 |
О недочётах в ходе конской случной кампании по отдельным районам Ленинградской области.
|
|
|
|
Проведённой нами выборочной проверкой установлено, что конская случная кампания пущена на самотёк. Зафиксирован ряд случаев, когда председатели колхозов срывают конскую случную кампанию, используя жеребцов-производителей на полевых работах и, наряду с этим, пропуская время для случки, когда конематки были в охоте… В колхозе „Красная звезда“ Шанинского с/с имеющийся племенной жеребец… (кличка опускается — опять-таки из опасения разгласить „конфиденциальные, порочащие его честь и достоинство…“ сведения. — А. Б.) обезличен (не знаю, что это такое: может быть, кастрирован? Но каков термин! — А. Б.). Планом предусмотрено покрыть 2.863 кобылицы, а покрыто только 700. В колхозе „Красный маяк“ Ляпинского с/с жеребец-производитель (кличку опускаем), в результате использования его на тяжёлых работах, истощён и выведен из строя. Начальник УНКВД — комиссар госбезопасности 3-го ранга… подпись». Кличку (тьфу! имя) опускаем всё по той же причине.
Самое позднее дело, которое мне всё-таки выдали, хотя и в «купированном» виде, относится к 1947 году (ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 8207). Моё внимание привлекла, естественно, «Докладная записка», посланная в «Особый сектор» обкома начальником Леноблгорлита Чахиревым 6 февраля 1947 года, в которой он на 15 листах подробно отчитывается перед партийным начальством о «проделанной работе» за отчётный 1946 год. Сообщает он о количестве «вычерков», сделанных его подчинёнными в ленинградских журналах и газетах, изъятиях книг, проверках библиотек, книжных магазинов и т. д. Вдруг я снова натолкнулся на скрепки, закрывающие последние шесть листов отчёта, что подтверждено и пометой на требовании («кроме листов 44–50»). Тогда ещё сотрудники архива не применяли решительных способов «закрытия», о которых говорилось выше, ограничиваясь помощью нескольких скрепок. Каюсь, любопытство превозмогло, и пусть меня привлекут к ответственности за разглашение гостайн, но я заглянул в засекреченные листы дела. И что же я там обнаружил? Оказывается, этот раздел отчёта посвящён распределению обязанностей между старшими цензорами («выделены наиболее квалифицированные и опытные сотрудники»). Сообщалось, что цензор такой-то (на всякий случай я опускаю имена цензоров — у меня нет намерения «опорочить их честь и достоинство»!) «ведёт» художественную литературу, такой-то — научно-техническую и т. д. Но вот, кажется, действительно «криминальное» место в скреплённых листах: раздел «Политическая и общеобразовательная учёба сотрудников». Здесь говорится о том, что все цензоры «охвачены политучёбой»: кто учится в университете марксизма-ленинизма, кто — в «кружке текущей политики». Начальник Леноблгорлита всё же сетует на то, что не все цензоры (внимание!) повышают свой деловой и политический уровень. Это, в частности, привело к тому, что цензор (такой-то) «подписал к печати и выпустил в свет пригласительный билет с текстом: „Слава победителям Советской Армии!“».
|
|
|
Здесь же говорится, что цензор имярек «за полгода изучил всего три первые главы „Краткого курса истории ВКП(б)“ и два произведения В. И. Ленина», другой «совершенно слабо разбирается даже в первых главах „Краткого курса“». Последнему «сделано категорическое предупреждение об освобождении от работы, если он серьёзно не займётся повышением своей квалификации», а всем другим «отстающим сотрудникам дано указание и назначены сроки вторичной проверки по темам и вопросам, которые они знают слабо». И это — всё!
Другой эпизод имеет отношение к журналу «Звезда», который в 1996 году (№ 8) опубликовал подготовленную мной подборку документов, обнаруженных среди «спецдонесений Ленинградского НКВД» (ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 1837), под названием «Искусство идёт впереди, конвой идёт сзади. Дискуссия о формализме 1936 г. глазами и ушами стукачей. По секретным донесениям агентов госбезопасности». Речь в публикации шла о доносах на Зощенко, позволявшего себе в кулуарах совещания вести «неподобающие», чуть ли не «антисоветские разговоры», но главным образом на Леонида Добычина, буквально затравленного «собратьями по перу» и вскоре покончившего жизнь самоубийством. Доносившие на него «н/источники» фигурируют только под агентурными кличками Морской и Измайлов: подлинные их имена, естественно, не расшифрованы.
