 |
Жизнь Фархада в селасильском узилище
|
|
|
|
Отношение стражи к Фархаду.
Магическое слово Сократа.
Саморазмыкание оков. Невидимка.
Прогулка в окрестностях Селасиля.
Один или сто? Крылатые и четвероногие друзья
ГЛАВА XLIII
ТЯЖЕЛЫЕ СТРАДАНИЯ ФАРХАДА
В СЕЛАСИЛЬСКОМ УЗИЛИЩЕ
ГЛАВА XLIV
ШАПУР НАХОДИТ ФАРХАДА
Страдания Ширин. Ночью на крыше замка.
Песня о гибели Фархада. Появление Шапура.
Вести из стана врагов.
Шапур с письмом Ширин отправляется в Селасиль.
Встреча друзей
ГЛАВА XLV
ПИСЬМО ШИРИН К ФАРХАДУ
Фархад прочитывает письмо.
Фархад пишет ответ. Друзья расстаются
«В строках начальных моего письма,
Что за меня напишет боль сама,
Да прозвучит моя хвала тому,
Кто создал в мире черной скорби тьму
И кто обрек на вражий гнев и месть
Людей, чья непоколебима честь,
Кто им разлуку горше яда дал,
Сердцам влюбленных муку ада дал.
Когда он страсти молнию метнет,
И кипарис и хворост он сожжет;
Низринет он поток любви — беда! —
И пустоши зальет и города;
Он дунет ветром скорби — и для нас
Уже и свет ярчайших звезд угас;
Костер невзгод он разожжет, а дым
Глаза разъест и зрячим и слепым;
Он камнем гнева, брошенным с вершин,
Равно дробит стекляшку и рубин;
У соловья он исторгает стон,
На пышной розе в клочья рвет хитон;
Он атом на страдание обрек,
Он солнце на сгорание обрек…
Кончаю тут вступление к письму, —
Нет, не к письму, а к мраку самому!
Посланье от лампады к мотыльку.
Увы, гореть уж нечем фитильку!
От саламандры — в капище огня, —
Скажу ясней: Фархаду — от меня:
Тебе, чья крепость горя — горный кряж,
Я, крепости тоски бессменный страж,
|
|
|
Пишу в слезах, измучена судьбой…
О милый мой страдалец, что с тобой?
Придавленный горой тоски по мне,
Как ты живешь в той дикой стороне?
Тростинку тела твоего, боюсь,
Не изломал бы горя тяжкий груз.
В пучине бед, наверно, тонешь ты?
В костре разлуки как там стонешь ты?
Как корчишься на том огне тоски,
Как сердце разрывается в куски?
Чернеет ли весь мир в твоих глазах,
Чуть о моих ты вспомнишь волосах?
Михраб моих бровей припомнив там,
Как юный месяц, не согнешься ль сам?
Мои ресницы вспомнишь ли, грустя,
Чтоб волос каждый стал острей гвоздя?
Лишь вспомнишь ты мои глаза скорбя,
Пронзит ли боль стоиглая тебя?
Представишь ли мои зрачки себе
Так, чтобы выжглись клейма на тебе?
Вообразишь мои две розы ты, — [40]
Прольешь ли розовые слезы ты?
О родинке моей мечтать начнешь, —
На ране сердца сколько мух сочтешь?
Без моего лица не в силах жить,
Не хочешь ли и солнце потушить?
Лишен беседы сладостной со мной,
Подолгу ль говоришь ты сам с собой?
Лишь память о зубах моих блеснет,
Не превращаются ли слезы в лед?
Когда вообразишь мои уста,
Блуждает ли в небытии мечта?
Не стали б ямки на щеках моих
Колодцами горчайших мук твоих!
Тебе в плену — моих кудрей узлы
Не будут ли, как цепи, тяжелы?
Не сделаешься ль золота желтей,
Припомнив серебро моих грудей?
Не сделаешься ль тоньше тростника,
Вообразив, как станом я тонка?..
В степи ль, в горах обрел обитель ты?
Обрел постель не на граните ль ты?
Где птица счастья твоего? Увы,
Витает над тобою тень совы!
Лань, говорят, теперь вожатый твой,
Кулан теперь там конь крылатый твой;
В твоей же свите состоят теперь
И птица хищная, и хищный зверь;
Львы у тебя — в стремянных, говорят,
Орлы — в бойцах охранных, говорят;
|
|
|
Царя царей теперь ты носишь сан,
Стал, говорят, велик, как Сулейман.
Но если Сулейману ты ровня,
Царицею Билькис сочти меня.[41]
А если же Билькис я не чета,
Твоей рабыней быть — моя мечта…
О, если бы судьба, чье ремесло —
Творить насилье, сеять в мире зло,
Моей горячей тронута мольбой,
Не разлучила бы меня с тобой!
Была б тебе я спутница и друг,
Всегда бы услаждала твой досуг;
Как солнце, озаряла бы твой день,
Была бы ночью при тебе как тень;
Ты б ногу занозил колючкой злой, —
Ресничкой извлекла бы, как иглой;
Я волосами подметала б сор,
Чтоб и соринки твой не встретил взор;
А пылью чтоб тебя не огорчить,
Могла б слезами землю омочить;
Хотел бы ты от скорби отдохнуть,
Склонил бы голову ко мне на грудь;
Сгустился б над тобою вечер бед, —
Лицо открыв, я излучала б свет;
А стал бы долгий день тебе невмочь, —
Волос душистых опустила б ночь;
Как амулет от боли и тоски,
Сплела бы на тебе я две руки;
Ты попросил бы зеркало — и вмиг
Я повернула бы к тебе свой лик;
А воспалился б сердцем и ослаб —
Уст моих сладкий ключ я поднесла б;
Была б твоим светильником в ночи,
А днем хранила б тайн твоих ключи…
Но, если мы — всем любящим пример —
Разобщены круговращеньем сфер,
То сможем ли, хотя б расшибли лбы,
Смягчить несправедливый суд судьбы?..
Но ты в народах мира знаменит
Тем, что тебе — как мягкий воск, гранит.
Тягчайшие страданья стерпишь ты,
Всех бедствий испытанья стерпишь ты,
И хоть со мной в разлуке ослабел,
Но будь, как витязь, доблестен и смел —
И мужество и твердость сохрани,
И в униженье гордость сохрани…
А если скорбь ударит камнем в грудь,
И крика ты не сдержишь — не забудь:
Закон влюбленных не нарушь, Фархад,
Блюди там клятву наших душ, Фархад!
А я, кого разлуки острый меч
На сто частей не пожалел рассечь,
Кого огонь разлуки сжег дотла,
Я — только раскаленная зола.
Но пусть душа на ста кострах горит,
Сильней огня девичий страх горит;
Не испустить на людях вздохов дым,
Не уронить слезы глазам моим!
Будь женщина, как лилия, скромна,
Будь гордою, как кипарис, она;
Пусть, как луна, сияла б красотой,
|
|
|
Луну хоть затмевала б красотой;
Возлюбленной она примерной будь,
Иль даже ветреной, неверной будь, —
Не дай господь ей как-нибудь попасть
В тот плен, которому названье — страсть!
Не дай любви хлебнуть ей через край,
А дашь — мечом разлуки не карай.
Огонь такой любви нет сил снести,
Нет сил, чтоб душу из него спасти.
Спасется ль слабый малый муравей
От сотни жадных, беспощадных змей?
И хворостинке ль тонкой уцелеть,
Когда ударит молнийная плеть?
О, для влюбленных много страхов есть!
Страшней всего, однако, стыд и честь:
Хоть в судорогах бейся день и ночь,
Лишился чести — утешенья прочь!
Позора избежать ведь нелегко
Той, кто в любви заходит далеко.
Пускай вздыхает так, что семь завес
Поднимутся со всех семи небес,
Но ей с лица не снять покров стыда,
Ей от людского не уйти суда…
Твоя печаль, я знаю, тяжела,
Но не подумай, что моя мала.
И все же, вспомнив о тебе, Фархад,
Свои страданья множу я стократ.
Я пленница любви твоей, и вот —
Мой стон, мой вопль пронзает небосвод.
С тобой в разлуке я забыла смех,
Мне без тебя на свете нет утех:
Венец мой царский захватил Хосров,
Мой край родной поработил Хосров;
Я и народ мой жить обречены,
Как совы, в тьму пещер заточены;
Нас всех теперь сравнял надменный враг:
Мы все рабы — царица и бедняк.
Те, кто в плену — мертвы при жизни тут,
Те, кто спаслись — от страха перемрут.
Все эти беды, весь позор, вся кровь —
Всему причиной лишь моя любовь.
Меня народ возненавидит… Ах, —
Его проклятья у меня в ушах!
Стыд перед ним терзает душу мне,
Стыд пред Бану убьет меня вдвойне…
И все-таки скажу я без прикрас:
Моих страданий будь хоть во сто раз,
Не в сто, а в тысячу раз больше будь, —
Но только б на тебя еще взглянуть, —
Клянусь, что буду я тверда, как сталь,
Что отойдет с моей души печаль!
Но и сейчас, в разлуке, в этот час,
Что горше самой смерти во сто раз,
Поскольку я еще дышу пока,
|
|
|
Надежду в сердце я ношу пока.
Конец тогда, когда надежды нет, —
С надеждой можно отстрадать сто лет…
Теперь я об одном тебя прошу:
Письмо, что я в смятении пишу
Пером смятенья, мертвая почти, —
Внимательно прочти и перечти
И, если хочешь облегчить мне боль,
Прислать ответ с посланцем соизволь.
Я сохраню твое письмо-привет,
Как тайный, чудотворный амулет,
Оно послужит для Ширин твоей
Охранной грамотой от всех скорбей…»
* * *
Когда несчастный дочитал письмо,
Рыдая, целовать он стал письмо,
В безумии стеня, крича, вопя,
Он наземь падал, корчась и хрипя.
Когда же, наконец, он поборол
Безумья приступ и в себя пришел, —
Шапур калам для друга очинил,
Бумагу подал и сосуд чернил,
И сел Фархад и стал писать ответ —
Повествованье мук своих и бед…
Фархад письмо Шапуру передал,
Простился с ним — и снова зарыдал.
Шапур ушел. Бог весть каким путем
С письмом пробрался в крепость он потом.
Ширин взяла в смятении письмо,
Прочла в уединении письмо,
Высокой скорби страстные слова
Нам огласит дальнейшая глава.
ГЛАВА XLVI
ПИСЬМО ФАРХАДА К ШИРИН
Горе и радость Ширин и Михин-Бану.
Почести Шапуру
«Письмо печали, славословьем стань
Тому, кто, взяв перо творенья в длань,
Навел на гладь вселенной свой узор,
Узор нетленный рек, долин и гор;
Кто молнией любви сверкнул — и так
Мир разделил с тех пор на свет и мрак:
Он создал силу — имя ей Любовь.
Ей, как судьбе своей, не прекословь,
И, кто ее печатью заклеймен,
Скитаться, словно атом, обречен.
Свою отчизну должен он забыть —
И горькое вино чужбины пить,
И если на чужбине кров найдет,
То скоро целый мир врагов найдет.
Но если друг ему в награду дан,
То не страшны ему враги всех стран,
Он похитительницею сердец
В письме утешен будет наконец…
Да, горный кряж страданий сплошь в гранит
Из края в край та сила превратит,
А луг любви в пустыню мук и бед. —
Влюбленным из нее исхода нет!»
Такие мысли изложив сперва
Во славу сил любви и божества,
Он, словно одержимый, весь дрожал —
И пламенную повесть продолжал:
«Всеозаряющему свету дня
Послание от дымного огня.
От терния пустыни к розе… нет, —
Терновник кипарису шлет привет!
Из преисподней ада в вышний рай —
Письмо Фархада, пери, прочитай!
* * *
Клянусь душой загубленной своей:
Тебя назвать возлюбленной своей,
Сердечным словом милая — и то
Назвать я не осмелюсь ни за что!
Да, я прослыл безумцем. Признаюсь,
|
|
|
С безумьем прочен у любви союз.
Но пери луноликая сама
Свела меня, несчастного, с ума.
И если б я, помешанный, в бреду
Сказал такое слово на беду,
То, да простится заблужденье мне, —
Есть, как безумцу, снисхожденье мне.
Да, я Меджнун, а ты моя Лейли,
Моя недостижимая Лейли.
Мне был приказ Лейли — и я пишу,
Заочно перед ней в пыли — пишу.
Ей, как Меджнун, всю душу изолью,
Всю боль разлуки, муку всю мою.
Не обо мне, однако, будет речь, —
Нет, о твоих собаках будет речь…
Как им живется? Сыты ли они?
В покое ли, в тоске ль проводят дни?
Глубокой ночью сон тревожа твой,
Собравшись в круг и поднимая вой,
О чем они так долго воют все?
Не обо мне ль, пропавшем жалком псе?
Когда, ворча, бросаются на кость,
Какой мечтой себя приводят в злость?
Не хочется ль полакомиться им
Костлявым телом высохшим моим?
Когда в долбленый камень бьются лбом,
Чтоб вылизать глоток похлебки в нем,
То знают ли, какие камни тут
По темени меня все время бьют?
Лакая воду, хоть один ли пес
Поток моих соленых вспомнит слез?
Когда на цепи их сажает псарь,
Не мнится ль им, что он иранский царь?
В ошейниках спеша к себе домой,
Не думают ли про ошейник мой?
Собачьи вопли их не унимай:
Не о моей судьбе ль их злобный лай?
О, если б на ночь вместе с ними мог
Склонить я голову на твой порог!..
Мне там дороже всех была одна:
Была, как я, измучена, больна
И, словно бы стыдясь других собак,
На морду уши свешивала так,
Что покрывалом из больших ушей
Скрывала морду от чужих очей.
Весь выпирал ее спинной хребет,
Подобный узловатой нити бед.
Не только защищаться не могла, —
Свой хвост она едва уж волокла.
Была она вся в язвах, и ее
Терзали мухи, словно воронье.
Ей — от коросты, от увечных ран,
Мне мука суждена сердечных ран.
Быть может, и неведомо тебе,
Она была так предана тебе:
Ни на кого не поднимала глаз,
Но четырех ей мало было глаз,[42]
Когда ты проходила через двор,
Ей подарив случайный, беглый взор.
Хоть в этом с ней соревновались мы,
Друзьями все же оставались мы.
Чем больше был, чем дольше был я с ней,
Тем обнаруживал я все ясней
В ней свойства человечности. Поверь,
Что человечности не чужд и зверь!
Была она великодушна… Да!
Переступив порог твой иногда,
В своей собачьей радости, она
Ко мне бывала жалости полна.
Так иногда, при виде бедняка,
У богача раскроется рука.
Нет! Мы дружили. Помню, и не раз,
Я плачу — слезы у нее из глаз…
Что с ней теперь? Я мысли не снесу,
Что так же тяжко ей, как мне здесь, псу.
Все так же ль носит в сердце, как недуг,
Воспоминанье обо мне мой друг?
Ах, может ли она в себе найти
Остаток сил — на твой порог всползти?
А если хватит сил, — о боже! — пусть
Поймет она мою, собачью, грусть!..
Но, беспокоясь о ее судьбе,
Осмелюсь ли спросить я о тебе?
Когда свое писала ты письмо,
Из жемчугов низала ты письмо,
И столько чистых, звонких в нем монет,
Чистейших чувств, что им и счета нет!
Но чем отвечу я на это все?
Вот — сердца звонкая монета. Все!
А сердцем я пожертвовать готов
За буковку твоих бесценных слов…
Ты пишешь, как страдаешь за меня;
Жжет эта весть меня сильней огня,
Пусть тысячи умрут, подобных мне, —
Мы — прах. О чем скорбеть моей луне?
Ты пишешь, что, в страданьях закалясь,
Живешь, судьбы ударов не боясь,
Что ты окрепла в горе, что с горой
Ты справиться могла бы, как герой…
А я… какой же подвиг совершу,
Когда уже едва-едва дышу?
Я слабосильный, жалкий муравей,
В моих глазах кусок веревки — змей,
Дорожный камень для меня — гора.
О мощь моя! Прошла твоя пора!..
Могуч я лишь мечтаньем о тебе,
Душа сыта страданьем по тебе.
Но сколько б сил в любви ни черпал я,
Дракона превращает в муравья
Такая страсть, — и если будет он
Растоптан ею, — вот любви закон!..
Другая весть от луноликой мне:
Из-за ее большой любви ко мне
Ее страна, и трон, и весь народ
В руках врага и что не счесть невзгод;
Что в крепости, в горах заточены,
И вы с Михин-Бану обречены…
Как тяжко сердцу внять таким словам!
Чем вас утешить, чем помочь мне вам?
Ни сил я, ни отваги не найду,
Но слово на бумаге я найду:
Когда судьба обрушит свой кулак,
Ты перед ней покорной жертвой ляг!
Я знаю, как угнетена страна,
Которая врагом покорена,
Я знаю участь подданных твоих.
Сочти меня ничтожнейшим из них, —
Те бедствия, что грозный небосвод
Обрушил на тебя, на твой народ,
Столь велики, что не могу дерзнуть
Сказать, что я страдал когда-нибудь.
Но если скажешь: «Поделом ему!
А нам возмездье неба почему?!» —
То жертвой искупленья хоть сейчас
Душа моя готова стать за вас!..
Кто я и что в твоих глазах теперь?
Я на твоем пути лишь прах теперь!
Но не всегда я прахом низким был, —
Имел я дом и дорог близким был,
И родину имел и царский сан, —
Ведь мой отец китайский был хакан!
Венец его над головой моей,
Престол его был под ногой моей;
Двенадцать тысяч городов в стране
Повиновались и ему и мне.
Была большая свита, войска тьма
И роскошь, всех сводившая с ума.
Однако же, когда издалека
Напали на меня любви войска
(Не самого явления любви, —
Нет, лишь воображения любви!), —
Я стал несчастным, и в несчастье том
Был вынужден покинуть отчий дом
И разлучиться с царством и страной.
И все рабы и знать страны родной —
Весь мой Китай тьмутысячный рыдал,
Когда я край отчизны покидал.
Я облачил в печаль отца и мать,
Чтоб им ее до гроба не снимать.
Их небосвод осиротил в тот день,
Меня же в прах он превратил в тот день!
Но раз любовь природою моей
Была уже во тьме предвечных дней —
И на страданье обречен я был,
Когда еще и не рожден я был, —
То на кого поднять упрека меч?
И не себя ль на кару мне обречь?
Подобных мне хоть сто, хоть сто раз сто,
И тысячи Хосровов грозных — что
Перед судьбой всесильною? Рабы!
Нет, не рабы, — пылинки для судьбы!
Я ослабел… Уже едва-едва
Держу калам и вывожу слова.
Я много знал, но, разум потеряв,
Стал неучем, все разом потеряв.
Все знанья стали кучей слов пустых,
Но вот уже я путаюсь и в них.
Последних мыслей свет в мозгу темня,
Сознанье покидает вновь меня.
Уже пишу, не зная, что пишу…
Простить меня, безумного, прошу.
Прогулку завершает мой калам…
Да завершится все на благо вам!»
* * *
Ширин письмо читала, возбудясь,
То вскакивая, то опять садясь;
То — в горе сгорбит, как старуха, стан,
То распрямит, воспрянув духом, стан;
То плачет от тоски по нем, то вдруг
От счастья плачет: «Жив он, жив мой друг!»
Потом с многожеланным тем письмом
Она к Михин-Бану вернулась в дом,
И обе, радуясь и плача там,
Вели свой разговор горячий там.
Михин-Бану, Шапура обласкав,
Ему большие почести воздав,
Просила, чтоб Шапур поведал им,
Как встретился он с другом дорогим,
Обрадовался ли письму Фархад,
Что на словах сказал ему Фархад…
О весть надежды! Как ты хороша
В тот час, когда отчаялась душа!
Яви мне, боже, чудеса твои:
Вложи в основу жизни Навои,
Когда бы ни отчаивался он,
Надежды оживляющей закон!..
* * *
Вина мне, кравчий! И не отрезвляй!
Надежду потерять не заставляй.
Моя надежда и твоя слиты:
Чего достигну я, достигнешь ты.
Миниатюра из рукописи XV в.
«Фархад и Ширин»
ГЛАВА XLVII
|
|
|
