 |
Звонкий смех в белом платье
|
|
|
|
Если мы с вами вспомним детство, что мы там увидим?
Я всегда вижу одно и то же — этакого глуповатого человечка, глуповатого в силу своего возраста, и только, но при этом отчаянно пытающегося доказать миру, что он что-то для этого мира значит, что вот он есть, он существует, он не пустое место, а более того — он нечто такое волшебное, как нераскрытая подарочная коробка — он создан для мира. Но что он есть такое, что он привнесет в этот мир — пока еще загадка.
Только вот ощущения от детства, какие-то чувства из того далекого времени очень тяжело вспомнить, а порой совсем невозможно. Они иногда случайно накатывают большой волной, в какой-нибудь определенной ситуации, и ты понимаешь, что точно так же ты это чувствовал в детстве. Например, когда однажды я случайно увидел большой грузовик с дровами, и теплый весенний ветер донес до меня запах сыроватых поленьев, я вспомнил, какое ощущение было у меня, маленького мальчика, от старой темной поленницы возле нашей низенькой бани, и грустная, щемящая ностальгия захватила мое настроение, заставив позабыть все успехи прожитого дня.
Одним словом, не сможем мы вспомнить, как бы мы того ни захотели, свое детство настолько точно, чтобы понять самих себя в том волшебном возрасте. Мы не вспомним, как мы думали, понимали, ощущали, потому что психология у нас тогда была совсем-совсем другая. Оттого-то мы и своих детей не можем понять.
Был я как-то в одной татарской деревушке, гостил у родственников. Была самая жаркая пора лета, все изнемогало от зноя, а дождя все не было. Каждое утро солнце вставало на востоке, добросовестно катилось через весь небосклон и, не встречая на своем пути ни единого облачка, садилось на западе, причудливо окрашивая холмы перед тем, как скрыться на ночь.
|
|
|
Деревушка была хорошая, тихая, только по вечерам собиралась немногочисленная деревенская молодежь, и та, по большей части, приехавшая из города на каникулы, чтобы поиграть в футбол, в волейбол, порассказать друг другу страшилки, ну и чего-нибудь еще — я уж теперь не знаю, чем занимаются нынешние дети.
Еще и красиво было в этих местах, нравилось мне спускаться к реке, скрытой в тени огромных ив, бегать по холмам в поисках высохших от зноя ягод земляники, смотреть, как на закате возвращаются домой, в улья пчелы нашего соседа.
Как-то раз, случайно загулявшись посреди холмов, попал в компанию той самой немногочисленной молодежи, что собралась рассказывать сегодня всякого рода небылицы. Недолго они меня расспрашивали — быстро потеряли интерес и стали продолжать рассказывать всякую ерунду, детские свои суеверия, подпитанные рассказами дедушек и бабушек. Я слушал и улыбался, что-то было в этих горящих, захваченных духом странных и необъяснимых россказней глазах, что сильно меня привлекло. Я все слушал и слушал…
Так я и прослышал про бабушку Гульджамал, якобы странную женщину, которая ранним утром, когда только всходит солнце, превращается в молодую девушку и ходит к реке босиком, смеется звонким смехом и радуется тому, что нет дождя, потому как она, Гульджамал Аби — самая настоящая ведьма.
Мне стало интересно, где она живет. Мальцы охотно рассказали, видя мой интерес, и предупредили, что ходить к ней не стоит, ведьма же все-таки. К ней никто в деревне не ходил.
На следующий день, на рассвете я стал наблюдать за ее домом. Солнце не успело еще встать, но было уже светло. Дверь ее крыльца открылась, и тоненькая, бледная, как сама смерть, черноволосая девушка лет восемнадцати в легком белом платье выбежала босиком на траву. Она потянулась вверх, покружилась, схватила ведерко и побежала вниз, к роднику, смеясь и напевая что-то мелодичное из татарских народных песен. Спустя некоторое время она вернулась, держа в руках какие-то цветы и ведерко с водой.
|
|
|
Днем, набрав немного гостинцев, как и было принято, я зашел к старушке в гости. Впечатление ее внешность производила не самое лучшее — уж очень она была старой. Но в доме ее было невероятно красиво и уютно. Все окна были занавешены чистыми белыми хлопчатыми занавесками, оттого свет в доме был приглушенный, но чистый и мягкий. Все было аккуратно и чисто, посреди стола стоял старый самовар, видимо, как украшение.
Когда я вошел, из соседней комнаты было слышно тихое пение, но оно тут же прекратилось. "Кто там, бабушка?" — спросил звонкий голос.
Она вошла в кухню, точно такая же, как и этим утром, и я смог рассмотреть черты ее лица. Она была красива, хотя личико ее было немного детским, но оттого, видимо, в нем было столько простоты и наивности что казалось, этот человек вырос среди ангелов и не знает, что такое зло. Большие голубые глаза, окаймленные густыми черными ресницами, вопросительно смотрели то на меня, то на бабушку Гульджамал.
— Иди, иди, вышивай, — сказала Гульджамал девушке и стала поить меня чаем.
Я не стал скрывать, что в дом к Гульджамал меня привело только мое любопытство. Гульджамал улыбнулась и ответила:
— Я тут самая старая в деревне. Все уж померли, кто меня знал. Вот и не ходит никто. Да и я не хожу, никуда не выхожу — старая же. А людям для выдумок много не надо. И Аделинка вон — нельзя ей на солнце выходить, все дома сидит, поутру только выйдет свежим воздухом подышать, остывшим, пока солнце не встало, и все. А глупости сочинять не долгое дело. Вот и насочиняли.
Я поинтересовался, отчего это девушке нельзя было на солнце выходить.
— Болеет чем-то. Говорила она название, только где ж мне запомнить — старая же. Не держится ничего в голове. И название ведь мудреное какое-то. Знать, не дал Всевышний счастья ребенку. Скоро ей уже назад. Недолог ее путь земной. Еще годик, говорит, остался. И потом на покой. А может, совпадет, и мы вместе туда пойдем, вместе ведь веселее, и жить, и умирать, наверное. Вон ведь — как в доме-то чисто и красиво, с тех пор как мать Аделинку сюда отправила. Красота…
|
|
|
Старушка вздохнула. Непонятно было, то ли от старости ее блеклые глаза так блестят, то ли плачет она.
— Аделинку ведь не любит никто, никогда не любил. А она ведь чудо, не ребенок. Знать, Всевышний не захотел, чтобы душа ее на земле долго маялась, чтобы не пачкалась, наверно.
Она опять вздохнула и уставилась в пол.
Я посидел еще немного, поспрашивал у Гульджамал про ее жизнь, судьбу, но старушка, видимо, расстроившись, говорила о себе неохотно.
Поблагодарив старушку, я ушел. На следующий день я уехал из этих мест и совсем забыл про бабушку Гульджамал, про девушку Аделину и про россказни ребят.
Через год меня вновь позвали погостить в эту деревушку. Я с радостью согласился, вспоминая, как хорошо провел там год назад свой отпуск. Проезжая по верхней улице мимо дома Гульджамал, я вспомнил о той самой девушке и решил зайти.
Дома было все так же аккуратно, но пыльно, самовар уже не блестел. Все окна были незанавешены, Гульджамал сидела у окна, покачиваясь и что-то напевая.
— А, это ты. Здравствуй, — поприветствовала она меня. — Вот видишь, годик прошел, а не совпало. Умерла Аделинка, а я вот все живу. А как она там одна, как же? — в глазах старушки застыл вопрос.
— Отчего она умерла? — спросил я.
— Я-то ведь и не знаю, сынок, я же старая, я такие вещи не запоминаю совсем. Вот у нее письма есть, ты взгляни!
Она повела меня в соседнюю комнату.
Я был поражен количеством вышитого всего, что украшало комнату — казалось, здесь вышит каждый сантиметр.
Старушка открыла маленький старый шкафчик и достала аккуратные листочки, перевязанные разноцветными вышивальными нитками.
— Вот, смотри. Все на русском написано, а я по-русски и читать-то не умею, и вижу-то плохо.
Почерк у девушки был немного корявый и совсем детский. В каждом конвертике, сделанном вручную, лежал засушенный цветок. Она писала о какой-то действительно замудренной болезни, о которой я сам никогда не слышал, и еще она считала, сколько ей осталось жить. Писала, как любит этот мир, любит утро, свою прабабушку Гульджамал и папу, с которым увидится, когда умрет.
|
|
|
— Ну как? Понятно что-нибудь? — интересовалась Гульджамал.
— Да, — ответил я. — Она тут пишет, что очень сильно Вас любит.
— Ну, конечно, как же она не будет меня любить, она ведь словно дитя мое, маленький ангел, все говорила: "Если бы не была ты, бабушка, такая старая, выходили бы мы вместе по утрам к роднику, так красиво утром, так свежо, так удивительно легко! Как же ты живешь, если не можешь выйти и взглянуть хоть одним глазком!" А я говорила: "Я уж всего повидала на своем веку, на все посмотрела, на что посмотреть хотелось. У меня-то времени много было". И тогда она просила что-нибудь рассказать. И я рассказывала, а она слушала, слушала…
Мать у нее, странная женщина, даже не приехала на похороны. Не любила она Аделинку. И даже не так, боялась она ее. Аделинка была не такая, как все, мама ее говорила, что Аделинка сумасшедшая, а я знаю, что это не так, она не сумасшедшая, у нее другая болезнь, только не знаю я, как называется. Аделинка в детстве ни с кем не дружила и не играла — только сама с собой. Еще она рассказывала, что в детстве она могла захотеть, чтобы что-то появилось — и оно появлялось, будь то человек, будь то игрушка. С ними можно было разговаривать и играть, они были добрые и никогда ее не обижали. Поэтому она больше ни с кем и не играла. Может, это и неправильно, ненормально, но разве можно из-за такого пустяка ребенка не любить?
Когда я вышел из дома Гульджамал, солнце уже катилось к западу. Я сильно пожалел, что не рассмотрел повнимательнее вышитые картины Аделины и решил зайти на следующий день.
Зайти получилось только вечером. Гульджамал Аби спала, хотя солнце еще высоко было над горизонтом. Я попытался ее разбудить. Она не просыпалась. Я взял ее за руку — рука была холодной, пульса не было.
Вызвал врачей, позвал соседей. Все-таки взглянул на вышивки Аделины, и тогда в моей голове родилась гипотеза.
Я нашел мать Аделины. Та рассказала мне, что у девушки была шизофрения, и она любила выдумывать себе всякие болезни. С детства девочка слишком много рисовала непонятных вещей, говорила странные вещи, и говорила совсем по-взрослому, не как дети. Все время сидела за книгами и боялась солнца.
— Она спрашивала меня, почему я ее не люблю, — говорила ее мать, сухая, нервозная женщина, — а я говорила, что у всех людей нормальные дети, а мне досталась девочка Аделина, которая не хочет исправляться и быть как все. А она говорила мне: "Мама, мамочка, я нормальная, просто я могу больше, чем другие люди, у меня получается то, что не получается у других!" Хотя какая же она нормальная, как она могла быть нормальной, эта девочка, которая разговаривала с воздухом, пела песни на придуманном ею языке и ловила звезды в темноте, глядя на потолок?
|
|
|
— Знаете, — ответил я, не выдержав, — это ваша вина, что она стала выдумывать себе болезни. Вы просто не поняли, насколько она была талантлива. Эта девочка владела невероятным воображением, а вы втолковали ей, что она ненормальная, вместо того, чтобы позволять ей развивать свое воображение дальше. Она могла бы стать художником. Она могла бы стать писателем. И умерла она не от сумасшествия.
В глазах ее матери все так же не читалось ни капельки хоть какого-то сожаления. И даже понимания того, что я сказал, не возникло.
— Читайте, — сказал я, оставив на ее столе письмо с засушенной розой. Самое первое письмо Аделины в деревне.
Копия этого письма еще лежит у меня в письменном столе, и иногда рука тянется достать его и прочесть, но я не читаю его. Слишком глубоко западают в душу эти строки, слишком сильно они показывают несправедливость мира к тем, кто отходит от понятия "нормальный".
Она писала, что восхищалась своей матерью, сравнивая ее со следом от падающей звезды — такая же яркая, стройная и невероятная, но только долговечная. Ей нравилось стоять и идти рядом с ней, ощущать ее запах, похожий на аромат цветущих роз и видеть ее улыбку. Она писала, что очень хотела увидеть ее еще разок, хотя бы раз, чтобы ничего не стерлось из памяти, чтобы воображение не дорисовывало недостающие кусочки образа матери неверно. А еще она очень хотела, чтобы мама однажды все-таки поняла ее, поняла, что есть еще один мир, в котором можно творить, в котором можно создавать удивительные вещи, и этот мир называется воображением…
|
|
|