|
|
|
Мои неоднократные попытки снова обратиться к этому делу с целью некоторых уточнений оказались абсолютно безуспешными. После долгих проволочек мне дали познакомиться лишь с первыми пятью листами, специально для этой цели ксерокопированными. Между тем лет семь назад мне не только выдали всё дело полностью, но и с разрешения директора архива для меня (за плату, конечно) сделали ксерокопию всех листов (более 40!), посвящённых «делу формалистов». На оборотной стороне каждого листа виден штамп: «Ленинградский партийный архив». Видимо, тогда ещё не успели обзавестись новым (ЦГА ИПД), но, судя по всему, штамп обновлён напрасно: как охранял архив в прежние годы «парттайны», так и охраняет до сих пор…
Ничего не дала нового и почти часовая беседа с директором архива. Я услышал всё те же доводы с добавлением ещё одного, окончательно меня сразившего. Когда я сослался на казус с «делом формалистов», которое я не только смотрел, но и большую часть опубликовал в «Звезде», то услышал совершенно замечательную формулу: «Факт публикации документов ещё не означает момента их рассекреченности». Таким образом, если когда-нибудь будет восстановлен институт спецхрана (судя по нынешнему развитию событий, это вовсе не исключено), 8-й номер «Звезды» за 1996 год вполне может оказаться на его полках…
Как говорится, «чистый Оруэлл» (без этого имени нам было не обойтись на протяжении всего нашего повествования!). В чём же причина такого припадка параноидальной бдительности, вдруг обуявшей архивистов? Что это? Самодеятельность? Произвол? Генетический страх, вошедший в сознание на несколько поколений вперёд? Желание проявить свою власть? Наверное, всё вместе. Видимо, сотрудникам архива захотелось пойти несколько «впереди прогресса». Неужели «вновь забилось ретивое», и бывший партийный архив, недаром расположенный в «цитадели революции» — в одном из зданий Смольного, решил снова стать верным хранителем и защитником партийных «секретов»?
|
|
|
И последнее соображение. На протяжении всей книги мы видели, что не только методы физического уничтожения людей, но и механизм убиения слова и мысли представляют большую государственную тайну. Что ж, это может даже в какой-то мере льстить национальному самолюбию, лишний раз подтверждая ставшую уже трюизмом мысль о «литературоцентричности», «логоцентричности» российской ментальности: отсюда, как считается, и великая литература!
Вспомним великого Щедрина… Если слово «библиотека» заменить словом «архив» и перенести события лет на 140 лет вперёд, то, кажется, сказаны его слова сегодня, применительно к описанной выше ситуации. Вот они:
«В конце 50-х годов штатный смотритель училищ завёл было кое-какую скудную библиотеку, и просвещенье в городе на мгновенье просияло; но в 1862 г. оно опять потухло, и просиял навоз».
ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?
А вот этого нам знать не дано… Хотя, надо сказать, опасность восстановления «Министерства правды» сохраняется. Многие были поражены тем, что во время первого путча в августе 1991 года в течение нескольких часов на одной шестой части земли была восстановлена жесточайшая цензура. На следующий день после очередного сорвавшегося путча, 5 октября 1993 года, в некоторых газетах появились белые пятна на местах, запрещённых реанимированной предварительной цензурой; возникли как бы из небытия и чиновники бывшего Главлита, вспомнившие свой прежний опыт. Действия цензоров были, как выяснилось, так нелепы и абсурдны, что вызвали волну вполне оправданного общественного возмущения.
|
|
|
Существует ли возможность реставрации цензуры в России?
На этот «риторический», как принято говорить, вопрос прямого, «однозначного» ответа у меня нет. Но, занимаясь уже много лет исследованием истории российской цензуры, я готов поделиться некоторыми соображениями и размышлениями.
Итак, цензура — это «наше всё». Почти как Пушкин, а может — ещё больше. Во всяком случае, старше (как считал герой набоковского «Дара» поэт Фёдор Годунов-Чердынцев, в России цензура появилась прежде литературы). Заглянув недавно в интернет и поискав на слово «цензура», я обнаружил с некоторым удивлением, что эта лексема, то есть слово во всей совокупности его лексических значений, встречается более 20 миллионов раз. Такая частотность говорит сама за себя. Правда, этот термин авторы толкуют вкривь и вкось, часто в метафорическом значении этого слова, понимая под ним любые способы регулирования высказываний и их публикации. В силу многолетней традиции, в силу того, что цензура играла зловещую роль в истории человечества, это слово почти всегда вызывало отрицательный рефлекс. Оно, между прочим, зачастую оказывается удобным, когда требуется скомпрометировать своего политического противника в глазах публики. Тем не менее, как ни странно это на первый взгляд, в нашей стране и в наше время оно неожиданно приобрело положительную коннотацию. Социологический опрос, проведённый недавно, показал, что 57 % населения считает целесообразным введение официальной цензуры[192]. Через три года число сторонников возросло: уже свыше 70 % (!) опрошенных считает, что необходимо вернуться к прежней советской практике, и ратует за те или иные формы цензуры в средствах массовой информации. Правда, эта удручающая цифра нуждается в очень существенной коррекции. В памяти и воображении рядового потребителя информации, отвечающего на вопрос: «Необходимо ли введение цензуры?», тотчас же возникает телевизионная реклама, мешающая ему комфортно смотреть какой-нибудь телевизионный сериал, или слишком откровенные, на его вкус, сцены в кинофильмах. Понятно, что если бы вопрос был поставлен более корректно, например, так: «Согласны ли вы с тем, что необходимо ограничить доступ к информации?» (а цензура занимается именно этим), то результат был бы иным: вряд ли доля ответивших «да» превысила бы несколько процентов, охватывающих голоса совсем уж опустившихся или, как теперь говорят, «отмороженных» субъектов. Но даже с этой оговоркой приведённые данные могут слегка шокировать. Однако, поразмыслив, я пришёл к выводу, что удивляться особенно нечему. Наше общество медленно, но верно возвращается в прежнее, если не худшее состояние. Все эти годы свободы, что бы о ней ни говорили, для подавляющего большинства населения прошли почти бесследно. Вспоминается старый зэк, знаменитый литературовед, дед главного героя романа Андрея Битова «Пушкинский дом». Вернувшийся из лагеря в конце пятидесятых годов, он, присмотревшись к жалкой, вымороченной «оттепели», говорит впавшим в эйфорию интеллигентам, что даже она ненадолго: «У вас же без ошейника шея мёрзнет…»
|
|
|
Как сказал поэт, «наша страна — подросток», я бы добавил: пожизненный, со всеми комплексами этого нежного возраста. Вспомним, что в Англии превентивная цензура, зафиксированная в «Акте о разрешениях», законе, принятом для предотвращения «злоупотреблений в печати», была отменена уже в конце семнадцатого века, а именно — в 1693 году. Вспомним ещё более известного поэта: «Что можно Лондону, то рано для Москвы». В России это произошло ровно на 300 лет позже — в 1993 году, когда появилась Конституция, запретившая цензуру в Российской Федерации. Если не считать двенадцати лет относительной свободы печати в период между октябрём 1905-го и октябрём 1917-го, тот самый, который Горький называл «позорным десятилетием», и примерно такого же срока, выпавшего на нашу долю, Россия на протяжении многовековой своей истории никогда не пользовалась благами и преимуществами узаконенной свободы слова. Замечу, что эта цифра — десять-двенадцать лет — полностью совпадает с той, которая отводится некоторыми историками на время либерализации, модернизации и реформ, проводимых в России, начиная с восемнадцатого века, за чем непременно следует откат, сопровождаемый в лучшем случае застоем, а в худшем — тотальным террором.
Но не только массовый читатель или зритель ностальгирует по цензуре, да и по другим охранительным институтам советского времени, с которыми ассоциируется желанное слово «порядок». И в годы «перестройки», и даже в наше время порою звучат ностальгические «плачи по цензуре», исходящие из круга самих писателей, правда, тех в основном, которые были в своё время прикормлены властью, обеспечены большими тиражами и другими благами в качестве «инженеров человеческих душ». По их словам, на оселке цензуры советского времени они якобы оттачивали и совершенствовали своё мастерство, прибегая к «эзопову языку» и другим ухищрениям. Цензура, по их словам, помогала им воспитывать в читательской среде искусство «метафорического чтения», вызывая определённые аллюзии, цепь опасных и нежелательных сближений. Голоса в пользу реставрации цензуры раздаются с самой неожиданной стороны. Понятно, когда это слово вызывает ностальгию среди названных выше писателей, но вот, например, Александр Минкин, молодой ещё сравнительно журналист, пользовавшийся все эти годы благами и преимуществами свободы слова, в газете «Московский комсомолец» опубликовал целую серию статей (возможно, в целях эпатажа) в защиту цензуры[193].
Эта, надо сказать, весьма популярная в последнее время точка зрения вряд ли имеет под собой какие бы то ни было основания и восходит к народнической ещё установке девятнадцатого века: «Чем ночь темней, тем ярче звёзды». Цензура — особенно в той форме, которую она приобрела в советское время, — одно из самых страшных изобретений человечества, она не содержит в себе никакого положительного опыта, как, по утверждению Варлама Шаламова в «Колымских рассказах», нет его для человека и в лагерной жизни. Настоящему художнику слова нет надобности создавать себе внешние препятствия для полноценного творческого само-осуществления; говоря попросту, он придумает сам себе такую «зубную боль в сердце» (Генрих Гейне), которую ему не доставит ни один, самый жестокий и изощрённый цензор.
На все эти «плачи» следует ответить словами М. А. Булгакова, возвысившего свой голос против всевластия цензуры в знаменитом отчаянном письме в Коллегию ОГПУ с требованием отправить его «Правительству СССР» (март 1930 года). Примечательно, что первый читатель этого письма Генрих Ягода особое внимание обратил на следующие две фразы, жирно подчеркнув их: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призыв к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода…» [194]
Какие же тенденции и признаки заставляют крайне настороженно и с опаской следить за современным состоянием свободы слова? На рубеже веков появилась целая серия статей, бьющих тревогу по поводу ужесточения административных нападок на СМИ[195]. Алексей Симонов, руководитель Фонда защиты гласности, учреждённого в 1991 году, ещё в 1996 году насчитал шесть видов «цензуры»[196]. Сейчас их стало ещё больше. Не случайно давление на СМИ стало проявляться отчётливо в последние шесть-семь лет, совпавшие, на мой и не только на мой взгляд, с медленным, пока ещё тягучим и мягким переходом на рельсы авторитаризма. Выделим самые существенные способы и методы контроля:
1) Использование так называемого «административного ресурса». Речь идёт об использовании властными структурами различных методов и способов давления на неугодные средства информации. Например: регулярные обследования, по стилистике скорее напоминающие налёты, помещений редакций (вплоть до претензий по «нарушениям правил пожарной безопасности» — очень, надо сказать, частый сюжет); насильственное выселение из арендуемых или принадлежащих средству информации зданий; отказ в предоставлении полиграфических услуг — особенно эффективен этот метод в небольших городах, в которых единственная порою типография принадлежит государству; создание рептильной прессы, субсидируемой администрацией; исключение неугодных книг из федеральных программ помощи в книгоиздании, особенно это касается учебников по истории, не совпадающих с официальной установкой на воспитание «патриотизма» (нередко на самом деле — национализма); отказ в предоставлении министерствами печати и связи радиочастот или телевизионных каналов; отказ в аккредитации СМИ или отдельным журналистам, наиболее «одиозным», с точки зрения власти; отказ государственными чиновниками в предоставлении информации, документов и т. д.
2) Методы экономического давления, которые также использует администрация. В частности: бесконечные проверки финансовой деятельности, малообоснованные иски в суд по поводу публикации статей, затрагивающих якобы «честь и достоинство» того или иного чиновника, что, в свою очередь, при сервилизме судов приводит нередко к разорению газет и прочих средств массовой информации; давление на предпринимателей, размещающих рекламу в неугодных средствах информации. Им намекают, что при заключении крупных контрактов это обстоятельство будет «принято во внимание».
3) Подкуп — открытый или замаскированный — владельцев того или иного органа печати и создание корпуса журналистов, готовых, как говаривали в советское время, «выполнить любое задание партии и правительства».
И, наконец, четвёртый, самый брутальный метод: применение криминальных методов борьбы с оппозиционными журналистами, проще говоря — физическое их уничтожение. Бернарду Шоу принадлежит афоризм, звучащий немного жутковато, но крайне актуально в наши дни: «Убийство — это крайняя форма (или степень) цензуры». К сожалению, эта «форма» становится всё более и более распространённой, наша страна выходит в этом смысле на одно из первых мест в мире. Профессия журналиста становится в последние годы одной из самых опасных. По данным Фонда защиты гласности, только в одном 2000 году в России в связи с их профессиональной деятельностью погибло 16 журналистов, пятеро пропали бесследно и 73 подверглись нападениям и были избиты. Заставляет задуматься тот факт, что практически ни одно из таких преступлений не было раскрыто, включая самые громкие, например, убийства Влада Листьева, Дмитрия Холодова, Анны Политковской и др.
Число способов давления на печать можно увеличить во много раз. Не названы, например, внутриредакционный контроль и самоцензура, которые порой играют ещё более существенную роль, чем указанные выше.
Особый сюжет — охрана так называемых «гостайн». Современная Россия, объявившая себя «правопреемницей» ушедшего режима, взявшая на себя долги и прочие обязательства Советского Союза, вместе с этим унаследовала, к сожалению, одну из самых печальных традиций — традицию умалчивания, дозирования информации, сокрытия истинного положения вещей. Особенно эта дурная традиция, как мы уже упоминали, чувствуется при освещении экологической тематики.
С 1995 года тенденция засекречивания проявляется всё более явно и последовательно. Ряд законов и «подзаконных» актов противоречат при этом и Конституции, и закону «О средствах информации». К ним относятся в числе прочих закон «О государственной тайне» и президентский указ Ельцина «О перечне информации, относящейся к государственной тайне». Новая «Доктрина информационной безопасности», после длительного обсуждения одобренная Советом Безопасности в 2000 году, также направлена на то, чтобы усилить государственный контроль и замедлить становление и формирование независимого гражданского общества в России[197].
Далее, у власти есть способы создания кажущейся свободы слова и печати, её имитации. Она может милостиво разрешить некоторым бумажным средствам информации полную свободу самовыражения и даже острую критику в свой адрес, тем особенно, которые адресованы узкому кругу интеллигенции. Например, так называемым «толстым» литературным журналам. Однако, как мы знаем, они сейчас дышат на ладан: тиражи их снизились с сотен тысяч экземпляров до 4–5 тысяч. Власти они всё же необходимы: во-первых, для утехи интеллектуалов, но что ещё более важно — для демонстрирования своей толерантности перед западной общественностью, которая чрезвычайно болезненно реагирует на все случаи преследования печати. Но эти прагматические (точнее, циничные) игры тотчас же заканчиваются, когда речь заходит о таких средствах информации (телевидении преимущественно), которые действительно оказывают влияние если не на общественное мнение, то хотя бы на сиюминутные настроения толпы, которая теперь стала называться изящным словом «электорат». Власть прекрасно поняла, что тот, кто владеет телевидением, владеет человеческой глупостью. Поэтому к телевещанию она относится особенно ревниво, ликвидируя, как только представляется малейшая возможность, оппозиционные каналы. Мы помним, как было уничтожено старое НТВ, появившийся на его основе ТВС и другие. «Административная грация», если вспомнить Н. С. Лескова, проявляется в данном случае в том, что власть отмежёвывается от таких акций, объясняя публике, что всё это не более чем «спор хозяйствующих субъектов», вызванных новыми «рыночными отношениями».
Отмечу ещё одну особенность. Режим и отдельные его представители спокойно терпят острую критику в свой адрес, вплоть до прямых разоблачений. Всё это не производит на них ровным счётом никакого впечатления. Ещё Герцен в середине девятнадцатого века проницательно заметил: «Недостаточно свободы слова: нужна ещё свобода слуха». Вот последнее-то почти полностью отсутствует. Тотальная глухота, как власти, так, увы, и подданных, сводит на нет все критические выступления.
И всё же говорить о возрождении цензуры рано, поскольку это слово трактуется так расширительно и неточно, что теряет смысл. В строгом смысле слова цензура — это систематический, целенаправленный и всеобъемлющий контроль, устанавливаемый государством (в странах со светским режимом) или официальной церковью (в теократических государствах) над деятельностью средств информации посредством мер более или менее насильственного характера. Непременным условием существования цензуры является особая система административных учреждений (цензурных комитетов, управлений и т. п.), необходимая для исполнения указанного выше предназначения. Другими словами, о цензуре в точном смысле слова можно говорить лишь тогда, когда существует, как говаривали в советские времена, контора. По второму закону Питера, она сама рождает себе работу, оправдывая необходимость своего существования и всё большего расширения.
Административные структуры, созданные на определённое время и для конкретных целей, имеют мистическую способность к самосохранению. — Остальные значения самого слова «цензура» носят условный, метафорический характер. За неимением особого термина, обозначающего все оттенки последовательного стеснения слова, можно говорить о более или менее жёстком регулировании и давлении на СМИ со стороны различных структур, о манипулировании ими.
Любые пророчества и прогнозы в нашей стране, я думаю, бессмысленны. Ясно одно: эти ампутированные органы способны к регенерации, как у некоторых видов рептилий, отбрасывающих в минуту опасности свой хвост. Разумеется, всё зависит от изменения социально-политической ситуации. При худшем варианте первое, что сделает, придя к власти, сторонник авторитарного или какого-либо другого жёсткого режима, — восстановит в том или ином обличье цензурный контроль над средствами массовой информации.
Боюсь, что будущий историк российской цензуры, заинтересовавшийся постсоветским периодом, найдёт немало материала для исследования. Вспомним поэта Николая Глазкова, которому, кстати, приписывается создание слова «самиздат» (он ещё в сороковые годы облекал свои непубликуемые сочинения в особые рукописные книжки и писал на обложке: «Самсебяиздат»):
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый, век необычайный.
Чем ты интересней для историка,
Тем для современника печальней.
Двадцать первый век, судя по его началу, к сожалению, будет не менее «интересен для историка»… Один остроумный человек как-то заметил: «Я понимаю, конечно, что развитие идёт по спирали, но кто сказал, что следующий виток будет обязательно сверху?» Этот парадокс имеет, увы, прямое отношение к нашему прошлому и, быть может, ещё большее — к настоящему и будущему.
Неужели мы действительно обречены с фатальной неизбежностью ходить по замкнутому кругу, неужели дурная бесконечность российской истории совершенно непреодолима и «благонамеренные и грустные анекдоты» о российской цензуре (и не только о ней) будут возникать вновь и вновь?
Неужели действительно «история учит только тому, что ничему не учит»? Но знать её всё же нужно: во всяком случае, для того, чтобы никто не мог потом сказать, что он не ведал, что творил…
P.S.
В книгу, которую изволил прочесть благосклонный читатель, вошли как новые главы, так и некоторые ранее публиковавшиеся статьи, слегка подновлённые. Прошедшие годы, конечно, дали немало материала для существенного расширения завершающих глав. Однако по зрелом размышлении мы отказались от идеи написать о годах «последнего царствования»:
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим…
[1]Скабичевский С.3.
[2]Пекарский П. П. Наука и литература при Петре Великом. СПб., 1862. С. 396.
[3]Скабичевский С.8.
[4]Пекарский П. П. История Императорской Академии наук в Петербурге. Т. 2. СПб., 1873. С. 60–63.
[5]Скабичевский С.12.
[6]См.: Дризен Н. В. Драматическая цензура двух эпох. 1825–1881. СПб., 1916. С. 128.
[7]Скабичевский С. 37–38.
[8]Вигель Ф. Ф. Записки. Т.1 М.1928.С.177.
[9]Цит. по: Скабичевский С.83.
[10]Скабичевский С.96.
[11]Богучарский В. Я. Из прошлого русского общества. СПб., 1904. С. 287.
[12]Цит. по: Пнин И. П. Сочинения. М. 1934. С.268.
[13]Для характеристики А. И. Красовского большой интерес представляют воспоминания А. И. Рыжова (Русская старина. 1874. № 11. С. 108–125), частично опубликованные также в кн.: Комитет цензуры иностранной в Петербурге. СПб., 2004. С. 180–198. Подробнее о жизни и деятельности Красовского (с попыткой некоторой реабилитации) см.: Михеева Н. В. Александр Иванович Красовский // Книга: Исследования и материалы. Сб. 75. М., 1998. С. 240–245.
[14]Панаева (Головачёва) А.Я. Воспоминания. М. Гослитиздат,1956. С. 88–89.
[15]Скабичевский. С. 180.
[16]Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1958. С. 449.
[17]См. подробнее: Гиллельсон М. И. Литературная политика царизма после 14 декабря 1825 г. // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 8. Л., 1978. С. 195–218; Вацуро В. Э. Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. М., 1986.
[18]Гиллельсон М. И. Указ. соч. С.208.
[19]Шильдер Н. К. Император Николай Первый. СПб., 1903. Т. 2. С. 635.
[20]См. подробнее: Березина В. Г. Цензор о цензуре (А. В. Никитенко и его дневник) // У мысли стоя на часах… Цензоры России и цензура. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2000. С. 60–84.
[21]См.: Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1958. С. 448.
[22]Русская старина. 1901. № 9. С. 655.
[23]Никитенко. Т.1.С.499
[24]См. о мотивах запрета: Добровольский Л. М. Запрещённая книга в России. М., 1962. С. 39.
[25]Никитенко. Т.1.С.523.
[26]Дворец, где так долго жил Жуковский. (прим. Некрасова).
[27]В. А. Жуковскому.
[28]Места, не разрешённые к печати, зачёркивались цензором красными чернилами крест-накрест.
[29]Томас Маколей (1800–1859) — английский историк, либеральный политический деятель; Франсуа Гизо (1787–1874) — французский политик, консерватор; Пьер Прудон (1809–1865) — французский анархист; Адольф Тьер (1797–1877) — французский государственный деятель, историк, пользовавшийся репутацией чуть ли не революционера, что не помешало ему позднее, в 1871 году, стоя во главе правительства, с исключительной жестокостью разгромить Парижскую коммуну.
[30]Канупер — ядовитое растение.
[31]Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 2. Л., 1981. С. 410.
[32]См.: Справочная книга о печати всей России / Сост. Д. В. Вальденберг. СПб., 1911. С. 200, 205.
[33]Подражание стихотворению П. Вейнберга «Он был титулярный советник…». «Сто третья», напомним, — статья Уголовного уложения.
[34]«Известия Совета рабочих депутатов» — официальный орган петербургского Совета рабочих депутатов. Газета выходила в октябре-декабре 1905 года.
[35]Аранжуэц (Аранхуэс) — весенняя резиденция испанских королей в шестнадцатом-восемнадцатом веках, известная своим великолепием.
[36]Переиздание: М.: Книга, 1991 (подготовка, послесловие и примечания А. В. Блюма).
[37]РГИА. Ф. 777. Оп. 5. Д. 186.
[38]Подробнее см.: П-ий (Пильский П. М.). Памяти одного книгохранилища // Временник Общества друзей русской книги. Париж, 1925. Вып. 1. С. 68–69.
[39]О партийной и советской печати, радиовещании и телевидении. Сборник документов и материалов. М., 1972. С. 57–58.
[40]Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 35. С. 53.
[41]Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 1. С. 15, 63.
[42]Щелкунов М. Законодательство о печати за 5 лет // Печать и революция. 1922. № 9.
[43]Луначарский А. В. Свобода книги и революция // Печать и революция. 1921. № 1.
[44]О партийной и советской печати, радиовещании и телевидении. С. 60–61.
[45]Александр Дмитриевич Протопопов (1866–1917) — политический и общественный деятель. Последний царский министр внутренних дел (декабрь 1916 — февраль 1917).
[46]Гиппиус 3. Н. Петербургские дневники. Нью-Йорк, 1990. С. 260.
[47]Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873–1955) — один из старейших членов коммунистической партии (с 1895 года), в 1917–1920 годах управляющий делами СНК. Отставленный от крупных государственных дел, позднее служил в Госиздате. В 1931–1940 годах — директор Государственного Литературного музея.
[48]Из пушкинской поэмы «Цыганы».
[49]Сергей Дмитриевич Мстиславский (Масловский) (1876–1943) — писатель, публицист, общественный деятель, автор романов о революции и революционерах.
[50]Гиппиус имеет в виду белые пятна в газетах, которые редакторы демонстративно оставляли на местах статей, запрещённых военной цензурой.
[51]То есть до Февральской революции. Временное правительство отменило всю цензуру, за исключением военной.
[52]Гиппиус З. Н. Ничего не боюсь. М.: Вагриус, 2004
[53]Исчислено, взвешено, разделено. — Слова, появившиеся на стене дворца во время пиршества царя Валтасара (Даниил, V, 25–28).
[54]Тыркова А. В. То, чего больше не будет. На путях к свободе. М., 1998. С. 288.
[55]Один из псевдонимов В. И. Ульянова в дореволюционное время был Николай (или Н.) Ленин.
[56]Первая и третья строфы стихотворения Пушкина «Кинжал».
[57]ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 2. Л. 17–18.
[58]АРАН.Ф.597. Оп.3 Д.10 Л.16
[59]ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 3. Д. 1. Л. 17.
[60]Оруэлл Д. Эссе. Статьи. Рецензии. Пермь, 1992. С. 151.
[61]ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 13.
[62]Там же. Д.9.Л.9.
[63]Бомарше. Драматические произведения. Мемуары. М., 1971. (БВЛ). С. 239. Перевод Н. Любимова.
[64]Документы цитируются по: ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 13,41,40.
[65]Документы цитируются по: ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 9,14.
[66]ЦГАЛИ СПб. Ф. 21. Оп. 2. Д. 3,6,11.
[67]То есть угол Невского проспекта и Садовой улицы.
[68]Очевидно, имеется в виду шлягер двадцатых годов из репертуара Петра Лещенко: «Всё, что было, всё, что мило, всё давным-давно уплыло…».
[69]Цитируются документы из ГАРФ. Ф. 2306. Оп. 69. Д. 1581 («Переписка с Главлитом по вопросам издания детской литературы»). Л. 7–8,28–29.
[70]ГАРФ. Ф. 395. Оп. 9. Д. 40. Л. 304 («Политические рецензии и отзывы на книги»).
[71]*Розенберг В., Якушкин В. Русская печать и цензура в прошлом и настоящем. М., 1905. С. 77.
[72]Никитенко. Т. 1. С. 415.
[73]РГИА. Ф.734.Оп.3.Д.59
[74]Подробнее об этом см.: Борьба с «чуковщиной». Документы по истории литературы 20-х годов / Предисловие и публикация Елены Чуковской // Горизонт. 1991. № 3. С. 17–25.
[75]АРАН. Ф.597. Оп.4.Д.79.Л.1
[76]Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 288.
[77]Чуковский К. И. Дневник. 1930–1969. М., 1995. С. 123, 423.
[78]«Литературный фронт». История политической цензуры. 1932–1946 / Сост. Д. Л. Бабиченко. М., 1994. С. 123
[79]См.: Пашнев Э. Сталин-цензор, или Как из антологии советской поэзии получился сборник стихов // Литературная газета. 1997. № 47.
[80]ЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 472. Л. 121–122.
[81]Бабиченко Д. Л. Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994. С. 123.
[82]Гаспаров М. Л. Записи и выписки // Новое литературное обозрение. 1998. № 29 (1). С. 437.
[83]Хранится в личном архиве Лебедева-Полянского. АРАН. Ф.597. Оп.3.Д3.17
[84]Юлий Исаевич Айхенвальд (1872–1928) — литературный критик и историк литературы. В 1922 году выслан из России на «философском пароходе».
[85]ОГИЗ (Объединение государственных издательств) создан был в 1930 году.
[86]Александр Васильевич Чаянов (1888–1937) — один из крупнейших экономистов-аграрников, автор фундаментальных работ по сельскохозяйственной кооперации. Впервые арестован в 1930 году по делу выдуманной «Трудовой крестьянской партии» вместе с Николаем Дмитриевичем Кондратьевым (1892–1938) и другими учёными. Расстрелян 3 октября 1937 года.
[87]Станислав Густавович Струмилин (1877–1974) — экономист, академик. Глава цензуры явно передёргивает: сам Главлит категорически требовал «марксистских предисловий» к различным книгам — это часто было непременным условием их выпуска.
[88]Алексей Фёдорович Лосев (1893–1988) — крупнейший русский философ и филолог. После заключения в начале тридцатых годов мог заниматься лишь педагогической деятельностью в провинциальных высших учебных заведениях, в Москву вернулся в 1942 году.
[89]Философ «удостоился» внимания на съезде со стороны полуграмотного Л. М. Кагановича; после этого, естественно, была развязана погромная кампания в печати, все его книги были конфискованы.
[90]Речь, очевидно, идёт об аллегорической сказке Е. И. Замятина «Церковь Божия», опубликованной ещё в 1920 году в альманахе «Петербургский сборник». Сюжет её — убийство Иваном, возжелавшим построить «невиданную церковь», купца; однако верующие в ужасе покидают смердящий, построенный на крови храм.
[91]Лебедев-Полянский явно что-то путает: в романе «Мы», который он, скорее всего, пересказывает, никаких «свиней в конюшнях» (!) нет.
[92]«Собачье сердце» пытался напечатать в 1925 году руководитель издательства «Недра» Н. С. Ангарский, но безуспешно: цензура запретила публикацию. В мае 1926 года рукопись повести была конфискована ОГПУ во время обыска у писателя, затем, после отчаянного письма Булгакова, была ему возвращена. Открыто напечатана лишь шесть десятилетий спустя (Знамя. 1987. № 6), но «самиздатский» тираж повести достигал десятков, если не сотен тысяч экземпляров. Лебедев-Полянский, ёрничая и издеваясь, безбожно перевирает содержание повести, не без изрядной доли демагогии и подтасовки. «Донором» Шарика, как известно, был не «рабочий», а «Клим Григорьевич Чугункин. 25 лет. Холост. Беспартийный, сочувствующий.
Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря н<
|
|
|
