 |
Сказание 9. О новых отсчетах и новых сражениях
|
|
|
|
- Я его ненавижу.
У памяти странные шутки. То выгрызет, бесстыдно уворует кусок твоего, а то – чужое подсунет. Кажется: не видел, не слышал, не знал…
Откуда тогда?
- Боги, как я ненавижу его… Ни лучика солнца! Ни лучика!! Тьма и огонь, вечный холод и вечный жар, эти проклятые черные воды повсюду… Тени стонут так, будто их обрекли на вечное умирание. А Поля Мук! Огненное колесо. Грифы, выклевывающие печень. Иногда мне кажется – я не успеваю смыть с себя этот запах за восемь месяцев наверху. Коцит с его ивами и вечной тоской, пустоши Ахерона… Тартар! Тартар, соседство с которым не каждое чудовище выдержит, мне иногда кажется, что они… те, кто внутри… шепчут, зовут… какие же мерзости они говорят… Иссыхающие растения, увядающие деревья… я ненавижу его. А Эллизиум… со своим светом… мертвее, чем мертвое, фальшивая радость, приманка, дурман, хуже твоих зелий! Я ненавижу его!
- Все мы его ненавидим. Что? Что ты смотришь? Думаешь, мы здесь по доброй воле? Думаешь, мы выбирали? Выбирали – они. Те, кто наверху. У нас же выбора не было с рождения… Могла бы жить наверху Эмпуса? Ехидна? Эврином, питающийся мясом с костей? Может, ты скажешь – там, наверху рады были бы Танату Жестокосердному? Эриниям? Керам? Немезиде?! «Ночные боги», - говорили там. «Чудовища подземного мира». Рожденные в наказание… где еще нам быть – так, чтобы не чувствовать себя опасными чужаками? Но оттого, что наш дом здесь, – не думай, что мы любим его… Мы преданы ему как цепям, которых с течением времени не замечаешь. Верны как тюрьме, со стенами которой не имеешь сил расстаться… Но мы его ненавидим – все до единого.
Ветерок налетает легкий – морщит поверхность Амсанкта, колеблет лицо, отражающееся в водах, уносит слова… Ш-ш, - я поднимаю палец. Подожди, не уноси. Хочу дослушать, что мне подсовывает память.
|
|
|
- Но не так. Посмотри на меня, Геката! Обо мне никогда не говорили – «чудовище подземного мира». Мой жребий был иным – солнце, песни, цветение, благоухание. До тех пор, пока… Никто из вас никогда не будет ненавидеть его так, потому что вы никогда не знали иного. А я знала – и знаю теперь. Моя ненависть – из того, что могло бы быть, если бы…
- Если бы твоя мать выдала тебя замуж за Аполлона или Ареса? Если бы ты осталась на Олимпе навсегда? Если бы присоединилась к девственным Афине и Артемиде? Если бы Зевс не принял того решения…
- Тьма кажется гуще всего на границе со светом. Никто из вас не сможет его ненавидеть так, как я…
- Думаю, есть тот, кто ненавидит этот мир даже больше тебя – и тоже за «могло бы быть».
- Кто?
Ладонь с размаху ударяет по черным водам, заставляя мое отражение слиться с волнами.
Восемь.
Четыре.
Восемь.
Четыре.
В кладовых Аида Щедрого много сокровищ. Усыпанных драгоценными камнями кубков. Золотых блюд. Браслетов, венцов, просто камней – россыпью. Мастера притаскивают все время, а куда деть – непонятно: Владыка-то в быту скромен по лавагетской памяти. Вот и лежит в сундуках, пылится, пока не придет пора вытащить и отослать обратно мастерам – чтобы состряпали дар для кого-нибудь на Олимпе. В честь рождения, или свадьбы, или победы.
Но под землей жемчуга не водится, значит – это ожерелье чей-то дар. Может быть, даже к свадьбе.
Кто низал его так? По чьему приказу? Не Гера ли преподнесла новобрачной – такое вполне в духе сестры.
Четыре черных крупных жемчужины. Восемь – молочно-белых. Потом опять четыре черных…
Персефона, которая где-то этот дар и отыскала, долго перебирала бусинки, считала: четыре-восемь-четыре-восемь. Когда круг замкнулся – хмыкнула и заметила:
- Вся жизнь в одной цацке.
|
|
|
И выкинула украшение в угол спальни, прежде чем идти на ложе.
Сердце сменило ритм в ту же секунду, как я подобрал его – в первый день начала весны, когда жена отправилась на поверхность. До этого молчало, и прежняя мелодия: «Будет. Будет» начала забываться, а тут вдруг…
«Четыре. Восемь. Четыре».
Бездумное щелканье под пальцами отдается в висках и груди.
Восемь месяцев – плывут тени к Тэнарскому входу, Афинскому, Беотийскому… Равнодушно взмахивает веслами Харон – свыкся с работой. Суды – как когда, бывает, что и от ночи до ночи, если вдруг – очередная война.
Четверка обиженно ржет и старается цапнуть при случае – особенно Аластор. Привыкли за годы Титаномахии к долгим переездам. Теперь разве что по асфоделевым лугам колесницу таскают – если Владыке понадобится проведать владения.
Застоялись, и лучший корм, лучшие поилки, лучших конюхов – готовы променять на свежий ветер, окрик возницы, вожжи в напряженной руке.
Восемь. Геката усмехается, Оркус прогибается в пояснице, Эвклея разнесло так, что он вкатывается через двери, да и двери уже скоро расширять придется. Танат появляется все реже – жаль, раньше хоть можно было обновить навыки боя на мечах.
Хотя зачем меч теперь? Двузубец – символ власти – вечно в руке, шлем готов появиться каждую секунду.
Жизнь перестала нестись колесницей и переплавилась в вязко текущие воды Стикса – ползет помаленьку… восемь месяцев.
До четырех.
Первые несколько ночей самые яркие – после ожидания. В Тартар – суды, в Тартар – все царство, Тартар – и то… было б, куда посылать – и его бы послал.
Четыре. Она все-таки развела свой сад, привлекла младших Ахерона, дриад, обитавших в стволах коцитских ив, еще кого-то из свиты Гекаты. Сперва жаловалась, что растения умирают – а потом явилась блеклая зелень (все равно ярче, чем обычно в подземелье), поднялись какие-то саженцы…
Потом зацвели нарциссы. Поднял голову лавр – все же символы мир принимает лучше. Зашелестел тростник памятью о Сиринге. Еще какие-то цветы.
Четыре. Участвовать в судах она начала неожиданно, на второй год брака – во вторую зиму для мира. Сказала: «я должна». На следующий день села на трон по правую мою руку. Кажется, для того, чтобы дарить надежду тем, для кого она умерла после визита Таната. Впрочем, у того, кого называют Неумолимым, должна быть хоть какая-то милость. Даже если она сидит по правую руку, имеет женское обличье и подает голос уже тогда, когда решение почти вынесено:
|
|
|
- Но ведь он грабил для того, чтобы прокормить семью, о Владыка! Разве не заслуживает он смягчения приговора?
- Владыка Аид мудр. Разве могло ускользнуть от него, что на преступление ее толкнула зависть подруг?
- Могу ли я просить тебя, Владыка…
Теперь к ней возносят молитвы. Строят храмы.
Как к той единственной, которая может попросить за кого-то у меня.
Умереть в зиму считается хорошей приметой, и провожающие своих покойников вздыхают облегченно: «Персефона уже спустилась. Может, хоть она…»
И идут приносить жертвы.
Восемь. Четыре. Восемь.
Граница между ожиданием и… ожиданием ничтожна. Ожидание затопляет восемь месяцев, нарастая с каждым днем, и Гипнос со своими сыновьями не решается являться ко мне в последние дни перед зимой.
Ожидание непрошенным является после первого месяца зимы, когда все повторяется в точности: ее сад, я надеваю шлем, чтобы видеть ее настоящей хотя бы где-то, она по правую руку во дворце судов с лицом Владычицы…
Сердце, в котором так и сидит стрела, никогда не слетавшая с тетивы сына Афродиты, выкидывает невесть что. Ничего, - выстукивает. Это четыре месяца. Потом она уйдет на восемь – и…
Что? Смирение в глазах жены.
Пленницы. Побежденной.
Победительницы.
Я бездарно дрался. Я проиграл не битву – войну.
Владыка, я не научился владеть и получать от этого удовольствия. Может, как-нибудь обращусь за наукой… не к Зевсу – к Посейдону. Ему не в первый раз.
Четыре. Восемь. Четыре. Восемь. Годы уходят, падают, словно жемчужины, не оставляя чувства перемен, только – ожидание. Годы – неизменяемая река. Всплывет изнутри карасик – останется в памяти…
Четыре. Восемь. Четыре.
Тантал.
Стоило заняться великим преступником раньше, но ведь и Владыкам свойственно забывать. Вот и сидел царь Сипила, сын Зевса и любимец богов в Областях Мук до поры до времени.
|
|
|
Нужно сказать, неплохо сидел. Большей частью – на песчаном русле пересохшей речки в компании Гермеса, Гипноса или его сыновей (Морфей и Онир являлись чаще всего) и амфорой чего-нибудь утешительного.
Уныло бредущих с кувшинами к бездонному колодцу Данаид то и дело вспугивали приступы хохота.
- А я, значит… в глаза смотрю… и говорю: да не видал я вашей золотой собаки! На что мне вообще сдалась эта псина?! Если ее с Крита Пандарей свистнул – ну, и ищите у него! А отец мне: поклянись! А я: да на чем хотите, и нечего брови супить, потому как…
Охотнее всего лидийский царек вспоминал тот самый пир, после которого и оказался в подземельях.
- Подумаешь… трапеза из сына, - бурчал, основательно захмелев. – Что только сейчас с сыновьями отцы не творят… а я ж для пользы. Всеведение про… проверить. Ик. Нет, а какие у них были лица! Вот, Долий… покажи… да, вот такие у них лица и были. Когда поняли, что за блюдо. А… а Деметра сидит и наворачивает, голодная такая, дай ей волю… и собирать нечего было бы…
- Ну, я-то знаю кое-кого, кого Деметра слопала бы с большей охотой, - безмятежно замечал Гипнос. – И целиком.
- А мне ведь Пелопса потом своей магией оживлять пришлось, - вздыхал Гермес. – А Гефесту – новое плечо ему выстругивать, взамен того что Деметра переварила.
- Выйду – посмотрю что да как. Что? Что ты, брат, так смотришь? Думаешь, отец меня отсюда не вытащит? Да я… любимый сын… да меня даже не покарали ничем – посадили сюда, к вам…
После десятой посиделки Гипнос перестал загадочно ухмыляться в ответ на эти слова.
- Тебя, дружочек, не покарали ничем, потому что у Владыки – свадьба и семейная жизнь, вот руки до тебя и не доходят.
- Ага, да он и не торопится, - подтвердил Гермес. – Громовержец просил – такую казнь, чтоб аж мурашки по коже у аэдов! Пока выдумает… пока организует… ну, я полетел.
Веселье Тантала сошло на нет окончательно, когда я все же о нем вспомнил.
Поля Мук были замечательно покладисты и неповторимо щедры. Все что угодно – лишь бы мучить. Наполнить водоем прозрачной водой? Откуда только взялась – кристальнейшая, чистейшая, как раз по подбородок сыну Зевса. Вырастить по берегам фиги, виноград, яблоки? Можно и садовников не звать – налились спелым соком на глазах, тонкие ветки аж гнутся к лицу осужденного. Еще и груши, и оливки… и куда ж без гранатов.
Ничего, что не сезон.
Вода исчезала, стоило только Танталу нагнуться, наклонить голову, попытаться упасть – он в первые же сутки перепробовал множество способов. Плоды на соблазнительно согнутых ветках взлетали на высоту человеческого роста – только протяни руки или попытайся хватануть ртом.
|
|
|
Скалу над головой сына Зевса я пристроил позже – сделав кару еще более разнообразной.
Гермес остался доволен.
- А хорошо тут, - одобрил, глядя не на стонущего от голода и жажды и трясущегося от страха Тантала, а на прелестную полянку, которая поневоле образовалась в Полях Мук. – Будет, где посидеть, закусить…
Вращается жемчужное ожерелье в пальцах – непрерывная нить, разделенная на черное и белое. Две трети – светлого, одна – темного.
Восемь. Четыре. Восемь.
Дионис.
О Дионисе Гермес рассказывал как раз неподалеку от Танталовой кары. Бесстыдно лопал финики под стоны сводного брата. Еще и жареного фазана с собой приволок, стрельнул в меня вечно косым взглядом:
- Ничего…?
- Ешь. Усугублять муки я не запрещаю.
- Просто как замотаюсь – не успеваю. Нектара глотнул, амброзии за щеку – и опять лететь. До того дошел, Владыка, – не поверишь: к любовнице вчера заявился… она уже на ложе, кожа блестит, благовония… А я как заору: красотища, мол, какая – и прыг виноград жрать со столика. Был бы не бог – она б меня ночью заколола. Уфф. Я вообще-то думал – ты в мегароне или в судейском…
- Суды на сегодня закончены.
Новый способ проводить досуг. Раньше я торчал над уступом, ведя борьбу со своим миром и с Тартаром, теперь и мир, и Тартар покорны – смирились ложно, как Персефона, но все-таки. И я прогуливаюсь по кручам Ахерона, если нет – то сижу здесь. Наблюдаю за медленной, усталой поступью Данаид, слушаю крики Иксиона на огненном колесе, впитываю вопли Тантала…
Плаваю в чужой боли.
- Ты Семелу-то видал, Владыка? Дочку Кадма. Помнишь – я еще говорил, с ней Гера лобызается…
- Проходила сегодня.
- На асфоделевые поля?
Кивок.
Дурная тень попалась. Все хлопала ресницами, бормотала: «А он же меня любит» да «Ну, это же она мне подсказала». Удивительно, что Персефона и просить за нее не стала – махнула рукой, чуть поморщившись…
Будто знала, что скажу я: за глупость должна полагаться кара.
- Но ведь в подробностях-то ты еще не знаешь, что там случилось? – косинка в глазах – лукавая, вопросительная. Только дай поделиться самому большому сплетнику среди всего пантеона.
- Все как мы и думали, Владыка. Гера с этой дочерью Кадма не просто так лобызалась. Вдула ей в уши – мол, почему это Зевс тебя не любит в истинном облике, как меня? Наверное, не так обожает. Ну, эта наслушалась и кинулась к отцу – просить, значит, чтобы любил ее ночью в истинном облике. А отец же ей Стиксом поклялся, что выполнит ее просьбу…
Белые зубы сочно вонзились в фазанью мякоть. «Чтоб ты подавился!» – скалясь пересохшим ртом, прохрипел Тантал. Гермес в ответ задумчиво отсалютовал ему чашей с гранатовым соком.
- Думаю, он просто не ожидал, что можно попросить такой дурости. Отговаривал ее…
- Я бы не стал.
- Ага, я бы тоже… хотя кто знает, она ведь уже ребенка под сердцем носила. Ну, в конце концов он ей явился. В истинном облике. А почти сразу за ним – стало быть, Танат Жестокосердный, тоже в истинном, с мечом и мрачной мордой, как он у тебя это умеет. Тут она, наверное, раздумала, но уже было поздно.
Божественный огонь Зевса опалил Семелу до смерти – так, что и тень получилась какая-то ущербная.
- Тени ее ребенка я не видел.
- Роды у нее случились перед смертью. Хотя какие роды – выкидыш. Но отец решил сына спасать. Вот, зашил в свое бедро, сейчас вынашивает. Дионисом хочет назвать.
Тантал, который как раз нацелился зубами на сочное яблоко, застыл с открытым ртом, скосившись на берег.
В бедро…
Впрочем, чего еще ждать от того, кто проглотил свою жену, а после родил дочь из головы.
- После Афины неудивительно, да? – догладывая фазана, осведомился Гермес. – Ну вот, ну вот… я, Владыка, пока у тебя тут малость пересижу. Папа, понимаешь, беременный, Гера получила за лобызания с отцовской любовницей, а на бедро Зевсово нехорошо посматривает. И все что-то с Лиссой шепчется по ночам. Ох, чувствую, плохо этому недоношенному будет, когда он родится… кто еще родится-то… Но мне сейчас на Олимп – или в твоем шлеме или вообще никак. Можно?
- Бери.
Четыре. Восемь. Четыре. Годы сыплются мелким жемчугом. Из бедра Зевса в положенный срок родился юнец, заражающий всех кругом безумием. Бродит по лесам, объявил себя богом виноделия и радости. Гермес говорит – с его Паном дружен… Пиратов каких-то потопил, говорит.
Восемь. Четыре…
Цербер.
На четвертое лето после свадьбы. Или на пятое? Хотя какое лето: восемь месяцев были на исходе, я привычно перестал спать ночами, оттого карал жестче обычного, оттого и не сразу понял, когда увидел.
- Что это? – спросил потом.
Две паучихи из свиты Гекаты валялись на полу, разобранные на отдельные конечности. Свита жалась поближе к тронам, будто узрела в гневе самого меня (только в таких случаях все старались держаться поближе к дверям), под потолком завис озадаченный Гипнос…
Тварь, которая стояла посреди зала, низко зарычала тремя глотками и ступила пару шагов вперед, припав на толстые передние лапы. Черные, как и все остальное тело.
Гордый всем существом Гелло, стоявший чуть ближе к трону, расплылся в клыкастой улыбке.
«Щенок».
- Откуда?
Впрочем, что я спрашиваю. Вон, глаза тифоновым пламенем горят. Ехиднино отродье.
Отродье широко зевнуло и закапало плиты моего дворца желтоватой слюной, разъевшей камень.
Я перевел глаза на Гелло – вопрос, понятный без слов.
«Сказали…позаботиться. Позаботился, - доложил подземный обормот. Хвостом шипастым вильнул от избытка чувств. – Выкормил. Воспитал. Хс-с-славный пес».
Смешок Гипноса я задушил тоже взглядом. Красноречивым. Он обещал легкокрылому омовение в водах Флегетона.
Славный пес остановил на мне весь комплект глаз – шесть штук – пораздумал и басовито гавкнул, показывая, на что способен. Потревоженные змеи вокруг шеи отродья разинули пасти и зашипели. Дракон, заменявший сыну Тифона и Ехидны хвост, сонно замотался из стороны в сторону – должно быть, приветствовал.
Слова – глупость, - сказал я себе в очередной раз. Хочешь, чтобы сделали работу – отдавай команды взглядами. Тогда не возникнет непонимания.
А так – Гелло радостный, как Зевс после победы над Тифоном: ему приказали позаботиться об уцелевших деточках Ехидны – ну, так он и позаботился, куда уж лучше. Выкормил. Воспитал.
Надеюсь, после его заботы эта только одна тварь и выжила.
- В свите Аида могучего много чудовищ… - дурачась, пропел Гипнос из-под потолка. Свита явно напряглась при мысли о том, это эта трехголовая тварь может оставаться в зале больше нескольких минут. Эринии вцепились в бичи, Онир готовил жезл.
Тварь решила погоняться за собственным хвостом и очень удивилась, когда хвост дохнул правой морде в нос огнем. Воздух зала огласило недовольное повизгивание, от которого большая часть присутствующих зажала уши.
Ладно, в свиту действительно – это уже перебор, а вот у ворот поставить можно. Сторожевая тварь с такой внешностью – определенно придаст колорит входу и отобьет у кого хочешь желание войти.
Или выйти. Смотря кто явится.
- Хорошо, - бросил я. – Поставь его у ворот – стражем.
Уродливое создание громко рыгнуло левой головой. Разбуженные змеи вокруг шеи принялись извиваться.
Гелло понятливо склонил голову – но тут же вновь уставил глаза на меня.
«А второй?»
Наплевать на величие, чужих здесь все равно нет… я привстал с трона.
Клянусь огненными водами Флегетона – мой мир мал для двоих таких тварей!
Второго Гелло извлек из угла, в котором пёс вздумал прикорнуть. Надменный палевый кобель о двух головах оглядел свиту, презрительно рыкнул на брата и с достоинством задрал ногу на ближайшую колонну.
По залу пронесся ядовитый и вызывающий смешок Гекаты. Гипнос из-под потолка все не унимался: «А этого в свиту, да? Нет, не в свиту, тогда у одного из выходов? Или пусть плавает с Хароном, а то тому скучно одному веслом махать».
А тени будут в Стикс сигать от такого соседства.
- Пошли его в дар от меня, - я поймал умоляющие взгляды свиты и добавил: - Брату.
Гелло даже не стал уточнять – какому брату. В последний год Зевс обзавелся орлом из того же уцелевшего потомства Тифона, так что почему бы и нет.
…все-таки нет.
Гермес потом подсчитал: восемнадцать. Вроде бы, именно столько двухголового Орфа («Сумраком» его назвали уже на Олимпе) спихивали с рук на руки. Как спихивали – быстрокрылый мне малевал в подробностях, тонкой кистью словес, как глазурью – по амфоре.
- Зевсову орлу пук перьев из хвоста выхватил. Ганнимеда не хотел к Громовержцу пускать. Мом острит, что этот пёс точно на стороне Геры. Ну, а Зевс его Аресу передарил – у того обширная псарня…
- Всё, Владыка, у Ареса больше не обширная псарня. Один этот Орф твой остался. Остальных за ночь передушил. Кажется, Арес подумывает сыновей таким подарочком обрадовать. То ли Фобоса, то ли Деймоса…
- …я уже рассказывал, как он распугал спутниц Артемиды, и ей пришлось передарить его Пану? Да-да, после Аполлона он у Артемиды оказался, а кто его брату спихнул… Так я ж спихнул! Деметра говорит – ты этого пса проклял. Чтобы горе на Олимп принести.
- Нет, Гефес по нему молотом не попал. По сатиру какого-то попал. В общем, Владыка, привел я тебе того сатира…
- … оголодал, учинил погром, созжрал двух облачных овец Нефелы. В общем, Нефела думает передарить его Эос…
Послушать Гермеса, так я правильно сделал, что Орфа в подарок брату отдал. Пес унаследовал характер Тифона. Жрал все подряд и люто ненавидел Кронидов.
Еще и огнем плевался.
Ужился двухголовый только с пастухом Герионом с Эфирии. Трехтелый великан взял тартарскую тварь с охотой, и Герионовы коровы скоро перестали забредать на луга асфоделя. Опасались пса-сторожа.
Трехглавый Цербер своему брату не уступал.
Первые дни сын Тифона и Ехидны бесновался у золотых врат. Разбрызгивал ядовитую слюну, дышал огнем и бросался на каждого, кто подходил.
Даже на меня.
Тени стонали и охали и боялись приближаться к стражу, подземные старались пробираться в обход – стигийскими тропами. Я неизменно ходил напрямик, отшвыривая Цербера с дороги ударом двузубца.
После первого удара он не кидался напрямик – клацал зубами и гавкал. После десятого и гавкать перестал – научился уступать дорогу молча.
Персефона познакомилась со стражем вскоре после того, как я встретил ее на колеснице у входа. У врат я натянул вожжи, и от правой створки отделилась густая черная тень. Ступила вперед, шумно втягивая тремя носами новый запах.
- Брат Орфа? – спросила жена, спускаясь с колесницы вслед за мной. – Этот двухголовый как-то разрыл мамину клумбу с лилиями. Мать сердилась.
Равнодушно протянула руку к трем оскаленным пастям, навстречу желтым клыкам. Не погладить – в жесте знакомства.
Цербер, недоверчиво наблюдая за мной одной головой, потянулся двумя носами. Обнюхал загорелую ладонь с розовыми ноготками. Угрюмо шевельнул хвостом-драконом.
Рычание, клокотавшее в глотке у собаки, улеглось.
- Ты приобрел хорошего стража, царь мой, - сказала жена, возвращаясь к колеснице. – Он под стать миру. Только тощеват. Неужели слуги не дают ему вдосталь мяса?
Цербер презрительно ударил драконом по камням. Трусцой сбегал к вратам, покопался у скал, вернулся с начисто изглоданной костью, которую и предъявил царице.
Такого коварства даже я от него не ждал.
- Не жрет он мяса, - сказал я, отвечая на укор жены в глазах. – Гелло выкармливал его медовыми лепешками. Их остается на кухне больше всего.
Подземные горазды до мяса, а сладкоежек среди них – немного. Танат разве что, так Убийца сейчас все больше во внешнем мире.
- Короче говоря, он привык к лепешкам и отказывается принимать другую пищу. Упорно.
- Ты пробовал морить его голодом? – голос жены звучал заинтересованно и деловито.
- Пробовал. Не помогло.
- Но разве ты не можешь…
Что? Медовых лепешек напечь побольше? Я сделал жест Эвклею, который вместе со свитой явился встречать царицу.
С тачкой лепешек и явился – по такому случаю.
Жена без удивления провожала взглядом бесконечные лепешки, пожираемые тремя головами. Тачка опустела за минуту, Эвклей вытер мед с лысины – лепешки свежие! Так и текут! Цербер проглотил на лету последний желтый кусок сладкого теста, переступил с ноги на ногу… завыл отчаянно, голодно и зло.
Царице пришлось прикрывать руки ушами. Я стерпел: свыкся за несколько дней.
- А-а-а, - протянула жена, разглядывая стража, - Орф как-то забрался в храм, где держат священных птиц. Афина еще утверждала, что он не мог… сразу всех павлинов. Почему это так?
Я пожал плечами. Пес был зачат в Тартаре. Что удивляться, если у него Тартар в глотке.
- Хорошо, - кивнула Персефона, пораздумав, - я скажу брату. Пусть пифии и прорицатели передадут смертным, что в подземном мире есть страж ворот. Пусть, отправляясь в дорогу за Гермесом, каждый теперь берет с собой медовую лепешку.
Цербер люто заколотил и без того ушибленным драконом о камни. В знак признательности. То ли голос понимал, то ли читал по глазам, но меня – если и удостаивал, то угрюмым взглядом, а жене расстилался ковром под ноги все четыре месяца.
Четыре.
Прощания всегда одинаковы. Это началось с первого же года, когда в последний день зимы я забыл что-то в той самой беседке и чуть не провалился в память по горло, когда услышал от входа:
- Я ухожу, - и увидел ее, уже в зеленом гиматии, с волосами празднично переплетенными лентами, с насмешливой улыбкой.
- Знаю, - слетело с губ эхо прошлого.
- И ничего не скажешь напоследок?
- До скорого свидания.
Какое там «до скорого», когда – восемь месяцев, а под конец – впору считать часы – не дни.
На второй год она явно ждала, когда я отправлюсь в беседку и произнесу положенное: «До скорого свидания». На третий я пришел туда по привычке. Гранат принес. Не знаю, зачем, так, в пальцах повертеть, наверное.
- … и ничего не скажешь напоследок?
Она подобрала с гладкого черного камня гранатовое зернышко.
- До скорого свидания.
Годы… годы – один сплошной круг повторений знакомых фраз. Бесконечное – «Подойди, можешь смотреть». Раздраженное – «Заткните собаку». Безразличное – «До скорого свидания».
Искусный аэд поперхнется – не найдет, что воспеть.
Только стук жемчужин тревожнее, звонче. Месяцы-жемчужины тяжелеют, неохотно скатываются по нитке, грохаются тяжелее свинцовых шариков… знают, что там, дальше.
Восемь. Четыре. Восемь.
Эреб.
И жемчужины больше не падают – молчат. Правильно молчат – в Тартар такие затишья. В тьму Эребскую – перемирия. Лучше уж – туда, к мрачному пророчеству, к тому, от чего избавился только здесь, над Амсанктом: имя ему – бесконечность …
Правда, обо всем по порядку.
Цербер выл отчаянно. Подземный мир с недоумением принимал в себя новый звук, непривычный, сменивший скрип двухвесельной ладьи Харона. Ладья большей частью болталась у пристани на том берегу. Год выдался скупой на войны и болезни, и смертные умирали мало, или вернее: они не умирали почти совсем, и Харон во всю глотку сетовал, что ему недодают оболов. А потому перевозил теней один раз в день. Драл втридорога, а у кого при себе ничего не было – тех еще и веслом охаживал.
Трехголовый страж вполне разделял великую скорбь перевозчика: нет теней – нет лепешек, да и гонять некого. Вот и выражал по мере сил своих. Две главы выли низко и сволочно, мрачными авлосами, а левая заливалась безумной флейтой и по временами скатывалась в визг.
- Накорми его, - бросил я Гелло. Но подземный паразит только лунные глаза выпучил. «Кормят, - доложил. – Хорошо. Вкусно. С-с, характер».
Характер у деточки Тифона и Ехидны оказался в маму и папу: тачкой лепешек не заткнешь! Привезенную из дворца пищу проклятая тварь прикапывала возле ворот, после чего усаживалась, сворачивала колечками хвост-дракона, задирала морды – и принималась выть до хрипоты.
Гипносу полмира в ножки кланялось: «Побольше бы настоя!», кто не бегал к Гипносу – бегал к Гекате за сонными травами, Владыке же оставалось по ночам валяться на горячих простынях и услаждать слух жалобами трехголового пса на собачью Ананку.
Знал – не усну.
Год выдался паршивым не только для Цербера и Харона. Гелиос жарил землю, как остервенелый, так что Эринии прилетали вниз загорелыми, и осень выдалась похожей на лето – с пышными травами и одуряющими ароматами. А еще там, наверху шастал сын глупой Семелы Дионис, спаивал все окружающее и дарил смертным и бессмертным веселье, и оттого казалось, что зима никогда не придет, и я сбился со счета. Подземные ходили вялые и сонные, шептались о каком-то празднике на Олимпе, то ли в честь того же Диониса, то ли в какую еще честь. Словом, благоденствие без конца и края. А это значит – рано или поздно, мир придумает, как развлечь своего Владыку.
Развлек меня Тартар.
Титаны бунтовали и раньше. Не то племя, чтобы смиряться. Пойдешь мимо врат Великой Бездны, прислушаешься… поднятые руки, сведенные плечи: «Мы! Мы помним! Мы выйдем отсюда!» Так кто их слушает, столетних узников?
А тут то ли Тифона растревожил вой сынка, то ли решили, что в мире слишком много спокойствия – разошлись.
В первый день только землю малость колебали, во второй - затряслись кованные Гефестом стены… я прислушался и махнул рукой. Уймется.
На четвертый день Тартар заходил ходуном. Закровоточили лавой подземные вулканы, заплевались черным дымом старые кратеры, Флегетон пылал лихорадочно, нездорово-желтым, будто решил под Гелиоса подделаться, тени начали тревожно вздыхать…
Я высидел несколько часов, шипя и потирая плечи, вслушиваясь в безумный гул голосов, прорывающийся из Великой Бездны. Потом приказал готовить колесницу. Сжимая двузубец прошел по дворцу, по которому в хозяйственном хаосе летали тени. Украшали дворец к приезду царицы, который через два… три дня? Забыл.
Во внутреннем дворе гулко и страшно орал Эвклей на какую-то овцу, которая не хотела умирать, и на тень, которая «Вызлестала всю кровь, скотина, куда теперь эту тушу?!»
А Цербер выл, тоскливо и неумолчно, вой прилипал к лицу, застревал в складках плаща, путался к гривах лошадей, когда я шагнул с колесницы на сырой берег Амелета. Ядовитая река дрожала и билась в своем русле, выплескиваясь на камни. Замерзшими листками трепетали стены из тусклого адаманта, и по временам мерно вздрагивали толстые врата, покрываясь шишками от ударов внутри.
Кованый рисунок на вратах не был заметен под ударами.
«Мы! Выйдем! Отсюда! Рано! Или! Поздно!»
Я не решился прикладывать к вратам ладонь – и отсюда слышно. Что там смотрят Гекатонхейры – вздремнули ли всеми головами?! Открыть проклятую дверь, ударить миром, ударить двузубцем, запихнуть лезущее изнутри «Рано или поздно» на положенное ему место…
- Радуйся, Владыка Аид!
Лишний голос. Ненужный. Среди хриплых воплей титанов – нежный, холодный, как мед после ледника. Она тут тоже лишняя, на берегу Амелета, где нет места ее покрывалу – с чуть прикрытыми легкой тканью волосами, с приветственной улыбкой на смуглом лице.
Глаза – глубже Великой Бездны: как бы не утянули…
- Радуйся, великая Нюкта. Не знал, что ты совершаешь прогулки в этих местах.
- Прогулки? – низковатый, ласковый смешок. – Мне достаточно выездов на моей колеснице в небо. Я направлялась в твой дворец, о Владыка, искала тебя. И тут, такая удача…
Удачнее некуда. Владыка сейчас – по колени в камни. Ощущения – будто Тифон не плечи сам взгромоздился. Гикает и погоняет.
- Икала меня? Зачем же великой Нюк…
- Ну, зачем ты так, повелитель, какая я тебе великая. Велики теперь вы – Крониды. Мы – просто, - и улыбается: хорошо, мол, когда – просто! – Мой муж, Эреб хочет побеседовать с царем. Окажешь ли ты ему эту честь?
Еще бы не окажу. От таких приглашений не отказываются. В ответ на такую просьбу не то что на колеснице покатишься, а колесницу вдобавок к Тартару – на плечи и – бегом, быстрее квадриги.
Вырос сопливый малец, заметили. Эреб на моей памяти снисходил из сыновей только к Убийце – и то не заговорил, а ответил. К трем Кронидам в отчаянный миг Титаномахии он тоже снизошел – только чтобы заключить сделку, вырвать клятву о том, что на трон подземного мира сядет сын Крона. А тут вдруг все – и мне одному. Царем назвали. Великим. С почетом во дворец проводили. Нюкта глаз не сводит, дворец у нее по-праздничному искрится алмазной крошной, слуги – в праздничных одеждах, будто хозяина встречать после долгой отлучки вышли.
А я…
А я дурак, кажется. Зачем я иду?! Зачем вслушиваюсь в молчание Ананкой за плечами?! В тяжкое, раздирающее грудь молчание, которое лучше всякого крика молит развернуться, спасаться, бежать…
Поздно, вот она – дверь, увитая темными ночными цветами по такому случаю. Цветы пахнут Средним Миром и сеном, они уже подвяли в подземелье.
За дверью не храпели, и Нюкта тревожно прошуршала над ухом: «Он ждет тебя».
Не кивнув и не взглянув на нее, я шагнул, готовясь, как в тот раз – в полную тьму.
Но в покое горели факелы.
Зал был размером не меньше моего мегарона – и весь залит красноватым факельным светом. Факелы расположились в серебряных кольцах по стенам, пылали ало и ровно, но почему-то не давали ни дыма, ни тепла. Блики свивались и перекидывались по гранитным стенам, изрезанным рисунками и письменами. Такой же древней, затейливой вязью был покрыт каменный пол. Голый. Без признака ковра.
Дальний угол комнаты оказался занят гигантским ложем – просторным, застланным пышными шкурами зверей, которых я не смог опоздать. Ложе пустовало.
Зато в центре друг напротив друга стояли два искусно кованных, хрупких на вид серебряных кресла.
Юноша, сидевший в одном из них, наклонил голову в приветствии, когда я вошел.
- Здравствуй, мальчик, - сказал он тихо, и в тот же момент я окончательно понял, что зарвался и прибрел в ловушку, и назад не выйти – пусть даже дверь я за собой не закрыл.
Нужно было оставаться у Тартара. Или прыгать в Тартар – усмирять узников хоть как, хоть изнутри, только не поддаваться вежливым улыбочкам Нюкты…
- Приветствую тебя, о великий Эреб.
Он сидел ко мне правой стороной – картинкой с расписной амфоры. Амфору расписывал не мастер: нос у картинки длинноват, кудри редковаты, а бороды и так почти нет, три волосинки всего-то пробивается. Передние зубы, как у зайца, чуть вперед выдаются. Зато плечи широки и силы с виду – не отнимать.
Вот, значит, куда пропал Эвбей-копейщик, который хотел шибануть меня в спину во время бунта. Я-то думал, почему он среди свиты мелькать перестал.
- У тебя ведь двое младших братьев, мальчик. Ты знаешь это: каково быть старшим, но не первым… Я был старшим среди детей Великого Хаоса, на заре времен. И он подарил мне меньше, чем младшей дочери – Гее. Сестре он дал возможность творить… созидать. Она сотворила целый верхний мир. Создала горы и моря, в которых зародилась жизнь. Мне хотелось того же.
Эвбей… бывший Эвбей говорит спокойно и ровно и настойчиво впивается взглядом, а я бегаю глазами по чертогу, будто что украсть решил. Куда угодно – только не ему в глаза, потому что там, в глазах, за пеленой мрака нет-нет да и мелькнет боль.
Недодавленного хозяина тела.
- И тогда я решил тоже сотворить мир, в котором воцарюсь. Создать его в недрах сестры-Земли, поблизости от Тартара, который тогда уже существовал. И столетия спустя я создал его. Я создал то, что ты знаешь под именем Эреба – подземный мир, который с течением времени начал принимать жильцов. Всех, кому было слишком светло наверху. Стикс, Ахерон, Лета, Коцит. Я прокладывал русла для них. Я принес от сестры первые семена асфоделей и саженцы ив и тополей. Сделал так, чтобы горел Флегетон. Я многое бы смог еще сделать, но не успел. Я не моя сестра. Я не умею творить. Я слишком многое вкладывал в свой мир, в свое творение – и он брал все больше и больше. И однажды он обрел свою собственную волю и забрал у меня то, что я не смог восполнить…
Я смотрел на шевелящиеся губы. Почти не слушал, только думал: зачем он ими шевелит? Ведь все равно не к месту получается, будто мертвяку невидимка челюстью двигает. Мог бы просто закрыть рот и вещать изнутри.
А в Тартаре титаны, вопя, лезли друг на друга, намереваясь во что бы то ни стало прорваться через Сторуких, раскачать двери, сломать стены…
- Я потерял тело, мальчик, - голос сгустился и выплыл из губ говорящего клубком тьмы. Факелы предупреждающе мигнули. – Потерял тело и вынужден был обречь себя на заточение в своем дворце… во сне… Ты умный мальчик. Ты знаешь, чего лишается бог, когда теряет свое тело?
Ответ был над нами – онемевшее с горечи, бессильное швырнуть зарницей в предательницу-землю Небо. Ответ был под нами – черные куски гниющей плоти, не могущие больше приказать ни одной секунде времени.
- Власти.
-Да… мальчик. Я потерял свою власть. Отдал ему. Миру, имя которому – Эреб. Он – тоже я, только не полностью. И он не подчиняется мне. Он вообще никому не подчинялся. Правители приходили и исчезали, не в силах совладать с его волей, а он устанавливал свои законы. А я ждал. Смотрел и ждал. Любое племя перестает быть вольным рано или поздно. Любому племени нужен царь. И любое племя понимает это не сразу. Оно будет сбрасывать своих вождей в пропасти и колоть их копьями. Оно будет бунтовать и бросаться в разные стороны. Но рано или поздно найдется царь, и тогда племя станет царством, и его история будет идти дальше…
Я рассматривал причудливые узоры, з<
|
|
|
