопровождении врача в Карлсбад, что резко контрастировало с лозунгами официальной пропаганды, призывавшей население ко все новым жертвам во имя экономии валюты для целей индустриализации). Е. Гинзбург вспоминала о жене предсовнаркома Татарии члена ЦК партии и ЦИК СССР К. Абрамова, за считанные годы превратившейся из малограмотной Биби-Зямал из глухой татарской деревни в чванливую губернскую помпадуршу, все время которой заполняли туалеты, правительственные приемы и шикарные курорты (47. С. 57-58).

Массовое складывание групп сподвижников вокруг партийных вождей дало основание Сталину на печально известном февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) констатировать, что члены партийного генералитета — вожди центрального и регионального уровней — окружены плотным кольцом лично преданных им сотрудников, которые при перемещении вождя неизменно следовали за ним и находились как бы в двойном подчинении — и высшему руководству, и непосредственному патрону. В терминах современной политологии это означало формирование патрон-клиентных отношений. Отсюда — жесткость верховной власти в отношении "вельмож-бюрократов".

На февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме объектами показательной критики Сталина стали руководители парторганизаций Казахстана и Ярославской области Мирзоян и Вайнов. Суть обвинений заключалась в том, что работавший ранее в Азербайджане и на Урале Мирзоян, получив назначение в Казахстан, перевел за собой и поставил на ключевые посты более тридцати "своих людей" из Азербайджана и с Урала. Вайнов перевел в Ярославль из Донбасса, где он раньше работал, свыше десятка "своих людей" и расставил их на ответственные посты.

"Свой секретарь" был в каждой области. Не случайно О. Хлевнюк использует для их характеристики термин "удельные князья" (281. С. 79), а подконтрольные территории называет "вотчинами" (283.

С. 263). Таким образом, в условиях советской политической системы почти буквально была воспроизведена модель патрон-клиентных отношений удельного периода.

Анализ речи Сталина на февральско-мартовском (1937 г). Пленуме ЦК ВКП(б), по существу давшем установку на массовую ротацию правящего слоя посредством репрессий, подтверждает это. Если на XVII съезде Сталин лишь наряду с "честными болтунами" и "неисправимыми бюрократами" причислял к числу виновников экономических и политических трудностей "людей с известными заслугами в прошлом, людей, ставших вельможами, людей, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков" (цит. по: 39. С. 208), то на Пленуме 1937 г. именно эта категория "партийных вельмож" — "генералитет партии" — стала главным адресатом жесткой критики Сталина. Этот высший управленческий эшелон общества в центре и регионах (руководители ЦК, главы крупнейших министертв и ведомств, секретари ключевых республиканских и областных парторганизаций) в абсолютном большинстве состоял из представителей "старой гвардии" с дореволюционным партстажем. С точки зрения Сталина, эти люди не могли стать инструментом мобилизации по нескольким причинам.

Они были типичными "боярами" в том смысле, что рассматривали свое дореволюционное прошлое в качестве символического капитала, владение которым дает право на ренту в виде заслуженного отдыха, почета, права на культ и возможность отличного от остального населения уровня жизни.

Они стали типичными "боярами" и в том смысле, что рассматривали Сталина в лучшем случае лишь как первого среди равных, волею судеб занявшего первый пост в государстве. Для многих из них, блестящей плеяды прославленных вождей — трибунов Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других,— отношение к Сталину выражалось знаменитой формулой Троцкого: "Сталин есть самая выдающаяся посредственность партии." Свое участие в управлении страной они рассматривали как высшее предназначение независимо от степени эффективности в этом качестве и не желали быть "инструментом" в чьих бы то ни было руках. Характеризуя старых революционеров, Молотов вспоминал, что они привыкли ни с чем особенно не считаться, "ни под чьей командой не ходили, а равнялись на идейного руководителя" (293. С. 215).

Тот факт, что соображения создания предельно эффективной элиты были целью большого террора конца 1930-х гг., подтверждают и впечатления посетившего Москву в 1937 г. Л. Фейхтвангера. Размышляя над причинами репрессий, Л. Фейхтвангер писал: "Молодая история Союза отчетливо распадается на две эпохи: эпоху борьбы и эпоху строительства. Между тем хороший боец не всегда является хорошим работником...Однако естественно, что каждый, у кого были заслуги в борьбе за создание Советского Союза, претендовал и в дальнейшем на высокий пост, и также естественно, что к строительству были в первую очередь привлечены заслуженные борцы, хотя бы уже потому, что они были надежны. Однако ныне гражданская война давно стала историей; хороших борцов, оказавшихся негодными работниками, сняли с занимаемых постов, и понятно, что многие из них теперь стали противниками режима" (275. С. 189). Известный революционер и историк Б. Николаевский в опубликованном в Париже на рубеже 1936—37 гг.. "Письме старого большевика" признавал: для Сталина неприемлемы "самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров... Мы все — не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом...ничего прочного построить нельзя". Отсюда, по мысли Николаевского, вывод Сталина: "...если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой...с новой психологией, устремленной на положительное строительство" (104, №8. С. 139).

Это объясняет, почему в репрессиях 1937—38-х гг. участь "бояр" постигла "старую гвардию", рассматривавшую в качестве источника пожизненной ренты символический капитал — революционное прошлое. При этом модель борьбы верховной власти с новым "боярством" была выстроена Сталиным по известному из предшествовавшей российской истории политическому лекалу: подобно тому, как Иван Грозный в борьбе со всесильными боярами-кормленщиками стремился опереться на внеэлитные слои, созывая с этой целью Земские соборы, Сталин также попытался опереться на "маленького человека" в борьбе с партийными вождями: не случайно для развенчания культа Постышева (что было лишь частным поучительными примером для остальных) на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) и дискредитации его жены были использованы обращения пострадавшей от притеснений Постоловской рядового члена партии некоей Николаенко. Причем обращения Николаенко были охарактеризованы в речи Сталина на февральско-мартовском Пленуме именно как позиция обыкновенного маленького рядового человека, на мнение которого должна ориентироваться власть и голос которого не должен быть заглушен местными вождями (176. С. 54-55).

Именно как стремление опереться на внеэлитные круги рассматривала репрессии сама "старая гвардия". Б. Николаевский в том же "Письме старого большевика" писал, что с начала 1935 г. "реформы следовали одна за другой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты", между тем как "старые большевики" все больше рассматриваются как "нежелательный элемент"; зато "на советского обывателя сыплются всевозможные льготы и послабления" (цит. по: 104, № 8. С. 139).

Клиентелы были не единственной субэлитной структурой в рамках советской правящей элиты. Другой разновидностью корпораций внутри номенклатуры были группы интересов (группы влияния). Образование субэлитных образований в структуре правящего слоя в советский период обусловлено имманентностью корпоративистских интенций внутри элиты. Однако группы интересов в условиях советской политической системы имеют специфику, существенным образом отличающую их от групп интересов в условиях демократической политической модели. Эта специфика обусловлена принципиальным различием отношений между государством и институтами гражданского общества, сложившимися в условиях западной и советской политических систем. Группы интересов в советском обществе возникли не как контрагенты государства в лоне гражданского общества, а сформировались в недрах самих государственных структур в качестве элемента государственного аппарата.

Характерная для демократической политической модели дихотомия "государство — группы интересов" в советской политической модели трансформировалась в противостояние институтов, выражающих общегосударственные интересы, с одной стороны, и учреждений, артикулирующих ведомственные интересы, с другой. В характере этого противостояния нашло выражение основное противоречие мобилизационного типа развития — противоречие между интересами государства и конкретных субъектов хозяйствования. Верховная власть, руководство ЦК, Совет Народных Комиссаров (позднее Совет Министров), Госплан и Минфин выступали в качестве выражающих интересы государства субъектов, а руководители наркоматов (позднее министерств) выражали интересы конкретных хозяйственных субъектов.

С точки зрения психологических особенностей, Сталин был адекватной фигурой для первого лица "служилого государства", так как интересы государства были всепоглощающей доминантой его личности. Любопытные свидетельства тому находим в книге С. Аллилуевой. Она вспоминала, что отец, рассматривая ее одежду, всю жизнь задавал ей с недовольным лицом вопрос: "Это у тебя заграничное?" — и расцветал, когда я отвечала, что нет, наше отечественное" (6. С. 44).

Современные исследования не подтвердили распространенное в литературе мнение о том, что в Политбюро в 1930-е гг. происходило противоборство умеренной и радикальной концепций политического курса. Анализ архивных материалов деятельности Политбюро в 1930-е гг. (285; 283. С. 8, 79-98; 282. С. 117) показал, что доминирующей коллизией многочисленных конфликтов в Политбюро (между Орджоникидзе и Куйбышевым, между Орджоникидзе и Молотовым, между Куйбышевым и Андреевым, Орджоникидзе и Сталиным и т.п.) были не политические разногласия, а различия ведомственных интересов членов Политбюро. Последние касались распределения ресурсов, назначения и смещения руководящих работников, проведения ведомственных проверок и т.п. Если весь период 1920-х гг. отмечен резким противостоянием различных концепций модернизации, то поражение к 1930-му г. левой и правой оппозиции, а также изгнание из состава Политбюро А. Рыкова и С. Сырцова, последних серьезных оппонентов "большого скачка", практически свело на нет обсуждение в Политбюро генеральной линии — споры велись, в основном, о способе реализации сталинской концепции модернизации. Анализ происходивших в рамках высшего эшелона власти конфликтов показывает, что они были преломлением основного противоречия мобилизационного типа развития— противоречия между потребностями и задачами государства и возможностями экономических субъектов. В качестве субъектов, выражающих интересы государства, выступали Совнарком, Госплан и Минфин, тогда как интересы хозяйственных субъектов представляли ведомства. В качестве предметов споров были: распределение оборудования, каппиталовложений и других ресурсов, назначение и смещение руководящих работников, проведение различных ведомственных проверок и т.п. (см. сноску 6).

Главной коллизией противостояния государства и ведомств выступали объем капиталовложений и темпы роста производства: если руководство СНК, Госплана и Наркомфина выступало за минимальные объемы капиталовложений при максимальных темпах производства, то ведомства настаивали на наращивании капиталовложений и ограничении темпов роста производства. В ходе этих согласовании Политбюро и Сталин, как правило, выступали в роли арбитра, который хотя и обладал решающим голосом, но должен был считаться с позициями конфликтующих сторон.

Весомость претензий той или иной инстанции определялась как степенью экономической приоритетности отстаиваемой ведомством позиции, так и политическим "весом" его руководителя. В этой связи очевидно, что в более благоприятном положении находились ведомства и регионы, во главе которых стояли члены Политбюро (Киров как руководитель Ленинграда, Куйбышев как глава Госплана, Ворошилов как нарком обороны, Каганович как нарком топливной промышленности и путей сообщения, Орджоникидзе как нарком тяжелой промышленности, Косиор и Постышев (позже Хрущев) как руководители Украины и т.д.).

При этом позиции членов Политбюро определялись не их приверженностью умеренной или радикальной линии (наличие которых в высшем эшелоне власти 1930-х гг. не нашло документального подтверждения — (283. С. 8), а их ведомственными интересами. Наиболее характерна в этой связи эволюция позиций Орджоникидзе. На посту председателя ЦКК—РКИ (по сути, карательного органа) Орджоникидзе являлся одним из главных защитников наращивания планов. Однако будучи назначенным на пост председателя ВСНХ и столкнувшись с разрушительными последствиями политики сверхиндустриализации, он отстаивал более сбалансированный вариант развития. В последующем, в бытность наркомом тяжелой промышленности, Орджоникидзе защищал права директоров заводов и решительно отстаивал наращивание капиталовложений и снижение темпов роста производства (подробнее см.: 68. С. 199, 203).

Во многом близостью ведомственных позиций, а не мнимой приверженностью "умеренной" или "радикальной" политической стратегии, определялись и личные отношения членов Политбюро. Так, известно, что дружеские отношения связывали наркомов Кагановича и Орджоникидзе, председателя СНК Молотова и председателя Госплана Куйбышева (в то время как Орджоникидзе и Куйбышева в литературе традиционно считали приверженцами умеренной линии, тогда как Кагановича и Молотова — сторонниками жестко радикального курса). И наоборот: между Кагановичем и Берия, известных своей обоюдной приверженностью жестким методам руководства, существовала устойчивая неприязнь (286, С. 249; 23. С. 56-57).

Взаимодействие СНК, Госплана и Наркомфина (позднее — Минфина) с ведомствами во многом зависело от экономической ситуации: накал противостояния во многом определялся экономической конъюнктурой. Особенно острыми были столкновения в периоды кризисов — в годы голода 1932—1933 гг. и 1946—1947 гг.

В течение всего советского периода, включая даже пики сверх-индустриализации (годы предвоенных пятилеток), в экономике действовали две тенденции: усиление командно-административных начал управления, сопровождавшееся ужесточением централизованного контроля и ростом репрессий, и поиск более гибкой структуры управления, при которой централизованное планирование сочеталось бы с использованием экономических рычагов и методов экономического стимулирования. Соответственно, усиление командно-административных начал сопровождалось возрастанием нажима СНК, Наркомфина (позднее — Минфина) и Госплана на ведомства, позиции которых несколько укреплялись в периоды усиления значимости экономических начал управления. Практически ни одна книга мемуаров политиков (или осведомленных современников) той поры не обходится без упоминания жестких столкновений ведомственного характера в высших эшелонах власти (294. С. 61-62; 287. С. 223; 259. С. 240; 18. С. 65; 8. С 94-95; и др.).

Поскольку хронический дефицит ресурсов определял перманентный характер внутриэлитных конфликтов по поводу ресурсов, это ставило в эпицентр этих конфликтов Госплан и Наркомат (впоследствии — министерство) финансов, выполнявших функцию согласования интересов различных групп влияния (18. С. 23; 84. С. 170).

 

 

* * *

 

 

Формально разновидностью ведомственных конфликтов можно считать противостояние "партия — органы госбезопасности". Однако, на наш взгляд, эта коллизия вышла за рамки ведомственных конфликтов, и ее следует рассматривать в качестве аспекта центрального внутриэлитного противоречия мобилизационной модели элитообразования — противоречия между верховной властью и правящим слоем, в рамках которого репрессивный аппарат выполняет функцию инструмента принуждения как по отношению к внеэлитным слоям, так и по отношению к управленческому эшелону. При этом именно последний выступал объектом особо пристального внимания органов политической полиции (НКВД — МГБ — КГБ), что естественным образом стимулировало множественные конфликты между высшим эшелоном политического руководства в лице высших партийных иерархов и репрессивным аппаратом. Представление о степени остроты напряжения в 1930—50-е гг. между партией и политической полицией дает сопоставление взаимных обвинений в книге воспоминаний сына Л. Берия Серго Берия, воспоминаний Н. Хрущева и текста стенограммы Пленума ЦК КПСС 2—7 июля 1953 г., рассматривавшего "дело Берия". Обличение партии как подлинного виновника репрессий, главным занятием которого была безответственная демагогия, в книге С. Берия (23. С. 15, 53, 82, 83-84, 105, 161, 203, 256, 326, 330, 350, 354, 422 и др. — всех не перечислить) звучит так же настойчиво, как аналогичные обвинения в адрес НКВД — МГБ в качестве главного организатора репрессий переполняют страницы мемуаров Хрущева (287).

Между тем в состав пресловутых "троек" входили нарком или начальник соответствующего управления НКВД, секретарь соответствующего партийного комитета и прокурор соответствующего уровня. Так что с формальной точки зрения можно говорить о паритете ответственности, однако подлинная суть ситуации заключается в ожесточенной конкуренции партии и органов безопасности в рамках единой номенклатурной элиты.

Участники Пленума 2—7 июля 1953 г. (см. 251) были солидарны в том, что целью Берия и при жизни Сталина (и тем более после его кончины) был тотальный контроль над партией. Члены высшего политического руководства знали, что каждый их шаг отслеживался Берия, их телефонные разговоры прослушивались, о каждом передвижении членов Политбюро Берия немедленно узнавал через охрану (251,№ 1. С. 143, 164, 173). Особые полномочия Берия приобрел, став в 1945 г. маршалом и членом Политбюро. Лексика Берия в общении с министрами и секретарями обкомов была соответствующей его презрению к этим людям: "выгоню", "арестую", "сотру в лагерную пыль", "сгною в тюрьме" и т.п. Министр среднего машиностроения В. Малышев вспоминал на Пленуме 2—7 июля 1953 г.: "Мы, министры, знали, что идешь в кабинет Берия министром, а кем выйдешь обратно — не знаешь, может быть, министром, а может быть, в тюрьму попадешь" (251, № 1. С. 204-205). По свидетельству Молотова, Берия имел досье на всех членов Политбюро, включая Сталина, и его физически боялись даже члены Политбюро, не говоря о прочих (293. С. 339, 436).

Однако органы политической полиции не были монополистом контроля: характерной чертой политической системы мобилизационного типа являлся перекрестный контроль над правящей средой, осуществлявшийся конкурирующими контрольными ведомствами. В их числе — НКВД (впоследствии МГБ и КГБ), Наркомат госконтроля, КПК при ЦК ВКП(б), личная канцелярия генсека (так называемый особый сектор во главе с Поскребышевым, который не подчинялся ни Ягоде, ни Ежову, ни Берия). Если НКВД "держал под колпаком" всех членов политического руководства (при аресте у Берия изъяли папку, в которой содержались компрометирующие материалы на руководителей партии и правительства — см.: 168. С. 406), то и сам Берия не оставался вне контроля: по свидетельству С. Берия, с приходом в 1946 г. в МГБ В. Абакумова (выдвиженца конкурирующей группы во главе с А. Ждановым), одной из задач которого был сбор компромата на Берия и Маленкова, дом Берия был поставлен на прослушивание (23. С. 256).Таким образом, "советская система была создана...на параллелизме проверок...Проверяли друг через друга..." (23. С. 269). Подлинным хозяином этой системы параллельных проверок было лицо, персонифицировавшее верховную власть. С. Аллилуева и В. Молотов были убеждены, что спаивание Сталиным коллег по Политбюро во время ночных ужинов также было способом контроля: "чтобы убедиться, верна ли старая русская поговорка: "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке" (7. С. 334).

Внутризлитное противостояние "партия — органы госбезопасности" происходило с переменным успехом: 1937—38 гг. ознаменовались усилением позиций НКВД, что нашло отражение также в существенном улучшении материального положения сотрудников этого ведомства по сравнению с партийными органами (была значительно повышена зарплата, для сотрудников НКВД были построены ведомственные дачи, клубы и т.д.). Если еще в начале 1936 г. зарплата главы республиканского НКВД составляла 1, 2 тыс. рубл. в месяц (при среднемесячной зарплате рабочего в 250 рубл.), то с 1937 г. зарплата республиканского наркома выросла до 3, 5 тыс. рубл. в месяц (281. С. 165).

Меры по некоторому обузданию произвола НКВД и обеспечению контроля над его деятельностью со стороны партии в конце 1938 г. сопровождались повышением с 1 ноября 1938 г. зарплаты секретарям парторганизаций всех уровней. Так, оклад первых секретарей обкомов, крайкомов и нацкомпартий составил 1,4 — 2 тыс. рубл. в зависимости от размеров организации, вторых и третьих секретарей — 1,1— 1, 7 тыс. рубл. (281. С. 228).

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: