Концептуарий культуры как новый тип словаря

 

Изучение лингвокультурных концептов вышло на такой уровень, когда вполне реальной задачей становится создание концептуария культуры – словаря нового типа, объясняющего не значения слов (это делается в обычных толковых словарях), не научные понятия и реалии действительности (таковы функции энциклопедических справочников), а концепты, составляющие специфику определенной культуры. Разумеется, культурные концепты можно раскрывать и в форме свободно построенных очерков-размышлений, как это, например, блестяще делает Г.Д. Гачев (1995). Но упорядоченность концептов по алфавитному принципу дает возможность читателю, с одной стороны, сравнивать интерпретации одних и тех же концептов у разных авторов (конечно, речь идет о читателе особого типа – читателе-исследователе), а с другой стороны, начинать чтение такой книги в любом месте (такова наша сегодняшняя ментальность, обусловленная жизнью в гипертексте, постмодернистским восприятием действительности, привычкой к тому, что хаотическую информацию мы должны упорядочивать сами: неслучайно все чаще появляются учебные, научные и художественные произведения в виде словарей).

«Словарь русской культуры» Ю.С. Степанова (1997) – замечательный пример систематизации ценностей культуры, которые заложены в концептах. Эта книга интересна не только глубоким анализом тех сконцентрированных смыслов духовной культуры, которые составляют специфику русской ментальности, но и эксплицитно выраженной методологией изучения концептов. Автор постулирует наличие базовых концептов культуры – ее констант, число которых сравнительно невелико (четыре-пять десятков), отмечает, что эти константы исторически обусловлены и постепенно эволюционируют (в них есть неизменная и переменная части), раскрывает смысл каждого концепта по единому плану, включающему этимологии слов, словоупотребления и толкования слов и понятий, зафиксированные в разных текстах, доказывает объективность существования концептов. Очень важным является тезис о трехслойной структуре концепта, в котором выделяются «1) основной актуальный признак, 2) дополнительный, или несколько дополнительных, «пассивных» признаков, 3) внутренняя форма, обычно не осознаваемая, запечатленная во внешней, словесной форме» (там же, с.44). Этот тезис иллюстрируется примером праздников – 23 февраля и 8 марта, мужского и женского дней (по основному признаку), Дня Советской Армии и Международного женского дня (по дополнительному признаку) и даты победы Красной Армии под Нарвой и Псковом над войсками Германии в 1918 году и даты, установленной Коминтерном по инициативе Клары Цеткин (по внутренней форме).

Ю.С. Степанов доказывает положение о неслучайности именований в культуре. Дело в том, что весьма распространена точка зрения, согласно которой признак, положенный в основу номинации в известной мере релятивен, поскольку объективная действительности многомерна, а знак может охарактеризовать лишь один из многих признаков называемого предмета (примеры хрестоматийны: один и тот же цветок называется «подснежник», «снежная капелька», «снежный колокольчик» и т.д. в разных языках). Действительно, тезис Ф. де Соссюра о произвольности знака справедлив в условиях реального функционирования знака в речи, в синхронии (в нормальном естественном общении мы не задумываемся над происхождением знака, важно лишь, чтобы адресат понимал нас адекватно). Но анализируя этимологию слов, мы видим, что существуют принципы именования, отражающие сущность явлений, с точки зрения тех сообществ, в которых возникла необходимость выделить и обозначить эти явления. Для понимания закономерности именования концепта, по мнению Ю.С.Степанова, необходимо учитывать «концептуализированную предметную область», объединяющую слова, вещи, мифологемы и ритуалы (там же, с.68).

Очень важен и тезис автора о границах познания концептов (там же, с.75-76). С одной стороны, значения относительны в том плане, что они не только интерпретируют действительность, но и связаны с ближайшими значениями, т.е. имеют определенную значимость в рамках некоторой системы. Чем больше единиц в этой системе, тем более относительна значимость каждой единицы. Таким образом, происходит смысловое размывание значения в нашем сознании. Здесь, на мой взгляд, очень точно подмечена специфика бытования концепта в сознании человека (речь идет о познании, осознании концептов): мы довольствуемся приближениями, неточными знаками в большинстве коммуникативных ситуаций, прежде всего в обыденном общении. С позиций абсолютной точности обозначения действительности, как сказал Ф.И. Тютчев, «мысль изреченная есть ложь». С другой стороны, понимание концепта во всей его полноте не может быть описано, поскольку дискурсивные понятия неизбежно упрощают духовную реальность, индивидуально переживаемые смыслы принципиально неисчислимы, к ним можно приближаться только апофатически, через отрицание. Итак, пределы познания концептов лежат в индивидуальном сознании, они объясняются приблизительностью обозначения и невозможностью перевести перцептивно-образную эмоциональную бесконечность смыслов в дискретные понятия. Лингвокультурный концепт, однако, должен быть доступен не только индивидууму, но и сообществу, следовательно, он объективируется как в текстах культуры, так и в исследовательских конструктах, построенных на базе этих текстов. Степень объективности этих конструктов открыта для обсуждения в научном сообществе.

В рассматриваемой книге Ю.С.Степанова дано развернутое описание базовых концептов русской культуры «вечность», «мир», «время», «огонь» и «вода», «хлеб», «действие», «ремесло», «слово», «вера», «любовь», «радость», «воля», «правда» и «истина», «знание», «наука», «число», «счет», «письмо», «алфавит», «закон», «свои» и «чужие», «цивилизация», «человек», «личность», «душа», «мир (община)», «совесть», «нравственный закон», «мораль», «деньги», «бизнес», «страх», «тоска», «грусть», «печаль», «грех», «дом», «уют», «язык». Обсуждаются также и производные, небазовые концепты, такие, как «баба-яга», «партийность», «двоеверие», «интернационализм» и др.

Так, например, говоря о концепте «уют», весьма важном в современном русском быту, автор отмечает, что этот концепт появился сравнительно недавно, восходит к идее «своего», «только себе принадлежащего небольшого пространства, отгороженного от внешнего мира, где веют ветры и происходят какие-то волнения, как защищенного «уголка», где тепло, где покой и не снуют посторонние люди» (там же, с.694). Этимологически «уютный» значит «в щелке приткнувшийся». Понятие «уюта» объединяет две линии – представления об уютном крестьянском или мещанском доме и о комфорте дворянского быта. В дворянском интерьере также прослеживается тенденция утесняться. В современной молодежной культуре на первый план выходит идея удобства, комфорта. Приведенные в книге примеры иллюстрируют идею о гармонии и спокойствии как основе уюта, человеку уютно в своих воспоминаниях о детстве. Ю.С. Степанов прав, подчеркивая ретроспективную сущность концепта «уют» в современном русском языковом сознании. Принципиальной позицией автора является обоснование права исследователя максимально использовать свой собственный интроспективный опыт для характеристики концептов: духовная культура живет в индивидуальном сознании.

Данные «Русского ассоциативного словаря» подтверждают наблюдения Ю.С.Степанова: современные информанты дают такие ассоциации, как «тепло», «удобство», «любовь», «мама», «покой», «свечи», «семья», «очаг», «тихий», «постель», «столик» (РАС). В английском языке соответствующий русскому концепту «уют» концепт «coziness» акцентирует примерно такие же эмоциональные и пространственные признаки: cozy – comfortable, pleasant and inviting, esp. (of a building) because small and warm. He showed me into a warm and cozy room. (disapproving) cozy also means convenient for those involved but considered by others as too close, esp. when referring to a personal or business relationship. Construction companies are used to a cozy relationship with the government (CIDE). Ближайший синоним этого слова в английском языке snug подчеркивает эти же признаки: (of a person) feeling warm, comfortable and protected, or (of a place, esp. a small place) giving feelings of warmth, comfort and protection. Snug also means fitting closely: That green skirt is a snug fit now but if I put on any weight I’ll never be able to get into it (CIDE). Мы видим, что по данным толкового словаря для англичан в концепте «уют» актуальна идея тепла, ограниченного пространства (тесного пространства, как подчеркивается в уточняющем синониме) и защищенности, при этом в коллективном сознании отрицательно оценивается стремление и умение некоторых людей установить для себя чересчур благоприятные и комфортные условия деятельности или взаимоотношений с кем-либо. В этой оценке можно увидеть следы пуританской этики. Для англичан актуальны признаки физического тепла (что и неудивительно с учетом извечной английской сырости) и защищенности, известная шутливая английская поговорка свидетельствует о близости исходного русского этимологического образа «уют» и английского понимания уюта: As snug as a bug in a rug – «(уютно) устроился, как клоп в половичке». Интересно развитие идеи уюта в немецком языке. Слово Gemütlichkeit — «уют» — связано со словом Gemüt, а последнее — со словом Mut: «мужество, смелость, отвага; расположение духа, настроение, самочувствие». Рассматривая концепт «Gemüt» в немецком языке, Е.А.Пименов (2002) доказывает, что это ментальное образование является гиперонимом для всего комплекса психических (эмоциональных и умственных) явлений – души, духа, ума. У этого концепта выделяются признаки внутреннего спокойствия (Gemütsmensch – человек, которого нельзя вывести из себя), души (Gemütskrankheit – душевная болезнь), пространственные признаки поверхности, глубины, открытости, внутреннего пространства, положения, пустоты, заполненности, подчеркивается внутреннее состояние человека (ein sonniges Gemüt – букв. «солнечное мироощущение») (там же, с.80-82). Для англичан, как можно заметить, этот концепт имеет очень конкретное, физическое выражение, по-русски мы выделяем скорее душевный комфорт, связанный с домом, родным уголком, немцы же понимают этот концепт как устойчивое приятное состояние души.

Заслуживает внимания лингвокультурологический словарь «Русское культурное пространство» (2004). Авторы этой книги во вводной статье формулируют принципы описания и структурирования материала, представленного в словаре. Во-первых, этот словарь является не прескриптивным, а дескриптивным справочником, в нем дана информация о том, что реально знает любой представитель русского национально-лингвокультурного сообщества, а не о том, что он должен знать. Во-вторых, авторы словаря стремились максимально снизить уровень субъективности при отборе материала и поэтому в основном опирались не на интроспекцию, а на данные анкетирования и тексты средств массовой информации и художественной литературы. В-третьих, авторов интересовала не энциклопедическая информация об описываемых феноменах, а реальное функционирование имени этого феномена в современном русском коммуникативном поведении (т.е. не внутренняя форма и дополнительные признаки концепта, а его актуальный признак, по Ю.С. Степанову). В-четвертых, единицы, вошедшие в словарь, описаны не изолированно, а в их взаимосвязи.

В словаре охарактеризованы феномены, являющиеся «репрезентантами русского культурного пространства», которое трактуется как «форма существования культуры в сознании человека» (там же, с.10). Уточняется, что прежде всего авторы рассматривают массовое сознание представителей того или иного национально-лингвокультурного сообщества. Ядром этого пространства является «национальная когнитивная база, понимаемая как определенным образом структурированная совокупность знаний и национально маркированных и культурно детерминированных представлений, необходимо обязательных для представителей данного сообщества» (там же, с.11).

Единицы, которые составляют ядро культурного пространства, определяются в словаре как ментефакты, которые могут быть противопоставлены по признаку «информативность – образность» как знания, концепты и представления. В.В.Красных противопоставляет знания и представления по следующим признакам: знания информационны, коллективны, объективны, требуют доказательств, хранятся в «развернутом» виде, не включают коннотации и оценки, требуют интеллектуально-творческой работы, представления образны, индивидуальны, субъективны, не требуют доказательств, хранятся в «свернутом» виде, включают коннотации и оценки, требуют работы памяти. Концепты занимают в этом противопоставлении срединное место, они лишены образной прототипичности, но включают в себя коннотации (Красных, 2003, с.155). Национально маркированные знания противопоставляются национально нейтральным (к первым автор относит сведения о том, что, например, жену Пушкина звали Наталья Николаевна Гончарова, а ко вторым, в частности, о том, дважды два – четыре). Национальные концепты определяются как «самые общие, максимально абстрагированные, но конкретно репрезентируемые (языковому) сознанию, подвергшиеся когнитивной обработке идеи «предмета» в совокупности всех валентных связей, отмеченных национально-культурной маркированностью» (там же, с.268). В.В.Красных трактует концепты как наивные понятия, осложненные множеством прагматических элементов имени, проявляющихся в его сочетаемости. Концепт в таком понимании сопоставляется со стереотипом, отличаясь от последнего абстрактностью, связью с архетипами и отсутствием визуального прототипического образа. В свою очередь, представления распадаются на прецедентные феномены (Пушкин, «Война и мир», «Счастливые часов не наблюдают»), артефакты (предметы из сказочного мира, например» «живая и мертвая вода»), духи (водяной, леший, кикимора) и стереотипы (например, стереотипный образ змеи) (там же, с.155-156).

Рассматриваемый словарь состоит из четырех разделов: «Зооморфные образы» (волк, воробей, голубь, жаба и др.), «Прецедентные имена» (Баба Яга, Буратино, Василиса Премудрая/Прекрасная, Водяной и др.), «Прецедентные тексты» («Аленький цветочек», «Гадкий утенок», «Золушка», «Каша из топора» и др.), «Прецедентные высказывания» («Бог с тобой, золотая рыбка», «Кто-кто в теремочке живет?», «Утро вечера мудренее» и др.).

Приведу с некоторыми сокращениями одну из словарных статей (автор – И.С.Брилева).

Пчела – относится к числу типичных русских мифологических образов (1); выступает как стереотипный образ (2); может употребляться для характеристики объекта (человека, предмета) (3).

1. В русском фольклоре с П. связан комплекс поверий и легенд. П. фигурирует в заговорах и магических действиях, в том числе пчеловодческих, календарном обряде (напр.: в веснянках). В народных представлениях это насекомое наделяется священной, небесной природой (П. – Божья угодница, т.к. дает воск на свечи: «Всех людей питает / И церкви освещает»), христианской символикой. С П. связаны мотивы девственности и безбрачия. В толковании снов П. – предвестница смерти, что соотносится с поверьем о душе в образе пчелы.

2. П. – насекомое, которое «собирает» мед, опыляя цветы, и наполняет им соты. П. живет роем в ульях; издает характерный звук – жужжание; больно жалит. Бытуют представления о П. как о неутомимой труженице, приносящей пользу людям.

3. Современные русские могут назвать пчелой (пчелкой) или обращаться к образу П для характеристики:

- трудолюбивого человека (как правило женщины), который работает без отдыха, внешне легко справляется с многочисленными делами:

Ну что, пчелка, все жужжишь? Хоть бы отдохнула немного. <…>

Людей, которые живут в коллективе со строго установленным порядком, четко распределенными обязанностями:

Что вам за интерес якшаться с … вашими нудными товарищами по революционной борьбе? Они – как пчелы, которым нужно сбиваться в рой и жить по правилам <…> (Русское культурное пространство, 2004, с.142-143).

Несомненным достоинством рассматриваемого словаря является его ясная и четкая концепция. Класс национально маркированных представлений показан с учетом мифологических корней, стереотипных образов и актуальных ассоциаций, возникающих при апелляции к этим образам. Словарь включает множество визуальных иллюстраций, и это очень важно, поскольку представления часто соотносятся с прецедентными картинами, фильмами, рекламными роликами. Видны оценочные характеристики ментефактов, позволяющие вывести нормы поведения, свойственные русской лингвокультуре. Применительно к приведенной статье это следующие нормы: 1) трудолюбие заслуживает одобрения; 2) следует в меру трудиться и в меру отдыхать; 3) следует жить в соответствии с собственными интересами (последняя норма вряд ли является традиционной для русской системы ценностей, по-видимому, это – индивидуальная, а не этнокультурная доминанта поведения). Можно было бы привести противоположные примеры, когда пчелы всем роем наказывают медведя, который залез в улей (вряд ли симпатии рассказчика на стороне медведя). Сильной стороной данного словаря является опора на экспериментальный материал, который показывает стандартное, стереотипное отношение к образам, определяющим специфику русской лингвокультуры. Тексты художественных произведений в этом плане не столь надежны, на мой взгляд, поскольку прежде всего отражают индивидуальное мировосприятие автора. В этом смысле национальные образы живут большей частью в текстах массовой культуры, в прецедентных текстах, известных всем.

На мой взгляд, словарь национальных ментефактов культуры должен быть дополнен словарем национальных концептов. Ментефакты в сопоставительном плане могут оказаться лакунарными в одной из сравниваемых культур, хотя в определенной мере эти ментальные сущности являются более гибкими и текучими, чем концепты. Например, для современных носителей русской молодежной культуры Терминатор – герой серии американских популярных фильмов – это прецедентный феномен, укорененный в мифологеме тотального заговора против человечества, его образ в исполнении Арнольда Шварценеггера стал частью нашей картины мира, подобно песням Битлз. Я сомневаюсь в том, что ментефакт «Илья Муромец» превосходит по яркости образ человека-робота из апокалиптической серии о взбунтовавшихся машинах в сознании значительного числа носителей современной русской культуры. В этом смысле словарь ментефактов в том виде, как он выполнен группой исследователей из Московского государственного университета, — это способ закрепить традиционные, возможно, уходящие образы русской культуры. Если его рассматривать именно в таком ракурсе, то этот словарь не только дескриптивен, но и прескриптивен, и в этом, кстати, его достоинство. Если когда-нибудь будет создан словарь ментефактов современной российской культуры, то можно будет сравнить доли национально-маркированных, заимствованных и национально-нейтральных ментальных образований. Обратим внимание на то, что Штирлиц, герой одного из самых популярных отечественных сериалов, стал ярким прецедентным феноменом, при этом все его поведение является двойственным, как это и положено разведчику, а эта двойственность разворачивается в немецкой культурной среде, и соответственно ряд паттернов немецкого поведения парадоксальным образом внедрился в нашу культуру, вплоть до прецедентных высказываний (например, «А Вас, Штирлиц, я попрошу остаться»). Эти интересные культурные переходы анализируются применительно к образам Штирлица, Шерлока Холмса и других персонажей в работе Г.Г.Слышкина (2004).

Особое место в ряду концептуариев русской культуры занимает вышедший в Лодзинском университете пятитомный труд «Идеи в России. Русско-польско-английский лексикон» под редакцией Анджея де Лазари (Идеи в России, 1999-2003). В отличие от культурологических и страноведческих справочников это издание представляет собой анализ русской ментальности с позиций бывшей советологии, которую теперь называют руссологией (и русистикой, к удивлению преподавателей русского языка как иностранного). Среди авторов этого труда – историки, философы, филологи, религиоведы из университетов Польши, России, Украины, Белоруссии, Германии, США. Лексикон включает статьи по идеологическим направлениям («демократия», «соборность», «коллективизм» и др.), персоналии (политики, философы, писатели, художники, религиозные лидеры), статьи справочного характера («балалайка», «топор», «водка» и др.).

Приведу с сокращениями одну из статей в лексиконе (автор – И.А. Есаулов).

Шутовство и юродство – близкие, но не совпадающие сферы девиантного культурного поведения, актуальные для различных периодов российской истории. В силу своей девиантности они могут быть рассмотрены в аспекте пародии на доминантные нормы той или иной культурной системы. … Шутовство является не только непременным атрибутом, но и своего рода квинтэссенцией Карнавала. Стихией шутовства является смеховая культура. Юродство же смешно только с внешней стороны. … Если шут лечит пороки смехом, то главная задача юродивого обратная – заставить рыдать над смешным. Семантика юродства состоит в аскетическом самоуничижении, мнимом безумии. Это добровольно принимаемый христианский подвиг. … Именно полная добровольных страданий жизнь и дает юродивому право нарушения иерархии, пародирования всех устоявшихся норм земной жизни как неистинных. … Отмена иерархии, допущение вольного фамильярного контакта (рискованной жестикуляции и непристойных слов), эксцентричность сближает юродство и шутовство. Вместе с тем есть четкая разница между ними. Юродивый отвергает и профанирует отнюдь не все, но именно земную иерархию и вообще земной миропорядок. Тем самым он может сподобиться небесному. Он часто вовсе не веселится, терпит побои, лишения – и молится за своих обидчиков. … В психоаналитических терминах шута можно понять через модель садизма (злобный, часто физически неполноценный шут – обычная фигура …); модель культурного поведения юродивого тяготеет, скорее, к мазохизму (однако страдает юродивый не ради собственного удовольствия, но «Христа ради» – иными словами, он постоянно соотносит свою модель поведения с другой моделью, с другим – сакральным текстом, которому он подражает). … Следует отметить и элементы мистификации в бытовом поведении юродивого. Юродивые часто ходили нагими. … Для юродивого нагота – не маска (как в карнавальном действии для шута), а презрение к плоти и украшениям; нагота – символ открытой души. Отношения к телесности у юродивого и шута прямо противоположны. Однако главное отличие состоит в функциональности фигуры шута и субстанциональности юродивого. Шут … зависит от пародируемой им культурной системы и жестко вписан в эту систему. Юродивый же имеет возможность не считаться с правилами земного миропорядка. Иначе говоря, шутовство определяется сферой Запада – даже когда его пародирует — и не может превышать определенную Законом степень девиантности, юродство же стремится к другому ценностному пределу – Благодати. Для русской культуры соотношение юродства и шутовства вписывается в инвариантную оппозицию Закона и Благодати. Таким образом, … можно говорить о двух типах пародийности и двух вариантах неофициального поведения, пронизывающих всю толщу русской культуры Нового времени. … В период тоталитаризма … они пародировали официальную догматическую природу советского миропорядка (Идеи в России. 1993. С.382-388).

