Архетипические концепты «сделка с дьяволом» и «вражеский заговор»

Сделка с дьяволом

 

Важнейшей характеристикой концепта является его транслируемость, не получившая еще должного освещения в научной литературе. Особенно интересны архетипические концепты, обладающие способностью внедряться в сознание участников общения, отключать критическое восприятие и активно распространяться. Архетип – это «воспроизводимый в психике людей способ связи вещей, их исходный контур» (Брудный, 1998, с.60). Оптимальной средой бытования таких концептов является непрямая коммуникация — «содержательно осложненная коммуникация, в которой понимание высказывания включает смыслы, не содержащиеся в собственно высказывании, и требует дополнительных интерпретативных усилий со стороны адресата, будучи несводимым к простому узнаванию (идентификации) знака» (Дементьев, 2000, с.4).

Любое общение строится на достижении взаимопонимания или имитации такого достижения. Понимание основывается на общности когнитивной базы участников общения, т.е. на тех общих знаниях (пресуппозициях) об устройстве мира и нормах поведения людей в мире, которые признаются само собой разумеющимися.

Степень активности или яркости концепта в индивидуальном, групповом и национально-культурном сознании проверяется в эксперименте. Если испытуемые не могут адекватно определить значение слова, выражающего тот или иной концепт, значит, соответствующий концепт не является для них ярким. Эта методика убедительно раскрыта в работах И.А. Стернина и его учеников (Стернин, 2001; Грищук, 2002; Рудакова, 2002 и др.). Но определение концепта не сводится к его дефиниции или истолкованию. В индивидуальном и коллективном сознании имеется множество концептов, которые трудно вербально определить. К числу таких концептов относятся многие репрезентации предметов, животных, растений. В данном случае релевантным оказывается признак узнаваемости. В нашем эксперименте испытуемые юноши не смогли вербально охарактеризовать, что такое плиссе и гофре, но их жесты красноречиво свидетельствовали о том, что главная характеристика соответствующей фактуры ткани – наличие складок – ими осознается адекватно. Испытуемые девушки только жестами смогли пояснить, что такое долото и зубило, не дифференцируя эти инструменты. Особый интерес представляют угасающие и появляющиеся концепты. К числу первых в современной русской лингвокультуре можно отнести, например, «кротость», к числу вторых – «виртуальность».

Содержательная модификация представляет собой частичное изменение образа, описательных признаков и ценностной составляющей концепта. Существуют концепты, обнаруживающие стабильность своего содержания при их передаче, узнавании и истолковании (обычно это наиболее важные для обыденной жизни поведенческие реакции, предметы, явления, процессы и качества), и концепты, образная, понятийная и ценностная составляющие которых различны в языковом сознании индивидуумов, социальных групп и этносов. Концепты второго типа могут вступить в конфликт с чуждыми для них концептосферами. Прежде всего, это касается несовпадения ценностных компонентов соответствующих концептов. Таков, например, концепт «privacy» — «приватность» в английской и русской лингвокультурах (Прохвачева, 2000). С иных позиций степень содержательной модификации концепта можно охарактеризовать, принимая во внимание то, насколько критически относится индивидуум к соответствующему концепту. Если концепт стал стереотипом поведения, то участники общения используют его автоматически, например, говоря «спасибо» после угощения или улыбаясь незнакомому человеку. В религиозном, политическом, рекламном и педагогическом дискурсе мы сталкиваемся с тенденцией стабилизации концептов в сознании, перевода ценностно значимых оснований концептов в аксиомы, не подлежащие обсуждению, а в научном дискурсе – с тенденцией дестабилизации и уточнения концептов.

Говоря о переводимости концептов в другие формы, мы имеем в виду обиходное осмысление профессиональных или научных концептов, либо философское осмысление обыденных или частных научных концептов. Концепты в таком случае начинают существовать в иной коммуникативной среде. Например, понятие «программирование» вышло за рамки общения специалистов в области компьютерной техники и приобрело ценностно значимые характеристики в обиходном и политическом дискурсе, т.е. превратилось в концепт, в основе которого лежит идея о недопустимости превращения человека в бездумного робота.

Пытаясь смоделировать единицы сознания, ученые обращаются к естественным в ту или иную эпоху аналогиям в окружающей действительности. В наше время получила широкое распространение метафорическая модель «мозг как компьютер». Признавая, что компьютер – продолжение мозга (в определенных функциях), ученые делают предположение о том, что и обратное верно, т.е. приписывают человеческому мозгу те характеристики, которыми обладают современные компьютеры. Методологически такой ход ошибочен (инструмент есть продолжение органа, обратное же неверно), но некоторые аналогии могут оказаться продуктивными для понимания языкового сознания и коммуникативного поведения.

Если организмы могут быть поражены вирусами, а компьютеры – особыми программами, называемыми «компьютерные вирусы», то, может быть, существует нечто аналогичное и в языковом сознании и коммуникативном поведении? К числу таких предположений относится и идея известного биолога Ричарда Докинса (Dawkins, 1991) о том, что подобно тому, как в мире живой природы существуют гены — закодированные устойчивые передающиеся от индивидуума к индивидууму носители наследственной информации, и в мире культуры существуют сходные единицы – мемы, трактуемые как закодированные устойчивые информационные паттерны, которые внедряются в сознание и передаются другим людям. К числу мем относятся распространенные идеи, лозунги, повторяющиеся мелодии, изображения, мода на определенную одежду или поведение и т.д. Главная характеристика мемы – способность внедриться в сознание и практически в неизмененном виде перейти в сознание других людей. Понятие, о котором идет речь, отражает некоторые фундаментальные характеристики определенных культурных концептов и поэтому заслуживает внимания лингвистов, исследующих проблемы языка и культуры. Очевидна связь между мемой и архетипом, по К.Юнгу. Архетип, первообраз, представляет собой повторяющийся (т.е. типизируемый) психический осадок бесчисленных переживаний, возникающих на основе обобщения типовых опытов ряда поколений (Юнг, 1994, с.57), совокупность архетипов есть коллективное бессознательное человечества. С.С.Аверинцев (1998, с.110) отмечает, что «архетипы – это не образы, а схемы образов, их психологические предпосылки, их возможность». При всей размытости и текучести архетипов можно выделить определенные мифологические сюжеты и мотивы. Е.М.Мелетинский (2000) характеризует классические категории мифа, отраженные в повествовательном фольклоре – календарно-ритуальное мифическое прошлое, первопредки-демиурги, мифы творения, этиологию социума и т.д. Особую значимость в этой связи имеют мифы переходного типа, связанные с испытаниями, инициацией.

Если некоторая идея, получившая языковое воплощение, перестает восприниматься критически, наделяется ценностным и символическим смыслом, то такая идея начинает стремительно распространяться в человеческом сообществе. Классики марксизма четко сформулировали эту особенность подобных культурно-коммуникативных феноменов: «Идея, овладев массами, становится материальной силой». Если рассмотреть такую идею как когнитивный концепт, то окажется, что в ряду имеющихся классификаций концептов еще нет специальной ниши для подобных концептов-вирусов, или архетипических концептов.

Определяя концепты с позиций их транслируемости, можно предположить, что архетипические концепты (при всем их многообразии) будут характеризоваться, по-видимому, как активно транслируемые, закрытые для модификации, не переводимые в иные формы выражения, не допускающие критического восприятия. Есть определенные сферы общения, где некритическое восприятие информации является условием коммуникации (в максимальной степени религиозный и художественный дискурс, в значительной мере массово-информационный, рекламный, политический и педагогический дискурс, в меньшей мере обиходный дискурс, в минимальной степени научный, юридический и деловой дискурс). Возможно и построение определенной типологии участников общения на основе признака критичности восприятия информации (адресат-критик и адресат-эмпатик). Весьма интересной представляется лингвокультурная разработка концептов с позиций их значимости для определенной концептосферы в отношении такого явления как «иммунитет культуры».

Мемы как разновидность концептов (в виде стереотипов поведения, сценариев, архетипов и т.д.) заставляют нас задуматься в отношении выработки своеобразных «антимем», защитных механизмов языкового сознания и лингвокультуры в целом.

Приведем примеры проявления рассматриваемых концептов в общении.

В религиозном и обыденном сознании многих людей аксиоматическими являются следующие положения: существует дьявол, сверхъестественное олицетворенное верховное зло, он искушает людей и стремится завладеть их душами; при этом с ним можно заключить сделку – продать душу; душа бессмертна, отделяема и беззащитна. Концепт «сделка с дьяволом» активно транслируется, в нем выделяется неизменяемая часть – 1) клятва отдать душу (самое ценное) за что-либо страстно желаемое, 2) следующие за той клятвой блага, исполнение желаний, 3) неизбежная потеря души (самого ценного), и ужас от этой потери. Изменяемая часть концепта – обличья дьявола (он бесконечно многолик), обстоятельства сделки (самые разнообразные), предметы желания (нечто трудно достижимое и недостижимое, например, внезапное богатство, вечная молодость или постоянная удача). Идея искушения архетипически может быть истолкована как инициация: на определенном этапе каждый сталкивается с необходимостью принять сторону добра или зла, своих или чужих, при этом те блага, которые можно получить, если откажешься от добра или от своих, значительно перевешивают систему исходных ценностей. Расплата за предательство своих, однако, неотвратима. Проявления этого концепта представлены в мифологии, художественной литературе, обыденном сознании. Манипуляция данным концептом направлена на то, чтобы адресат отказался от преследования определенных страстных желаний.

Среди людей, разделяющих мировосприятие буддизма, весьма популярна притча «Обезьянья лапка». В Индии считается знаком чудесной удачи найти сухую обезьянью лапку. Нашедший ее может загадать любое желание, и это желание непременно сбудется. Один человек нашел однажды обезьянью лапку и счастливый прибежал домой. «Жена», — радостно закричал он, — «я нашел обезьянью лапку! Скорее загадывай желание!». «Пусть у нас появятся деньги, чтобы купить новый дом!» — ответила она, — «И новые одежды, и пусть останется много денег на старость!» Они долго перечисляли все то, что хотят купить, и в итоге получилась сумма в десять тысяч рупий. С радостью они отошли ко сну. На следующий день рано утром их разбудил почтальон: «Вам телеграмма. В бою с врагами погиб ваш сын. Министерство обороны скорбит вместе с вами и выплачивает вам компенсацию в 10 000 рупий».

Чудесное исполнение несбыточного желания приводит к потере самого ценного, следовательно, нужно отказываться от желаний. Жанровая специфика притчи состоит в том, что ее скрытый смысл легко выводим и не требует дополнительного объяснения. Не случайно религиозные нормы поведения внедряются в сознание людей именно через притчи. Рассказ, цитирование, напоминание этой притчи об обезьяньей лапке приводится в качестве аргумента о неизбежной расплате за исполнение невозможного.

Сюжет известного романа О.Уайльда «Портрет Дориана Грея» построен на концепте сделки с дьяволом. Интересно, что дьявол как агент сделки остается в данном случае за кадром. Молодой красавец Дориан в порыве исступления произносит сакральную формулу, глядя на свой портрет:

“How sad it is!” murmured Dorian Gray, with his eyes still fixed upon his own portrait. “How sad it is! I shall grow old, and horrible, and dreadful. But this picture will remain always young. It will never be older than this particular day of June… If it were only the other way! If it were I who was to be always young, and the picture that was to grow old! For that – for that – I would give everything! Yes, there is nothing in the whole world I would not give! I would give my soul for that!”(O.Wilde)

“Как это печально! – пробормотал вдруг Дориан Грей, все еще не отводя глаз от своего портрета. – Как печально! Я состарюсь, стану противным уродом, а мой портрет будет вечно молод. Он никогда не станет старше, чем в этот июньский день… Ах, если б могло быть наоборот! Если б старел этот портрет, а я навсегда остался молодым! За это… за это я отдал бы все на свете. Да, ничего не пожалел бы! Душу бы отдал за это!” (Перевод М.Абкиной).

Клятвенное обещание отдать душу является перформативом, хотя формально сослагательное наклонение противоречит классическому списку признаков перформативности (впрочем, более широкое понимание перформативности, например, в виде этикетных формул, так же допускает использование сослагательного наклонения: «Я бы хотел попросить Вас» = «Я прошу Вас»). Просьба Дориана Грея была услышана и исполнена, он остался молодым и красивым, а портрет стал изменяться. Противоестественность такого положения дел привела к тому, что расплата с дьяволом стала осуществляться сразу же: на подлинном лице Дориана Грея, запечатленном на портрете, стали проявляться знаки не только старения, но и порока. Со всей прямотой из этого следуют выводы о том, что страшно мерзок лик человека, продавшего душу, и что расплата наступает немедленно, и вернуться к прежнему положению дел невозможно. Этот роман является художественной притчей, фабула которой призвана закрепить систему ценностей человека нравственного, в частности – соотношение праведности и раскаяния. Викторианская Англия с ее ханжеством и лицемерием в качестве приоритета выдвигала праведность (легко трансформируемую в показную праведность), и Оскар Уайльд блестяще высмеивал соблюдение внешних приличий. Вместе с тем писатель показал как трагедию крушение внутренних принципов праведности, и поэтому «Портрет Дориана Грея» исповедален по своей сути. Интересно, что в 1890 году считалось, что этот роман аморален, а с 30-х годов ХХ-го века утвердилось мнение о предельном морализме этого произведения: “In fact the moral is driven home with a crude pulpit-punch that should satisfy a Salvationist”(H.Pearson). – «Фактически мораль выражена с прямотой проповедника, вещающего с кафедры, и это должно удовлетворить воинов Армии Спасения». В наше время тема страстного желания получает новое раскрытие – не как часть сделки с дьяволом, а как исполнение божественного замысла. Пауло Коэльо, один из самых популярных писателей современности, говорит устами бессмертного библейского царя Мельхиседека в своем романе «Алхимик»: «На этой планете существует одна великая истина: независимо от того, кем ты являешься и что делаешь, когда ты по-настоящему чего-то желаешь, ты достигнешь этого, ведь такое желание зародилось в душе Вселенной». Несколько упрощая сложную картины развития норм морали, можно сказать, что требование обуздывать желание продиктовано классическими религиями с их противопоставлением жизни земной и небесной, кажущейся и подлинной (и христианством в его католическом и православном видах, и исламом, и буддизмом), а требование развивать и направлять желание сориентировано на нормы протестантской этики, на человека, осваивающего мир. Итак, в контексте сделки с дьяволом проявляется следующее развитие данного концепта: порочно делать вид, что ты чего-то страстно желаешь – порочно что-то страстно желать – порочно не испытывать желаний.

Другой стороной этого концепта сделки с дьяволом является идея осуждаемого сверхъестественного везения. Удача как необходимый компонент любого дела желанна и призываема, но никому не может везти все время. Показателен следующий анекдот:

Встречаются два приятеля. «Ты знаешь, я в прошлом году выиграл «Жигули» по лотерее» — «Здорово!» — «Представь себе, полгода назад проверяю другой лотерейный билет – опять автомобиль!» — «Не может быть!» — «Нет, правда. И вот сегодня я опять проверил билет… Стой, куда ты?»

Для нормального человека такое стечение обстоятельств представляется невозможным, поэтому адресат считает, что его разыгрывают.

Этот концепт получает многомерное раскрытие в сюжетах об азартных играх. Германн в «Пиковой даме» А.С.Пушкина получает тайное знание о трех картах от пришедшей к нему покойницы-графини, которая говорит: «Я пришла к тебе против моей воли, но мне велено исполнить твою просьбу». Графиня выступает посредником в сделке Германна с дьяволом (одним из проявлений или представителем которого был, возможно, граф Сен-Жермен, утверждавший, что может жить вечно, поскольку владеет «эликсиром жизни», и в деталях рассказывавший о подробностях свадьбы в Кане Галилейской, где он давал советы Иисусу и Петру, как себя следует вести). По закону троекратного повторения Германн терпит поражение в своей третьей игре, где вместо туза ему выпадает пиковая дама, внешне похожая на графиню. Обратим внимание: названные ему ранее графиней «тройка» и «семерка» выиграли. Читатель не ставит под сомнение чудесный выигрыш, и на фоне этого выигрыша неудача, усиленная потерей всего состояния, становится катастрофой. Карточная игра как метафора жизни показывает переход везения в наказание за отказ от души (герой завершает свои дни в палате для душевнобольных).

Эта тема получает развитие в американском фильме «Адвокат дьявола» — «Devil’s Advocate» (1997), сюжет которого разворачивается вокруг событий в жизни провинциального молодого адвоката Кевина Ломакса, выигрывающего любые дела, даже если он понимает, что его подзащитный на самом деле виновен. Судебное заседание для него – разновидность спорта, а не поиск истины. Этого адвоката замечают и приглашают на работу в престижную и фантастически богатую фирму в Нью-Йорке, которую возглавляет очень умный и обаятельный человек Джон Милтон (аллюзия к имени английского поэта, написавшего произведение «Потерянный рай»), поручающий своему новому сотруднику весьма сложные и щекотливые дела, при этом молодой адвокат видит, что ему приходится нарушать не только закон, но и нормы человеческой этики. Расплата приходит неизбежно – погибает Мэри-Энн, жена этого адвоката, беда настигает его друзей. На определенном этапе руководитель этой фирмы раскрывает свое настоящее лицо – это сатана, который, как выясняется, является отцом героя. Он предлагает адвокату стать наследником, но в последний момент молодой человек отказывается и кончает жизнь самоубийством, после чего он вновь оказывается в зале заседания, где когда-то оправдал заведомо виновного человека и слагает с себя полномочия защитника.

Молодой адвокат сначала не понимает, что поразительное везение объясняется не только его способностями казуистически запутать свидетелей и жюри присяжных, но и особой поддержкой, которую он откуда-то получает. Сверхъестественное везение связано с определенным выбором. В одном из заключительных диалогов главный герой ведет спор с сатаной (интересный вариант развития сюжета сделки с дьяволом – потерпевшая сторона предъявляет поставщику услуг претензии), пытаясь снять с себя вину за гибель жены. Дьявол заинтересованно и живо реагирует, убеждая своего партнера по общению в том, что все решения принимаются человеком, более того, в самые критические моменты человек получает знаки, которые посылаются для предупреждения об опасностях.

Milton: “You were right about one thing. I have been watching. Couldn’t help myself. Watching. Waiting. Hold on my breath. But I’m no puppeteer, Kevin. I don’t make things happen. Doesn’t work like that.” – Да, ты был прав. Я наблюдал. Не мог удержаться, наблюдал, наблюдал. Старался не дышать. Но я – не кукловод, Кевин. Я не делаю так, чтобы что-то случилось. Так не получается».

Lomax: “What’d you do to Mary Ann?” – «Что ты сделал с Мэри-Энн?»

Milton: “Free will. It’s like butterfly wings. Once touched, they never get off the ground. I only set the stage. You pull your own strings.” – «Свобода воли. Это как крылышки бабочки. Прикоснешься к ним, и они уже никогда не оторвутся от земли. Я только организую обстоятельства. Вы же сами дергаете за свои струны».

Lomax: “Who are you?” «Кто ты?»

Milton: “Who am I? Who are you? Never lost a case.” — «Кто я? А кто ты? Ни разу не проиграл ни одного дела.»

Lomax: “Why?” – «Почему?»

Milton: “Why do you think? Because you’re so … good. Yes. But why?” – «В самом деле, почему? Потому что ты такой … хороший. Да. И все же почему?»

Lomax: “Because you’re my father?’ – «Потому что ты – мой отец?»

Milton: “I’m a little more than that, Kevin. Awfully hot in that courtroom, wasn’t it? [recollects the conversation between reporter Larry and Kevin in the court’s toilet] ‘It was a nice run, Kev. Had to close out some day. Nobody wins them all.’” – «Больше, чем это, Кевин. Ужасно жарко было в том зале суда, правда? (напоминая разговор между репортером Лэрри и Кевином после заседания) Здорово все прошло, Кевин. Когда-нибудь надо это закончить. Все дела выиграть невозможно».

Lomax: “What are you?” – «Кто же ты?»

Milton: “Oh, I have so many names.” — «О, у меня так много имен».

Lomax: “Satan.” – «Сатана.»

Milton: “Call me Dad.” – «Зови меня папа».

Lomax: “I know what you did. You set me up.” — «Я знаю, что ты сделал. Ты меня настроил».

Milton: “That day on the subway, what did I say to you? What were my words to you? Maybe it was your time to lose. You didn’t think so.” – «В тот день в метро, что я тебе сказал? Какие слова я тебе сказал? Может быть, в этот раз тебе нужно проиграть. Ты не согласился».

Lomax: “Lose? I don’t lose. I win! I win! I’m a lawyer! That’s my job. That’s what I do!” – «Проиграть? Я не проигрываю. Я выигрываю! Я выигрываю! Я – юрист. Это – моя работа. Вот что я делаю!»

Milton: “I rest my case. Vanity is definitely my favorite sin. Kevin, it’s so basic. Self-love. The all-natural opiate. You know, it’s not you didn’t care for Mary Ann, Kevin, it’s just that you were a little more involved with someone else – yourself.” – «Мне можно отдохнуть. Тщеславие – мой любимый грех. Кевин, это же самое основное. Любовь к себе. Самый естественный наркотик. Знаешь, это не то, чтобы ты не любил Мэри-Энн. Просто, Кевин, ты был больше увлечен кем-то другим – собой».

Lomax: “You’re right. I did it all. I let her go.” – «Да, ты прав. Я все это сделал. Я дал ей уйти».

Дьявол напоминает герою, что можно было вовремя одуматься и отказаться от неестественного везения. Но даже и в этот момент Кевин восклицает: «Я выигрываю!». Перед нами пример искусной манипуляции: дьявол вынуждает человека повторить формулу сделки. После этого дьявол становится ироническим морализатором, доказывая, что в основе сделки лежит человеческий эгоизм. Герою остается только признать свое поражение. Этот фильм особенно значим в контексте американской культуры, сориентированной на успех как главный показатель жизни человека. В обществе четко осознается опасность достижения успеха любой ценой, и поэтому вырабатываются социальные механизмы балансировки между необходимостью активно осваивать мир, развивать новые технологии (в этом американцев убеждать не надо!) и ценой, которую нужно платить за успех и прогресс (здесь соединяются усилия представителей религии, искусства, общественных движений). Тема сделки с дьяволом раскрывается во многих сюжетах – от легенды о докторе Фаусте до современных мифов о продаже души за возможность клонироваться либо перейти в другую телесную оболочку и снова стать молодым. На мой взгляд, идея продажи души несовместима с религиозным сознанием: получается, что душа является некоторой сущностью, которой тело может распоряжаться. Было бы понятно, если бы душа как сущность высшего порядка, данная Творцом смертному человеку, могла менять тела. Что же тогда в человеке является источником разума, воли и чувств, если душу при этом можно потерять или продать? Впрочем, нелогичность и некоторая доля иррациональности является органичной частью человеческого сознания и поведения, и это в полной мере относится к архетипическим концептам.

 

Вражеский заговор

 

Другим архетипическим концептом, связанным с инициацией, является идея враждебного заговора. Этот концепт бытует в религиозном, политическом и обыденном сознании. Его инвариантные характеристики сводятся к следующим представлениям: 1) всегда существуют враги, цель которых – уничтожить нас, 2) у врагов есть определенный глобальный план нашего порабощения и уничтожения, 3) враги маскируются и пытаются нас обмануть. Вариативные характеристики данного концепта – обличья врагов (от дьявола до любых соперников), способы реализации враждебного заговора (физическое уничтожение, духовное порабощение, растление и т.д.), способы маскировки (попытки втереться в доверие, образ «ложного друга», и отсюда особая бдительность по отношению к друзьям). Концепт враждебного заговора служит цели консолидации коллектива, поэтому враги должны быть, они должны быть достаточно сильными (в идеальном варианте они опираются на сверхъестественную поддержку), их необходимо обнаруживать и публично казнить.

Глобальный вражеский заговор составляет тайну, но она так или иначе становится известной: враги, например инопланетяне, похищают некоторых людей и раскрывают им свои планы колонизации земли, пытаясь превратить их в своих сторонников, или чудесным образом обнаруживаются секретные документы врагов, опубликованные для внутреннего пользования, или отважные герои находят ключ к тайнам врагов. Интересен в этом смысле фильм «Матрица» — “The Matrix”. Приведем фрагмент скрипта – разговор между Морфеусом, опытным взломщиком компьютерных программ, и Нео, молодым хакером, которому предназначено выполнить особую миссию – избавить мир от контролирующей всех суперпрограммы:

MORPHEUS As children, we do not separate the possible from the impossible which is why the younger a mind is the easier it is to free while a mind like yours can be very difficult. – Пока мы дети, мы не отделяем возможное от невозможного, вот почему чем моложе разум, тем легче его освободить, а вот твой разум освободить гораздо труднее.

NEO Free from what? – Освободить отчего?

MORPHEUS From the Matrix. – От Матрицы.

Neo locks at his eyes but only sees a reflection of himself. – Нео смотрит ему в глаза, но видит только собственное отражение.

MORPHEUS Do you want to know what it is, Neo? – Ты хочешь знать, что это, Нео?

Neo swallows and nods his head. – Нео делает глотательное движение и кивает.

MORPHEUS It's that feeling you have had all your life. That feeling that something was wrong with the world. You don't know what it is but it's there, like a splinter in your mind, driving you mad, driving you to me. But what is it? – Это чувство, которое у тебя было всю жизнь. Чувство, что в мире что-то не так. Ты не знаешь, что это, но оно есть, как заноза в разуме, оно сводит тебя с ума. Оно привело тебя ко мне. Что же это?

The LEATHER CREAKS as he leans back. – Кожа скрипит, когда он откидывается назад.

MORPHEUS The Matrix is everywhere, it's all around us, here even in this room. You can see it out your window, or on your television. You feel it when you go to work, or go to church or pay your taxes. It is the world that has been pulled over your eyes to blind you from the truth. – Матрица везде, она вокруг нас, даже в этой комнате. Ты видишь ее из окна или по телевизору. Ты чувствуешь ее, когда идешь на работу, или в церковь, или платишь налоги. Это мир, который наброшен на твои глаза, чтобы ты не мог видеть правду.

NEO What truth? – Какую правду?

MORPHEUS That you are a slave, Neo. That you, like everyone else, was born into bondage...... kept inside a prison that you cannot smell, taste, or touch. A prison for your mind. – Что ты – раб, Нео. Что ты, как и все, родился в неволе… тебя держали в тюрьме, которую нельзя пощупать, попробовать на вкус или запах. В тюрьме для твоего разума.

Морфеус называет невидимого вездесущего врага – Матрицу (в архаическом сознании дать врагу имя – значить установить над ним контроль). Далее он пытается определить Матрицу – то, что перед глазами (т.е. нечто кажущееся, ненастоящее), то, что мешает тебе увидеть и почувствовать правду, то, что лишает свободы.

Способы маскировки и поисков замаскированного врага особенно детально концептуализируются в политическом дискурсе тоталитарного общества. В романе Дж. Оруэлла «1984» дети ведут охоту на всех подозрительных типов, сообщая полиции о своих наблюдениях:

With those children, he thought, that wretched woman must lead a life of terror. Another year, two years, and they would be watching her night and day for symptoms of unorthodoxy. Nearly all children nowadays were horrible. What was worst of all was that by means of such organizations as the Spies they were systematically turned into ungovernable little savages, and yet this produced in them no tendency whatever to rebel against the discipline of the Party. On the contrary, they adored the Party and everything connected with it. The songs, the processions, the banners, the hiking, the drilling with dummy rifles, the yelling of slogans, the worship of Big Brother -- it was all a sort of glorious game to them. All their ferocity was turned outwards, against the enemies of the State, against foreigners, traitors, saboteurs, thought-criminals. It was almost normal for people over thirty to be frightened of their own children. And with good reason, for hardly a week passed in which The Times did not carry a paragraph describing how some eavesdropping little sneak -- 'child hero' was the phrase generally used -- had overheard some compromising remark and denounced its parents to the Thought Police (G.Orwell).Несчастная женщина, подумал он, жизнь с такими детьми — это жизнь в постоянном страхе. Через год-другой они станут следить за ней днем и ночью, чтобы поймать на идейной невыдержанности. Теперь почти все дети ужасны. И хуже всего, что при помощи таких организаций, как разведчики, их методически превращают в необузданных маленьких дикарей, причем у них вовсе не возникает желания бунтовать против партийной дисциплины. Наоборот, они обожают партию и все, что с ней связано. Песни, шествия, знамена, походы, муштра с учебными винтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение Старшему Брату — все это для них увлекательная игра. Их натравливают на чужаков, на врагов системы, на иностранцев, изменников, вредителей, мыслепреступников. Стало обычным делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей. И не зря: не проходило недели, чтобы в "Таймс" не мелькнула заметка о том, как юный соглядатай -"маленький герой", по принятому выражению, — подслушал нехорошую фразу и донес на родителей в полицию мыслей (Перевод В.Голышева).

Поиск замаскированных врагов превращает жизнь в постоянную вахту и требует неусыпного внимания к любым отклонениям от стереотипов. Нормой является в таком случае акцентированная и часто экзальтированная демонстрация лояльности. Параноидальная подозрительность является неизбежным следствием жизни в условиях поиска врагов. Если сделку с дьяволом можно трактовать как конструктивный по своей сути концепт, поскольку такая сделка является проверочной инициацией, консолидирующей сообщество (понятно, что при всей заманчивости идти на такую сделку не следует), то враждебный заговор – это деструктивная программа сообщества, переживающего кризис, своего рода концепт саморазрушения как индивидуума, так и коллектива.

Приведенные примеры показывают нам универсальные характеристики архетипических концептов – их легкую усваиваемость, активное распространение, переход в иные сферы общения. Эти концепты весьма разнообразны, как и разнообразен опыт коллективного бессознательного, в этом смысле представляет интерес выделение универсальных, этнокультурных и социокультурных архетипических концептов.

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: