 |
Сказание 3. О братском визите и серебристом тополе
|
|
|
|
Поторопись,
наперёд
знаю всё, что случится.
У нас впереди не год, прошёл - никогда не настичь его.
У нас впереди всего - мгновенье полёта птичьего.
У нас впереди - вздыхать, все - порознь,
но - точка:
отступит подземная рать
этой ночью.
Виктория Орти
Тень. Густая, мощная тень затапливает чертог, в чертоге нет света – сплошь одна тень.
Сильная, живая. Это – плоть от плоти предвечной тени. Предвечной ночи.
Тень, равно приятная двум собеседникам и третьему – который не собеседует, а соучаствует.
Храпя за стеной.
Плавный шелест чего-то прохладного, невесомого по каменным плитам.
- Ты медлил прийти.
- Раньше ты не звала.
- Теперь позвала.
- Я явился.
Тихий звон – железом о железо. Мечи? Копья скрещенных взглядов во тьме?
Крылья?
- Мы тревожимся. Мы видим, что происходит, и мы тревожимся.
- Настолько, что ты послала за нелюбимым сыном.
- За ненавидимым. Не учись от Аты подмене слов… сын. В такие времена ненависть не в счет.
Мягкая, легкая ткань струится по полу, занимает каждый удобный закуток и ласкается к тени, а тень к ней, ибо и они части единого целого. Ткань пытается шорохом и податливостью приглушить жесткость слов.
- Расчет оказался неверным. Мы зря допустили до правления сына Крона. Жребий взял не тот, кто должен был. Не тот брат. Мальчик не справляется. Он не тот, кто нужен.
- Он воевал триста лет. Он больше не мальчик.
- Много ли разницы между мальчиком и юнцом? Между юнцом и зрелым дураком? Он не знает, что такое – править. Не слышит разницы между богом и Владыкой. Мир не признает его.
Из темноты молчат. Оттуда веет холодом – не поймешь, с какой стороны, наверное, с обеих.
Ночная свежесть против зябкой могильной прохлады.
|
|
|
- Хочешь узнать, почему я не позвала Гипноса? Он ничто в этой схватке. И он, и его сыновья – хотя они почти наверняка примут сторону бунтовщиков. Хочешь знать, почему бунт еще не вспыхнул в полную силу? Они боятся не мальчишки… они боятся тебя. Но недалек час, когда даже этот страх их не удержит.
Звон железа и шуршание ткани ведут свою беседу за спиной матери и ненавидимого сына. Шуршание стелет мягко, убеждает, усыпляет… железо рубит коротко и резко.
- Ты хочешь, чтобы я не вмешивался.
- Да… хочу. Мальчик обречен. У него осталось два выхода: бегство и бесславие или же Тартар. Перестань стоять на пути у неизбежности.
Прохлада. Шорох – кажется, что по плитам скользит, извиваясь, змея, и нежный голос плавно скатывается в шипение:
- Если ты дорожишь им, то сам выведешь Кронида отсюда. Выведешь – чтобы никогда больше он не спускался сюда. Ты понял меня, сын?
- Я понял… мать. Я не стану защищать сына Крона.
Храп за стенкой звучит особенно раскатисто, но зов металла в крыльях – громче.
- Но я буду сражаться на стороне Владыки этого мира.
Умолк, поперхнулся храп. Свилась в кольца невидимая змея на полу. Побледнели и выцвели тени, на миг обрисовав точеный белый профиль.
- Что… что ты сказал?! Что ты посмел…?!
- Ты забыла о третьем выходе… мать. Мальчик справится. Он станет великим Владыкой.
Неслышно звучат удаляющиеся шаги.
Тень сгущается, скрывая за собой довольную улыбку.
Я знаю, что это было. Увижу это позже, в испуганных глазах Ночи, когда покину покои ее супруга – во второй и последний раз.
Стол был опрокинут и разбит. Лежал, задрав кверху четыре ноги – смирившимся, подохшим зверем. Вино черными лужицами растеклось по полу, смешалось с бессмертной амброзией. Какая-то тень из прислуживающих прерывисто икала в углу.
Светильники – целые и те, по которым пришлись случайные удары клинков – сияли неправильно. Странно сияли – посылая в воздух охристые круги разных размеров.
|
|
|
Я потряс головой, и круги пропали.
Наверное, хорошо, что вестником от братьев выступил Танат. То есть, вестником-то выступал Гипнос, а вот передавать ответы от братьев он дальновидно явился вместе с Убийцей.
Тьма бешенства накатила после первых фраз, хлынула в глаза, жирным пеплом запорошила рассудок. Сначала я, потом мир потонули в огненно-черной вспышке: будь он один, Гипносу пришлось бы худо.
Танат же стерпел единственный удар, а после вмазал в ответ.
Отпустило быстро, как всегда. Я сказал: «Хватит, Убийца» - и опустил клинок. Когда я сдернул с пояса клинок – это было неясно.
В глазах плыло алым, то ли от удара Таната, то ли еще от чего, Гипнос висел под потолком, оберегая чашу. Когда я отшвырнул оружие, стало ясно, что в эту же чашу бог сна тихонько похрюкивает.
- Аэдам… - приглушенно неслось сверху. – Братец Мом бы бессмертия не пожалел… такое увидеть… Чернокрыл, а ты хоть помнишь, что этот, внизу – наш царь?!
- Ненадолго, - выплюнул Танат. Прозвучало хуже, чем «бездарно дерешься». Больше Убийца ничего добавлять не стал. Правда, на меч мой смотрел выразительно.
Меч, не двузубец. Двузубец – здесь же, возле груды щепок, которая была креслом, стоит у стены безмолвным свидетелем очередного провала. Собачьи морды такие мины выдают… Убийце для такого перед зеркалом нужно тренироваться.
Правильно выдают. За меч схватился, надо же…
Танат молча вышел, оставляя своего царя на растерзание белокрылому братцу. Стихло икание из угла – тень предупредительно скользнула сквозь стену, подальше от страшной комнаты. Я подошел к бывшему креслу, погладил двузубец кончиками пальцев.
Брать не хотелось. Никогда не был копейщиком.
- Значит, ни в какую?
- Зевс – тот точно, - откликнулись с потолка. – Нет, говорит. Лучше вы – к нам, то есть, ты – к нему. А то брат ни разу посещением не удостоил, а Громовержец – просто так в подземелье в гости?! Там еще жена его усмехается, сестра поддакивает…
- Гестия?
- Деметра. Но эта уже по-другому. Только избавились, говорит, - так еще теперь и в гости ходить!
- Деметру я не звал.
- Я так и передал. От твоего имени. Так она все руками махала. Говорила – умолял бы, не пошла…
Острия были холодными. Гладкими. Искусно кованными. Смотрели друг в друга, отражаясь в черной гладкости до бесконечности. Почему все-таки – два? Вряд ли у мастеров-Циклопов в кузнице просто болванка отпала.
|
|
|
Сжал забытое чудо-оружие пальцами. Приподнял.
Тяжело, неудобно, непонятно как-то, как бить…
- Но ты же и не рассчитывал – чтобы Громовержец, а? Тут еще все эти слухи про него сейчас ходят… Гневный какой-то. После этой истории с царем Ликаоном. Ходит, с ветрами шепчется, с Нотом особенно, дела смертных забросил, за молнии хватается.
Гипнос наверняка на Олимпе с Гермесом встретился. Небось, проверяли за амброзией – кто кого уболтает.
- Что Жеребец?
- Ни на шаг от Громовержца. У меня, говорит, дела важные. Пусть брат сам ко мне наведывается… слушай, ну, пошли ты Чернокрыла? Он уговорит, он умеет.
Нельзя. Такого вестника расценят как вызов, а братья и без того не расположены. В последний год я забыл о них окончательно. Сколько раз отказывался явиться на пиры по приглашению то одного, то другого? Гермес уже и летать перестал.
- Значит, ни в какую.
Ни в какую, - радостно щерятся псы на двузубце. Нет, не получится привычно – в обход, через обман, через страх. И времени отыграть не получится.
Лезь в драку, невидимка. Играй во Владыку.
- Ну, только разве что ты женишься – это он так сказал. А сам смеется. Говорит – ради такого события я бы все бросил, пешком впереди колесницы побежал бы! Ты это, ты только… я его слова передаю!
Гневная вспышка легкими молоточками стукнула в виски, но разум не затуманила, прошла мимо. Я отставил двузубец.
Мне отчаянно нужен визит Зевса или Посейдона. Дружественный. Хорошо бы – со свитой. Это подтвердит, что трое Кронидов - все еще братья. Что – как в прежние времена: ударишь одного – получишь от двух других разом.
- Смеялся, значит?
- Да там не только он, там все… у Посейдона там сейчас еще братец-Мом в гостях, так он тоже… пару слов обронил.
Ясно, что может обронить Мом-злопыхатель. Теперь-то не боится лабриссу в голову поймать.
- Говоришь, на мою свадьбу явится?
- Да на такое посмотреть вообще весь Олимп сбежится! Эй, невидимка… ты чего… ты чего, жениться собрался?!
|
|
|
Я не отвечал, глядя на оружие, для которого мне очень, очень нужно выиграть время…
А почему бы и нет.
* * *
- Зевс и Гера скрывали свои отношения три века, - сказал я в тот же вечер, если в Эребе бывают вечера. – Нашим больше. Обряды можно совершить хоть завтра.
Она покачала головой. Взяла у меня из рук гранат, покатала в ладонях и медленно побрела по темной ивовой аллее, вдаль от ручья, в котором рассеянно купала руки. Когда я догнал ее – вздрогнула и с опозданием улыбнулась.
- Не надо, милый. Я говорила тебе: Владыке нужна хорошая жена, не нереида…
- Амфитрита, жена моего брата, из океанид.
- Ну, это ведь только твой брат! О его неразборчивости сестры тоже поют, - наконец засияли белые зубы. – Мой отец, Нерей, наделен предвидением, как Япет или Прометей. Трижды он предрекал мне судьбу: первый раз сказал, что мне суждено полюбить невидимку, второй раз – что, не давая обет безбрачия, я останусь не-женой…
- Третий?
- А третий был странным. Ты знаешь о Дафне?
Я пожал плечами. Левка кивнула и уселась на корень, услужливо выставленный древней ивой из-под земли. Откинула голову к темному своду.
- Она была дочкой Пенея, речного бога. Мы дружили. И вот однажды когда она возвращалась с нашего побережья, ее встретил сам Аполлон. Погнался за ней. А она, перепуганная, понеслась к реке отца. Аполлон настиг ее у самых берегов, и тогда она взмолилась к Пенею… Он внял призывам дочери и обратил ее в дерево. Его называют лавром. Вечно зеленое – я видела…
Она смахнула серебристую прядь, которая невзначай пристала к щеке. Улыбнулась, но горько:
- Ты смотришь с удивлением, милый… в твоих глазах так и написано: «Ну, и стоило оно того? И что эта дура неслась и спасалась?» И правда дурочка, да? А самое удивительное, что она грезила Аполлоном, мечтала встретить его, хоть взгляд поймать, тихая наша Дафна… Только вот бог Эрот, сын Афродиты, разозлился на Мусагета[4], потому что тот назвал его лук игрушкой. Разозлился и послал две стрелы. Любовную – в Аполлона. А убивающую любовь – в сердце моей подруги, вынудив ее спасаться от собственной мечты и навеки стать венком в кудрях у Сребролукого. Когда я узнала об этом - я плакала… не думай, милый, я умею… Я плакала и рассказала эту историю отцу, а он посмотрел на меня печально и сказал: «Вот и ты тоже…».
- Что?
- Я не знаю – что. Может, Эрот выстрелит и в меня, как в бедную Дафну? Может, и мне суждено встретить Аполлона или еще кого-то и обратиться в бегство? Перейти дорогу разгневанной богине, которая сделает меня кустарником или деревом и сплетет венок из моих листьев? Ананка…
|
|
|
Та, кого она назвала, многозначительно хмыкнула из-за спины, но ничего не ответила. А Левка, глядя мне в глаза, прибавила тихо:
- Еще отец велел передать тебе, что у тебя в жизни будет только одна женщина. Женщина-рок. Женщина-судьба. И я знаю, милый, что это не я, потому что такие как ты женятся по большой любви, или остаются одинокими навеки, или…
- Или?
- Или и то, и другое.
Она опустила взгляд на гранат, который согревала в ладонях. Вложила его мне в руки – блеснули в прорехе кожуры зернышки кровавым блеском.
Пальцы у нее были холодными – холоднее моих щек. Глаза-лагуны потемнели: бездонная глубина, еще спокойная, только с моря шторм надвигается…
«Ты так долго не видел штиля, мой милый… Только штормы. Только война. Даже когда не война – все равно война. Разве могу я мешать тебе – домашним очагом на поле брани? Вспомни обо мне, когда твоя война закончится – хорошо? Вспомни, когда наступит штиль».
Воды безобидного ручья потекли от ее слов холодом Стикса – вязким, холодным предчувствием…
Не терплю предчувствий: они сбываются.
«Хорошо. Начнется штиль – и я о тебе вспомню».
Радостно улыбнувшись, Левка скользнула прочь, растворилась среди ив.
«А мог бы ей приказать, - ехидно заметила Ананка. – Или ты даже бабам приказывать не научился? Совершить обряды. Позвать братьев…»
- Мог бы. А мог бы – выбрать любую нимфочку или богиньку с поверхности, умыкнуть в подземный мир и заявить, что женюсь. Дело не в этом.
«В чем?»
Лазурный гиматий мелькал среди искривленных, обросших белесым мхом стволов. Крыльями диковинной птицы, несущейся в клочковатые, ураганные облака.
В том, что эту бурю мне встречать одному. Одинокому утесу среди волн.
Разве что только другой какой специалист по волнам явится.
* * *
- Я… явился!
Двузубец – коварная скотина – извернулся, дернулся из руки и устремился на голос. Я вцепился в проклятое оружие, рванул назад, и изменившее направление копье радостно вошло в пол у ног Оркуса.
Обомлевший бог клятв, которого какая-то нелегкая принесла в подвалы дворца, смерил взглядом глумливые собачьи морды. Потом – меня: полуголого, с волосами, перехваченными ремешком и в той степени раздражения, которую Гипнос обозначал как «Чернокрыл на подлете».
- Что?!
Ответить Оркус оказался не в состоянии по той простой причине, что приклеился ко мне глазами. И добро бы – к лицу, а то сначала к плечам, потом к рукам, а потом взгляд неудержимо пополз вниз…
Только когда я раздельно пообещал дослать ему двузубец в голову, божок вздрогнул и вспомнил о даре речи.
- А? Кто? Посейдон. Э-э, Владыка Посейдон.
- Что – Владыка Посейдон?
Оркус глубоко вздохнул, почему-то потер бедро и обозначил, что Владыка Посейдон – у ворот подземного мира и желает говорить с братом.
Умение не выражаться словами пригодилось как нельзя лучше. Из длинной тирады я прошипел вслух два последних слова:
- … Тартаром в печень!
Потом схватился за двузубец и не без труда выдернул из пола: в последнее время оружие Циклопов упрямилось.
Об упрямстве могли бы порассказать глубокие зарубки на стенах и каменное крошево, оставшееся от старых обломков колонн, на которых я тренировал умения. Засыпанный камнями гиматий у стены и хрустнувшая под кулаком гранита фибула-щит тоже могли бы пожаловаться на мастерство подземных ковачей.
Даже когда я бросился к черной лестнице, двузубец потянул руку назад. Мгновенно, но ощутимо. В настоящем бою такое мгновение может стоить конечностей.
- Давно он там?
Оркус скакал по ступенькам пониже своего царя, почтительно рдея, когда я на него оглядывался. Мое облачение в хитон (на бегу и по-божественному, с одного жеста) подданный встретил разочарованным вздохом.
- Час уже… может быть. Сначала пока донесли… А Гипноса нет… И никто не знает, где ты, повелитель… стали искать… а потом кто-то спросил у Левки, а она сказала, что ты можешь быть в подземельях…
Стадо подземных баранов. У Левки спрашивали! Да последний раб во дворце знает, что господин, когда нет судов, торчит в подвалах в компании двузубца.
Правда, версии о том, что я забыл в подвалах, ходят разные, от «задурили голову, вот и отсиживается» до «у него там нимф полные комнаты».
В бывших подземных чертогах Эреба я начал пропадать после третьего покушения, когда одна из подружек Левки попыталась садануть отравленным кинжалом. Вопли коцитской нимфы, когда ее утаскивали на Поля Мук, говорили лучше любых признаний.
«Мне недолго оставаться там! Скоро! Уже скоро! Ты не спрячешься, чужак!»
- Он со свитой? – спросил я, останавливаясь на вершине лестницы и перекидывая двузубец в правую руку.
Оркус томно и мечтательно вздохнул, покраснел и не сказал ничего внятного. К счастью для него, вокруг нас уже был дворец, переполошенный внезапным визитом брата, по коридорам и покоям шныряли проворные слуги, тени, бегали напуганные распорядители – и каждый знал больше меня.
Выяснилось, что Жеребец оказался верен себе. Мало того, что приперся без извещения и без свиты, так еще заявился хозяином. Пнул Харона, распугал тени, а закрывшимся при его приближении вратам заявил: «Отворяй, собака» - на что врата оскалились золотыми мордами, посверкали алмазами на столпах, но так и не открылись. Явившихся на крыльях Кер и Эриний Черногривый покрыл руганью, из которой «хари подземные» оказалось самым мягким выражением. Правда, с Оркусом, которого приволокли под мышки и тоже по воздуху, был благодушен, шутлив и даже ущипнул бога клятв от широкого сердца за…
- Подробностей не надо, - оборвал я. – Я приму моего брата как должно.
Эвклея искать не потребовалось: он бесцеремонно сгреб меня за полу хитона из-за колонны.
- Пир готов, - доложил лениво, - одежды тебе - вот. Хитон белый сам сотворишь, а плащом сверху прикройся.
От распорядителя явственно разило вином: сам выбирал к пиру. Долго выбирал, вдумчиво.
- Колесница у входа ждет, - и в ответ на мою недовольную гримасу: - А ты думал – ножками за братом?!
- Пошли за Танатом и Гипносом, - велел я тихо и в ответ получил привычный взгляд о том, что дурак я, хоть и царь: за всеми уже послано.
Белый хитон получился с веселенькой траурной каймой на краю. И по колено, будто на юнца. Ничего, пурпур фароса скрыл огрех. Пока я перехватывал ткань и закалывал на плече брошью, Эвклей успел повесить мне на руки пару браслетов – для пущей царственности.
- Сойдет, - махнул рукой распорядитель. – И давай скорее, пока этот остолоп нам второй раз ворота не снес.
Быстрым шагом направляясь туда, где ждала колесница, я услышал только тихое: «Вот ведь когда не надо пожаловал…» - а дальше Эвклей хрипло заорал на какого-то распорядителя, и слушать стало бессмысленно.
Дворец отступил, выпустил меня из утробы навстречу колеснице. Приветственно заржала четверка, стрекало и вожжи оказались в руках, и свистнул в уши настороженный воздух подземного мира.
Густой от предвкушения.
Жеребец правда не вовремя.
Подземные чересчур обнаглели: уже скалятся в лицо и не думают кланяться. Сейчас их испугом не возьмешь, наоборот, ударят как можно скорее, пока за Посейдоном и Зевс не явился. С молниями.
«Два выхода», - не согласилась Ананка.
Да, два: они или присмиреют до поры, или озвереют вконец. Но интересно не это, интересно другое – что от меня сейчас понадобилось Жеребцу?!
С последнего победного пира не видались. Сам же сказал, что не собирается, а тут вдруг: сил никаких нет, готов двери снести, только б с подземным братом повидаться.
Если бы еще…
Мысль оборвалась, будто перерезанная Мойрами нить. Качнулась верная колесница, хрипло вскрикнули колеса, потом под днищем глухо хрупнуло, хрустнуло, раздался треск – и колесница наклонилась влево, начала проседать на мраморную дорогу.
«Ось», - сообразил я, глянув на вихляющиеся колеса. Перепилена ось или выдернуты чеки из колес. Мысль порхнула осторожной птахой, а пальцы судорожно вцеплялись в вожжи, сам откинулся назад всем весом: нужно замедлить коней, пока колесница не грохнулась на всей скорости днищем о дорогу.
Узкое тело скользнуло между густыми зарослями тополей по правую сторону от дороги, совсем близко янтарем блеснули глаза, клацнули зубы, раздался визг – и когтистая лапа с размаху ударила в борт колесницы.
Если бы я успел притормозить лошадей, весь удар без остатка пришелся бы по ногам Орфнею. Четверка поняла это хорошо – и впервые воспротивилась руке колесничего, продолжая стремиться вперед, хотя я натягивал вожжи.
Впереди с треском разверзлась земля. Один из притоков Флегетона змеей переполз дорогу, открыв трещину в десять шагов шириной.
Кони, мотая головой, рванулись было свернуть с тропы, но стигийская тварь – помесь дракона и льва – не отставала, лаской стелилась следом по притоптанным асфоделям, норовила достать…
Раздался скрежет, потом треск под днищем (значит, все-таки ось), колеса брызнули в стороны, укатились, блестя спицами, а колесница с силой ударилась о дорогу, и одновременно с ударом я подпрыгнул, шагая вверх и вперед, сквозь густой от злорадства воздух, на переднюю кромку колесницы и разом выхватывая из ножен на поясе кинжал.
Хорошо хоть – хитон короткий, а вот фарос в ногах путается.
Бронзовая капля мягко прильнула к ладони, миг я удерживал равновесие, а потом полоснул постромки и одновременно выбросил из кулака поводья.
Квадрига, махнув аспидными хвостами, с ржанием умчалась вперед, а колесница зашаталась и стала заваливаться на левый борт, скрежеща боками по камням.
Выбора не было: я шагнул на дорогу, заслоняясь колесницей от нетерпеливой алой пасти, лоснящейся лунно-желтой шкуры и янтарных глаз. Приток Флегетона был близко, от него тянуло жаром, но я встал на его краю, лишь немного оцарапав колени. Да еще порвал плащ. Второй за день.
Адамантовые когти проехали по борту упавшей колесницы, взметнулся драконий хвост – стигийский жилец махнул через груду бронзы, яростно дыхнув пламенем.
А от того, во что недавно была впряжена моя квадрига, ухмыльнулись две собачьи морды пониже острий на двузубом копье.
Двузубец валялся возле колесницы, такой же бесполезный, как она сама теперь: между ним и мной лежали пасть, янтарь глаз и адамант когтей, и огненное дыхание, и предвкушение мира – пропасть хуже Тартарской.
А меч я перестал носить дней пять назад, и в руке – короткий зуб кинжала.
Позади – приток Флегетона дразнится тысячью горячих языков: «Бе-бе-бе, Кронид, бежать-то некуда!»
И сведенная, сжатая в плотные складки ткань мира лежит так, что через нее не шагнешь, не уйдешь…
Посейдону придется немного подождать брата. Надеюсь, это стигийское отродье тут одно-единственное.
Если так – то они все же не рассчитали, что я на войне и не таких навидался.
Воздух хлынул в грудь в ровном вдохе, глаза сделались глазами Убийцы – ледяными и ничего не подсказывающими противнику, отчего противник сразу становится жертвой, сколько бы у него не было зубов, хвостов, когтей.
Тварь швырнула себя вперед без разбега, одним пружинистым, молниеносным движением. Мелькнули фанатично горящие глаза – отражение мира, не желающего чужака на трон. Когти почти коснулись лица, когда я нырнул влево и вниз, как в ножны, сунул кинжал под челюсть. И ударил как бог голыми руками, не давая противнику остановиться, продлевая его прыжок до огненной расселины…
Лоснящийся бок пронесся мимо, драконий хвост задел плечо, но я почти успел отойти от края – когда край обрушился под ногами.
Огонь Флегетона вцепился в сандалии так, будто не ждал лучшей пищи. Пламя было непривычным. Не тем, что я призывал на приговоренные деревни. Не тем, что – в очагах, или в кострах на привалах.
Я висел, цепляясь за горячие камни, а чужое пламя пожирало фарос, обжигало ноги, стаскивало вниз.
«Не бойся, - весело шипели гадины огня. – Не убьем, бессмертного-то! Так, личико подправим. Будешь с виду наш, подземный. Прожженный подземный, можно сказать…»
А может – показалось, пока, напрягая мышцы, божественную сущность, все силы – пытался вырвать себя из огненных объятий?!
Проклятый двузубец валялся возле колесницы мертвым грузом – чудесный подарок, от которого никакого проку. Где-то слышалось отчаянное ржание квадриги и легкий шелест крыльев с дурным, знакомым до отвращения сладким ароматом…
Прохладный вихрь ударил в лицо, и запястья стиснули белые пальцы.
- Ну, Кронид, ты даешь, - выдохнул Гипнос, вытаскивая меня на поверхность. – К нему брат – в гости, а он развлекается.
Языки разочарованно дернулись следом, опали и отправились дожирать добычу – отчаянный вой стигийской твари еще слышался из горящих вод. Белокрылый почесал нос, заглядывая в расселину.
- А во дворце сплетничают, что ты ванну с нимфами принимаешь. А ты вона как… и не с нимфами.
Я молча тушил ладонями волосы – успели заняться от искр. Фарос обгорел по краям, местами пропалины были даже посередине. Сбросил плащ. Осмотрел ожоги на ногах – не сильные, играючи прошло.
- Танат где?
- В делах, - охотно отозвался белокрылый. Его хитон тоже успел подкоптиться, и Гипнос рассматривал пятна гари с недовольством. – А у меня во внешнем мире теперь дел нет, вот я и явился, а тут кони ржут и Флегетон посреди дороги пыхает.
И цари во Флегетон посреди дороги валятся. Я подошел к колеснице, взглянул раз и понял – хлам. Изделие тельхинов, пережившее половину Титаномахии, не вынесло норовистого подземного мира.
Поднял двузубец.
- …а тут еще ты такой висишь, ну я и думаю: хватит ему прохлаждаться, там же Посейдон, да и вообще… вдруг чем пригожусь!
Белокрылый в кои-то веки и правда пригодился. Метнулся во дворец за запасной упряжью: кони были не из Гелиосовых конюшен, фыркали и пугливо мотали головами, когда я вставал на запасную же колесницу, но для одного выезда годилось. Новый фарос и даже сосуд с нектаром запасливый бог сна прихватил с собой.
А после всю дорогу еще в небесах страховал: «А то кто тебя знает, залезешь в огненную пропасть, только бы гостей не встречать».
На этот раз к вратам добрались быстро, и створки распахнулись от единственного повелительного жеста.
- Радуйся, бр…
Приветствие встало поперек горла валуном. Есть такой валун в бывших Темных Областях, а теперь Полях Мук. Валяется возле каменистого холма. Я пока их так и не приспособил – ни холм, ни камень.
Трезубец – первое, что бросилось в глаза. Он лежал в пальцах Черногривого так идеально, будто вырастал из руки, будто руку и трезубец нельзя было разомкнуть. Три острия заносчиво пялились вверх.
Туда же, куда глядел нос брата. Вернее, Владыки Посейдона – с высоты своего величия озирающего чужие владения.
Укрощенные иссиня-черные волосы лежали по сторонам властного лица покорными волнами, спадали на плечи, на гиматий цвета моря. В обруче, которым были перехвачены волосы, каплями сверкала бирюза.
- Радуйся, Владыка Аид. Что же заставляешь ждать гостей?
Он шутит – первая мысль. Кто шутит? – вторая. Третья: Ананка там наверху наверняка что-нибудь напутала со своей осью мира.
«И ничего не путала, - надулась пронырливая Судьба за плечами. – Ты лучше брата встречай!»
Да какого брата, это ж не голос Жеребца, он никогда так не стоял, так не говорил…
- В подземных владениях дураков не меньше, чем на поверхности. Слуги не сразу донесли мне, что ты почтил меня визитом. Их покарают. Жестоко.
В бороде Черногривого скользнула чуть заметная милостивая усмешка. Поверх его головы я оглядел ведущую к мосту над Стиксом тропу, заполненную заполошными, жмущимися к обочинам тенями. Возле моста стонал, держась за поясницу Харон, даже отсюда было видно, что губы сына Эреба выговаривают: «…Кроновы ублюдки».
- Спросил меня, что я тут забыл, - равнодушно бросил Посейдон, проследив мой взгляд. – Холопов нужно учить, Владыка!
- Его тоже покарают, - еще равнодушнее отозвался я. – Приказать подать тебе колесницу, о властелин морей?
Нет, не так изменился все-таки. Вон довольная ухмылка вылезла в бороду, хоть и скрывает изо всех сил.
- Ты щедр, о брат мой. Нам с тобой хватит и одной колесницы.
С удовольствием побуду твоим возницей, брат. Заодно и поговорим по дороге. Может, ты что-нибудь ляпнешь – по старой-то памяти? Может, просветишь меня, темного и подземного, к чему этот несвоевременный визит?
Что визит был совсем несвоевременным – стало ясно сразу же после того, как Владыка Посейдон вступил на мою колесницу (с несколько недоуменной миной и фразой «Ты сменил коней, брат?»), и храпящие лошади двинули нас между асфоделевыми полями ко дворцу.
Обочин не было. Ни тополей, ни дорожных столбов, которые уже успел понатыкать Эвклей за последний год («а то теням непонятно, где стонать, а где мучиться!»). И асфоделей местами тоже не было.
Не было видно из-за тел.
Когда они успели сползтись, слететься, сбежаться? Выстроились в несколько рядов, за ними толклись любопытные тени, вырвавшие себя из плена асфоделей…
- У тебя обширное царство, Владыка, - заметил Посейдон недоуменно. – И жителей много.
Я кивнул. Мысли не желали сыпаться наружу словесной шелухой и были направлены на одно.
Не дать рукам ударить вожжами по спинам скакунов.
Они стояли молча. Изредка шелестели крыльями мормолики, лязгали зубами волки, скрежетали когтями стигийские твари. Далеко впереди на дорогу высовывались извивающиеся хвосты. При приближении колесницы хвосты убирались, а их обладатели обнаруживались в ряду остальных.
С клыкастыми ухмылками на мордах.
Мир молчал нам в лицо и ухмылялся тысячью ртов. Мир показывал свою армию – бесчисленную и убийственную, в подземном мире вообще все убийственное.
Подумалось почему-то: хорошо, что они не встречали меня так, когда я явился править.
Наверное, я бы сбежал.
- Что это твои подданные? – обронил Жеребец, который с высоты колесницы спокойно оглядывал когти, клыки, костистые руки, наполненные живым голодом глаза. – Почему здесь?
- Приветствуют.
Хотелось обернуться. Проверить: не смыкаются ли они за нашими спинами, не ползут ли вслед, чтобы послать в затылок стрелы и копья.
«За твоей спиной только я, невидимка».
Гипнос куда-то сгинул с его чашей – правильно, пусть не суется, тут без него хватает с этим приветствием.
Мы ехали медленно, как должно царям. По дороге белого мрамора между блеклого золота асфоделей и чеканных стволов тополей – и вдоль дороги, с одними и теми же презрительными, вызывающими ухмылками стояли тысячи жильцов подземного мира.
Свободного подземного мира, у которого не было и нет царей.
Крылатые волки. Колтуны свалявшегося меха, ощеренные в улыбках пасти, желтые клыки. Сыновья Гипноса. Многие сотни серых и разноцветных, страшных и заманчивых снов – жезлы приподняты в насмешливом приветствии, уголки губ тоже: добро пожаловать.
Великаны с окраин. Не те горняки, с которыми пришлось схватиться. Племена с севера мира, где они жили испокон веков. Подземные великаны – особые. Каменные, неповоротливые, заскорузлые. Дальше родичи Циклопов и Гекатонхейров – с десятком рук, вылезающих из брюха.
Мегара и Тисифона стоят, оскалившись хуже волков и поглаживая бичи, Алекто, потупясь и опустив крылья приткнулась рядом, и ее ухмылка безрадостна. Зато за спиной Эринии кривляется Лисса, завесившись волосами. Молча, и от этого молчания веет не безумием – жутью.
Стигийские жильцы – бесконечная вереница чудовищ. Пятна многоголовых гидр, скользкие тела, рога, когти, копыта. Ухмылки.
Бледные подземные дриады – ну, куда ж без них. Боги ручейков и болот, даймоны и пещерные твари, пара драконов, Керы свивают грязно-серые тела в одну единую усмешку…
Огненные воды Флегетона посреди дороги – это та самая трещина, возле которой пришлось задержаться. Колесницу убрали, через трещину успели перекинуть мост.
- Что с дорогой? – полюбопытствовал Посейдон.
- Чинят, - отозвался я, не вдаваясь в подробности.
Уже на подъезде к Полям Мук выяснилось, что иногда стоящие по обочинам чудовища – это даже полезно. За три полета стрелы от дороги на асфоделевых лугах подручные Эвклея вместе с кузнецами, числом около трех десятков, носились за Никтеем и Аластором с сетями и уздечками. Кони храпели, вздымались на дыбы и, судя по нескольким телам, уже успели отправить кого-то из даймонов в мир грез копытами.
- Выгуливают, - не дал я возможности Посейдону задать вопрос. Чуть пошевелил вожжами, заставляя запасную упряжь ускорить шаг, а сам подумал только: куда делись Орфней и Эфон?!
Оказалось, братья успели заметить мою колесницу и возревновать к чужакам в упряжи.
Пробрались через рощицу черных кипарисов и кинулись выяснять, кого это я в колесницы запрягаю – и вот тут-то пригодилась вереница подземных жителей вдоль дороги.
Удар двух яростных черных смерчей пришелся в гущу стигийских, зашипела притоптанная копытом гидра, тишина сломалась, презрительных ухмылок стало меньше, а ругательств – больше, в толпе чудовищ мелькнула черная грива, лоснящийся круп, кто-то завопил: «Куда?!» - но Орфней и Эфон не зря со мной прошли Титаномахию: просчитали количество противника и, потоптавшись напоследок по даймонам, рванули обратно в поля топтать конюхов.
С заливистым сволочистым ржанием.
Я почувствовал, как скосился на меня Посейдон. Пожал плечами.
- Мир такой.
И пошевелил вожжами, заставляя лошадей идти еще быстрее.
За все путешествие до дворца я задал только один вопрос по существу:
- Что же заставило тебя наведаться ко мне, брат?
- Разве ты не приглашал меня в гости? Захотелось посмотреть, как ты освоился. На твою вотчину, на подданных…
- Что ж, это честь. Смотри.
Смотри брат, я такого зрелища ни разу не удостоился. Вот тебе все жильцы моего мира – с самыми лучшими, с самыми коварными ухмылками. А вот Поля Мук, по левую сторону, там-то никто не улыбается, там раздаются только стоны и проклятия, но зато в них больше искренности, чем в любой из ухмылок. И подземные не выстраиваются с левой стороны, не хотят заслонять зрелище истязаний. Что, Посейдон? Желаешь посмотреть на клюющих грешников грифов, на лижущий пятки огонь, на закованных в шипастые кандалы или закопанных в уголь? Полям Мук наплевать на бесплотность, знаешь ли, они заставляют тень почувствовать все сполна…
Впрочем, могу поспорить с тобой на твой трезубец – это еще цветочки по сравнению с тем, что ждет нас во дворце.
Жаль, не стал спорить, может, с трезубцем усмирять непослушание подданных было бы сподручнее. Свита встретила у дверей – от Гекаты до Мнемозины, с поклонами, и у всех, у каждого в глазах – ледяное презрение, на губах – приветственная, полная яда речь…
Посейдон, впрочем, мог всем подземным дать фору.
Он царственно хмыкал, когда его спрашивали об Олимпе. Так царственно, что мог бы перехмыкать Геру. Он снисходительно хохотал над шутками, и подземные зеленели от злости, потому что слышали эту снисходительность. Он умудрился вспомнить о Хароне и обратился ко мне: «Ему самое место на Полях Мук. Чтобы меньше вопросов задавал». Рассказал про то, как Нике-Победе хорошо живется на Олимпе и как Зевс не собирается ее отпускать: «А то там же Олимп, а тут-то Ника к чему…»
Осмотр дворца был короток: Посейдон важно покивал, осматривая полы разного мрамора, золотые колонны и драгоценные фрески. Эвклей и свита разом зазывали дорогого гостя на пир, но я все же выдрал несколько минут для уединенной беседы – в комнатушке, уютно притаившейся рядом с мегароном.
Посейдон выступал величаво – плыл над полом коридора, не глядя по сторонам. Прямой, будто копье Афины проглотил. Владыка.
А на лежак плюхнулся прежним Черногривым, с пыхтением и словами:
- Ну, дела, брат…
Взял чашу вина, отхлебнул, сморщился – видно, в подводном царстве вкуснее. Спросил:
- Ты-то тут как? Держишься? Младший, небось, о тебе и не подумал.
Странно прозвучало это «младший». С удовольствием, что ли? Я пожал плечами. Повел подбородком – держусь, строюсь, хозяйство мое ты сам видел, пока сюда шли…
- Ну, это да… - начал Посейдон. Не выдержал, подкусил: - Ты б черепов понавешал по стенам – для полной-то картины.
- Черепа у Кер. У Эриний – просто кости, у Таната – волосы. Не хочу повторяться.
Несколько секунд брат пытался поймать искру смеха у меня в глазах, потом передернул плечами и пробормотал что-то о том, что «ага, освоился».
- Так я о другом… он же и тебе с этим потопом удружил? У меня неразбериха… Шутки сказать – дельфины аж у середины Парнаса плавают! То есть, обижаться грех – царство расширилось, только…
- Дельфины у Парнаса? – переспросил я.
Посейдон выглядел пугающе трезвым. Смотрел с недоумением. Потом пробормотал вполголоса:
- Ну, узнаю тебя. Ты и в прежние времена-то был нелюбопытный…только теперь-то мы Владыки, а? – приосаниться можно даже полулежа. – Ты б себе какого-нибудь советника по новостям завел или Гермеса попросил залетать.
Он выбрал себе чашу с нектаром, сунул в нее нос и пробормотал:
- Сдурел наш младший. Решил род людской извести. Мол, такие они и сякие, и нечестивые, и богов не почитают… правду сказать, не особо почитают. Чтобы жертвы какие… это редко, разве что сам явишься…
- Соратники, - пробормот<
|
|
|