В приведенной статье дана система аксиологических координат, релевантных для понимания специфики русской ментальности. Это – противопоставление мира земного и мира небесного, смеха и плача, мнимого и действительного, закона и благодати. Данная семиотическая схема позволяет понять архетипические основы негативного отношения носителей русской культуры к закону как человеческому установлению (в отличие от благодати как божественной милости, проявляемой по отношению к человеку ради спасения его души). Автор доказывает, что юродство является доведенным до предела, экзальтированным выражением (религиозной) открытости и искренности. Из приведенного текста вытекает также тезис о трагизме русского отношения к жизни. Я не согласен с позицией автора, доказывающего, что шутовство внутренне присуще западной, рациональной, построенной на законах культуре (бинарная схема слишком упрощает действительность). На мой взгляд, шутовство, карнавальное переворачивание миропорядка свойственно любой культуре, в том числе и русской. В плане этнокультурной специфики более четким индексом своеобразия юмористической критики действительности является, по-видимому, степень типичности полусерьезного поведения (как в Англии) либо открытого балагурства (как в России) и отношение к абсурду (принятие либо непринятие абсурда в рамках реальности). Думается, что и сведение типов пародирования действительности к садизму и мазохизму (с учетом расширительной трактовки этих терминов) приводит к неверным выводам о специфике русского национального характера. Более общая схема активного, деятельного и пассивного, созерцательного отношения к жизни не накладывается на противопоставление садиста и мазохиста хотя бы потому, что созерцатель – не мазохист. Вместе с тем, подчеркну, что поиск аксиологических координат культуры является наиболее сложной задачей культурологии, и цитируемое издание Лодзинского университета вносит в решение этой задачи очень солидный вклад.

Приведенные три разных концептуария культуры свидетельствуют о том, что лингвокультурология уже вышла на уровень зрелости, знаком которой, по справедливому замечанию В.Г. Гака, является фиксация знаний в виде словарей. Ясно также и то, что создание такого концептуария только на базе филологии вряд ли возможно. Можно спорить по поводу того, какие статьи и в каком формате должны включаться в концептуарий культуры. Интересные аргументы в этом плане приводятся в работе Т.В. Евсюковой (2001), посвященной словарю культуры как проблеме лингвокультурологии. Автор отмечает, что словарь культуры представляет собой трехуровневое образование: ценности культуры (картина мира), концепты (концептуальная картина мира) и лексикон словаря культуры (языковая картина мира) (там же, с.57). Очень важным является следующий тезис: «в лексике, составляющей словарь культуры, совмещаются рефлексия лингвистическая (обращенная на значения) и рефлексия ноэматическая, смысловая» (там же, с.70).

Одним из возможных подходов к составлению концептуария культуры является моделирование концептов по единому плану, предполагающему характеристику образно-перцептивной, понятийной и ценностной сторон концепта и выделение общих и специфических признаков концептов в сопоставляемых культурах. В качестве примера приведу положения, вынесенные на защиту в нескольких диссертационных исследованиях лингвокультурных концептов.

Концепт «собственность» в немецкой и русской лингвокультурах (Е.В. Бабаева):

«1. Отношение к собственности представляет собой культурный концепт, содержанием которого является оценочная квалификация отношения имущественного обладания со стороны одушевленного субъекта к отчуждаемому объекту. Этот концепт находит вариативное выражение в языке (прямые и переносные значения лексических и фразеологических единиц, а также прецедентные тексты).

2. Признак отношения к собственности имеет сложную структуру, в которой выделяются 1) место собственности в системе ценностей, 2) виды отношения субъекта к собственности, 3) виды квалифицируемой собственности, 4) отношение социума к нормам собственности. Комбинаторика данного признака сводится к его сочетаемости с другими культурными концептами и с предметно-понятийными конкретизаторами собственности.

3. Основные отличия в отношении к собственности, применительно к сравниваемым культурам, состоят в признании большей важности собственности и, соответственно, в большей поддержке индивидуальных усилий по увеличению и сохранению собственности в немецкой ценностной картине мира» (Бабаева, 1997, с.3).

Концепт «приватность» в американской и русской лингвокультурах (О.Г. Прохвачева):

«1. Приватность как осознание человеком своей личной сферы в противоположность общественной является культурным концептом, моделируемым в качестве обобщенной ситуации, участники которой стремятся сохранить от несанкционированного вторжения свое личное пространство. Образная сторона данного культурного концепта представляет собой базовый фрейм физического и символического пространства личности; понятийная сторона – языковое обозначение характеристик этого пространства, поведения людей, соблюдающих или нарушающих приватность, предметов и событий, ассоциируемых с приватностью; ценностная сторона – принятые в обществе эксплицитные и имплицитные нормы поведения, регулирующие соблюдение границ личного пространства участников общения.

2. Приватность как социокультурный феномен находит множественное проявление в языке, выражаясь главным образом в семантике лексических и фразеологических единиц в виде признака приватности. Специфика данного признака заключается в своеобразии моделей его комбинаторики, в которых он находит компонентное выражение, сочетаясь с другими, близкими по значению, признаками, а именно свободой, одиночеством, собственностью, секретностью, интимностью, нарушением приватности, территорией, статусом, вежливостью, эмотивностью.

3. Концепт “приватность”, который характеризуется как абстрактный, “бытийный” концепт, во многом структурируется метафорически и таким образом находит образное выражение в языке. В качестве “базовой” метафоры выступает сопоставление приватности с образами пространства, территории, а также способами физического восприятия пространства (биологические предпосылки феномена “приватность”) и вместе с тем с образами некоторых предметов и ситуаций, связанных с различными аспектами человеческой деятельности (укрощение животных, охота) (социальная природа феномена “приватность”).

4. На прагматическом уровне рассмотрения языковой личности концепт “приватность” выражается в речевом поведении носителей языка в виде конкретных стратегий, целью использования которых является предотвращение возможных нарушений приватности (как своей, так и других участников) или смягчение произошедших нарушений. Соответствующие речевые акты тяготеют к широкому употреблению косвенных приемов, носящих этикетный характер (т.е. типичных, конвенциональных способов, закрепленных в системе этикета), что объясняется распространенной в американском общении тенденцией к минимизации коммуникативного давления на адресата. В целом это подтверждает значимость для американской культуры таких категорий, как суверенитет личности, личное пространство, приватность.

5. Изучение “минус-характеристик” приватности дает возможность дополнить исследование концепта “приватность” новыми данными, полученными в результате социолингвистического анкетирования носителей лингвокультуры США. Эксперимент подтверждает тезис о различной степени “приватности” тем общения, что позволяет составить приблизительный список тем, получающих высокий уровень табуированности в американской культуре (например, интимные и личные взаимоотношения, деньги, политика, вредные привычки, здоровье, религия, этническая принадлежность), что имеет важную практическую значимость для избежания коммуникативных неудач в межкультурном общении» (Прохвачева, 2000, с.3-5). В цитируемой работе прямого сопоставления американской и русской лингвокультур не проводилось, но выделение признаков чужой культуры всегда предполагает в качестве точки отсчета свою культуру.

Концепт «закон» в английской и русской лингвокультурах (И.В. Палашевская):

«1. Основное содержание культурного концепта "закон" в английском и русском обиходном и правовом языковом сознании сводится к следующим признакам: 1) предметно-образная сторона концепта — концептуальная схема, отражающая предельно обобщенные образы различных норм права и морали: S A Q R (где S — субъект в правовой ситуации, A — поступок, значимый с точки зрения права, Q — деонтическая квалификация поступка, R — возможная реакция в виде санкции в случае нарушения нормы права); 2) понятийная сторона концепта — кодифицированная норма, установленная и поддерживаемая государственной властью и традицией; 3) ценностная сторона концепта — отношение к норме и государственной власти.

2. Важнейшие отличия обиходного представления концепта "закон" в английском языковом сознании заключаются в понимании закона как гаранта свободы, в русском языковом сознании — как предела, ограничителя свободы.

3. Наиболее существенные отличия правового представления концепта "закон" в английской и русской лингвокультурах состоят в характере аргументации: в английском юридическом дискурсе релевантными признаются ссылки на конкретные судебные прецеденты, в русском — на кодифицированные нормы.

4. Представление закона в английской паремиологии отличается положительными коннотациями, в русской — отрицательными, в английских юридических текстах — ориентацией на конкретный прецедент, в русских юридических текстах — ориентацией на тип квалифицируемого поведения, в английских юмористических текстах — контекстным рассогласованием с действительностью, в русских анекдотах — контекстным согласованием с действительностью» (Палашевская, 2001, с.3).

Концепт «пунктуальность» в немецкой и русской лингвокультурах (Я.В. Зубкова):

«I. Основное содержание культурного концепта «пунктуальность» в немецком и русском языковом сознании сводится к следующим признакам:

1. Предметно–образная сторона концепта – это обобщенный образ строгого соответствия между должным и фактическим соотношением организуемых событий во времени;

2. Понятийная сторона концепта – подразумеваемая норма этого соответствия, противопоставляемая нарушениям этой нормы и уточняемая интенсификаторами;

3. Ценностная сторона концепта – оценочные отношения к соблюдению и нарушению соответствующей нормы.

II. Основные отличия в представлении концепта «пунктуальность» в русском и немецком языковом сознании сводятся к следующим моментам:

1. В немецком языковом сознании этот концепт имеет большую значимость, чем в русском;

2. Нарушения в соблюдении пунктуальности, точности во времени в немецкой лингвокультуре связаны с недостаточной ответственностью человека, а в русской лингвокультуре – с недостаточной ответственностью и препятствующими обстоятельствами, оправдывающими данное нарушение;

3. Нарушения пунктуальности в немецкой лингвокультуре более детально охарактеризованы и включают как опоздание, так и преждевременный приход либо осуществление событий, в то время как в русской культуре они сводятся, главным образом, к опозданиям;

4. Важнейшей характеристикой пунктуальности в немецкой лингвокультуре является планирование событий как внутренняя потребность человека, в то время как в русской культуре планирование играет вспомогательную роль;

5. В немецкой лингвокультуре нарушения точности во времени воспринимаются с большей степенью терпимости, чем в русской, в русском современном языковом сознании собственное нарушение пунктуальности сопряжено с нетерпимостью к нарушению пунктуальности со стороны других людей» (Зубкова, 2003, с.3).

Концепт «путешествие» в китайской и русской лингвокультурах (Лю Цзюань):

«1. Лингвокультурный концепт «путешествие» представляет собой сложное ментальное образование сценарного типа, в состав которого входят следующие компоненты: образный – человек, покидающий дом, с ношей в руке или за спиной; расставание с близкими при отъезде и встреча с ними при возвращении; удивление, радость и усталость на лице путешественника; понятийный – поездка или передвижение пешком куда-либо, обычно далеко за пределы постоянного местожительства, с научной, образовательной, деловой, религиозной, спортивной и другими целями; ценностный – понимание необходимости поездки, положительная оценка увиденного и пережитого в путешествии, отрицательная оценка трудносте

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: